Мир помнит Александра Белла как изобретателя телефона, а он считал своей главной работой совсем другое. “Изобретение чудес” – еще одна ревизионистская биография, в которой немножечко сводят счеты с героем: книга начинается и заканчивается грустной историей неслышащей бабушки автора, которая в больнице несколько дней не могла дождаться переводчика и находилась там, чувствуя себя человеком, пораженным в правах: не могла обсудить диагноз, не могла донести свои решения до врачей. Стигма глухонемого, из-за которой неслышащий и неговорящий человек приравнивается к умственно-неполноценному, а жестовый язык считается какой-то примитивной пантомимой, во многом – дело рук Белла.

В отличие от многих новых биографий эта книга придерживается достаточно традиционного хода повествования, хотя мысль автора подсвечивается настойчиво. Белл нарисован прекраснодушным маньяком идеи, согласно которой всех глухих надо обязательно выучить говорить, чтобы они могли ассимилироваться в слышащем мире. И даже в раннем детстве он “учил” собаку говорить – наловчился по-разному зажимать ей пасть, чтобы получалось что-то в духе “good morning, granny”. Придумал с братом фонетическую азбуку, с помощью которой можно было описать чуть ли не любой звук. И уже в юности начал учить глухих детей говорить, придумывая для этого множество разных ноу-хау – азбуки, диаграммы, устройства, визуализирующие звук – чтобы ученики могли сравнивать свои результаты с эталонным звучанием. Собственно, с этого начался его интерес к телеграфу – и потом к идее устройства для передачи звука через кабель.

Всерьез телефоном Белл занялся только потому, что сильно влюбился в одну из своих учениц, а ее отец как раз занимался смежным с телеграфным бизнесом, увидел потенциал изобретений Александра (сначала это была технология многоканальной передачи сигнала по телеграфному кабелю), оценил идею телефона и поставил условие: если Белл не доводит изобретение до патента, то о помолвке можно забыть. Он и довел, и защитил потом права на патент в страшной юридической битве, и показывал свой телефон императору Бразилии и королеве Виктории, и стал миллионером. А хотел всю жизнь совершенно другого.

И глухим-то он хотел только добра, но, в итоге, был объявлен главным врагом сообщества. О проблемах сообщества глухих замечательно интересно написал Эндрю Соломон в Far from the Tree: если неслышащий ребенок рождается в семье слышащих людей, у родителей есть очень короткое время на выбор, как именно он будет учиться языку. Ключевой период, когда человек схватывает основные языковый конструкции, заканчивается к трем годам, упускать нельзя. Учить неслышащего ребенка говорить – страшно сложно, и по-настоящему звуковую речь осваивают не все. Учить жестовому языку тоже непросто, это вся семья должна освоить непростой новый язык, нужно включить ребенка в сообщество глухих, которое иногда претендует на то, чтобы стать ему второй семьей, и жестовый язык, при всем его богатстве и красоте, остается закрытой для слышащего мира областью. Но шансов больше. Сейчас у родителей есть еще один вариант: как можно раньше ставить кохлеарный имплант, с помощью которого ребенок будет слышать – не совсем так, как при нормальном слухе, но достаточно, чтобы разбирать речь. Во времена Белла единого мнения не было, школы для глухих учили, как могли, и вообще их было немного. Глухота в общественном представлении была связана с немотой и, заодно, с умственной отсталостью. Жестовый язык считали примитивной обезьяньей формой коммуникации, недостойной цивилизованного человека.

Белл бился за право глухих детей учиться, но настаивал на том, чтобы основой учебы была именно устная речь, пусть даже в ущерб базовому образованию. Его еще здорово сбивал личный опыт: и мать, и жена Белла были неслышащими, но обе потеряли слух уже в том возрасте, когда основы речи сформированы. Поэтому они хорошо читали по губам, хорошо говорили, а Мейбел (супругу) Белл еще и сам этому научил – так что факт только 10% успеха с другими учениками его не смущал. Просто надо еще больше времени и сил тратить на эту учебу и не давать детям отвлекаться. При этом, Белл не отказывал жестовому языку в эффективности, а сообществу неслышащих – в влиятельности. Поэтому дальше случилось нечто совсем неприятное.

Белл посчитал в какой-то момент, что количество глухих в США постепенно растет, и что у глухих родителей чаще рождаются дети. Работа Дарвина о происхождении видов уже вышла, и все были знакомы с ее основными положениями про естественный отбор и совершенствование видов. А также о зловещей возможности деградации вида – эта мысль очень занимала многих викторианцев. Белл сложил все эти наблюдения и увидел чудовищное будущее, в котором глухие образуют отдельную расу и становятся конкурентами для остального человечества. Спасение Белл видел в законодательном запрете на браки глухих людей друг с другом и в создании системы образования, которая максимально интегрировала бы неслышащих людей в общество слышащих.

К счастью, его законотворческие инициативы не прошли, но вклад Белла в становление американской евгеники и включения глухих в разнообразные списки людей второго сорта огромен. Потом он признавал некоторые из своих ошибок, в частности, недостоверность статистических выводов, но было поздно – авторитет и известность Белла помогли поборникам евгеники продвинуть множество проектов, в том числе, локальные законодательные акты о принудительной стерилизации.

В этом году едва ли не во всех биографиях, которые я читаю, всплывает тема ранней американской очарованности евгеникой. Неизвестный мне до прочтения странной и очень успешной биографии Дэвид Джордан, который вообще по рыбам был специалист, оказался диким совершенно поборником евгеники. Дочь автора серии детских книг про маленький домик в больших лесах Лоры Ингаллз (без ее деятельного участия эти книги, возможно, не вышли бы в свет) – ого-го, каким была сторонником. И Джек Лондон тоже увлекался! Любопытно, что все адепты не обращают идеи улучшения человеческого рода на себя и на свою семью, с их точки зрения, евгеника – это то, что можно проделывать с другими людьми, которые неспособны постоять за себя.

Меня эта тема неприятно дергает каждый раз, и очень странно и пугающе видеть зарождение нацизма двадцатого века в работах приличных людей девятнадцатого века. Не могу отделаться от мысли, что прямо сейчас у нас бродит и растет идея, которая кажется крайне важной для человечества, и которая через несколько десятилетий может вырасти в очередное глобальное зло.