Чтобы понять (и восхититься), как работает какой-то сложный механизм, полезно посмотреть на него же без каких-то существенных деталей, с перестановкой важных модулей, поломками. Именно это проделывает работа нейрофизиолога Сьюзан Барри по отношению к человеческому зрению и слуху – она детально разбирает, как мы видим и слышим, пользуясь опытом людей, которые потеряли зрение или слух в раннем детстве, а уже в отрочестве получили их обратно, отсрочив, тем самым, освоение обработки сигнала на сознательный возраст.

Обычно же человек в младенчестве учится по-настоящему воспринимать мир. Как он это делает, как постепенно начинает отделять сигнал от шума, строить модели окружающих объектов, можно только догадываться по косвенным признакам. Я помню моменты, которые мне кажутся как раз такими мгновениями осознания, из раннего детства сына. Например, когда человек хопа – и понимает концепцию объемного пространства: то, что у предмета есть невидимая сторона, что разные вещи могут находиться на разном расстоянии от наблюдателя.

Это неочевидное и не врожденное умение: автор книги сама смогла видеть окружающий мир в объеме только во взрослом возрасте, когда вылечила очень сильное косоглазие. До того у нее поля зрения обоих глаз не сводились, поэтому она все видела, как на плоском экране. Из опыта взаимодействия с внешним миром она, конечно, знала, что прямо перед ней есть некоторое пространство, в котором все расставлено. Опираясь на опыт и постоянный внутренний анализ геометрии предметов она вполне могла нормально жить, например, без проблем готовить, попадая продуктами в кастрюли, ножом – по продуктам, а не по пальцам. Все же пробовали поделать что-то привычное, плотно прикрыв один глаз? Даже простая задача взять с другого конца стола какой-то предмет выполняется с небольшим усилием, потому что нужно контролировать, как идет рука, когда она окажется примерно на одном уровне с нужной вещью. Первый же опыт нормального стереоскопического зрения поразил Сьюзан – все оказалось таким другим, таким красивым!

Для ее героя, мальчика Лиама, возвращение зрения оказалось намного более драматичным. Он альбинос, а альбинизм, оказывается, не только повышает чувствительность к яркому свету, но и ведет иногда к разным проблемам с зрением, в частности, к неверному мэппингу зрительных нервов в полушария головного мозга. Очень многие нужные молекулы являются, по сути, пигментами, и их полное отсутствие в организме дает много неочевидных последствий. В детстве Лиам немного видел, потом почти перестал, но был отлично адаптирован к жизни и учебе, лет в двенадцать ему вживили сложные линзы, и зрение вернулось. Вроде бы чудо, но мальчик оказался внезапно в инопланетном мире с ошеломляющим количеством сигналов, которые он не умел обрабатывать.

Известны случаи, когда слепые от рождения люди получали возможность видеть уже совсем взрослыми, и это не приносило им ничего хорошего. Без нескольких лет обучения зрительный сигнал – это просто мешанина ярких пятен и линий, из которых невозможно что-то понять.

Пока читала эту книгу, и потом много раз проводила эксперимент с попыткой посмотреть перед собой и понять, а что я, на самом деле, вижу? Вот в этом кафе, где я пишу пост – я знаю, что черные пятна – это стулья, даже не вглядываясь в них, потому что успела за свою жизнь посидеть на тысячах стульев, попереносить их с места на место, много раз удариться ногой об стул, покупать стулья, собирать стулья, ломать стулья. Я не столько вижу их, сколько распознаю как объект и дальше уже обращаюсь к накопленным сведениям о стульях вообще. Расплывчатые зеленые штуки – это монстеры и другие растения, я их со своего места плоховато различаю, но мне и не нужно, потому что для построения моей внутренней модели этого помещения мне достаточно распознать комнатное растение, а дальше все его свойства в модель подгружаются уже из моей памяти и опыта. Многочисленные горизонтальные и вертикальные линии я вообще отдельно не воспринимаю.

Если же представить себе, что никаких знаний о декоративных панелях, стойках, рамках у человека нет, и отработанного умения пользоваться объемным зрением тоже нет, то эта картинка – невероятный пазл. Где здесь выход и как к нему пройти? Что из предметов загораживает дорогу, где я пройду в полный рост, не задев ничего головой? Светлые пятна на полу – это что? Ступеньки, люки на нижний этаж, наклонные рампы? Нет, это пятна света. Красные декоративные трубы, которые свисают с декоративного подвесного потолка плохо отличимы от красной вешалки и красной арки, обозначающей вход. Это все можно распознать и разобрать, но, стоит сделать несколько шагов вперед, как абсолютно все пятна и линии поменяют свою форму, местоположение и цвет, их надо анализировать заново.

В книге здорово описывается, как Лиам находит разные стратегии, чтобы жить в этом странном мире линий и пятен. В больших незнакомых помещениях он просто закрывает глаза и достает свою белую трость, с которой чувствует себя уверенно где угодно – даже в таком непростом по конфигурации месте как неизвестный аэропорт. Опираться на зрение ему там сложнее, но он учится и постепенно набирает свою базу знаний об объемных объектах.

Автор об этом не пишет, но меня занимает мысль, что художники, наверное, учатся обратному процессу – отключать в себе на время рисования быстрый доступ к базе знаний об окружающих объектах. Известный блогер Алика Калайда в своем патреоне очень интересно пишет о самой-самой базе художественного ремесла и о типичных любительских ошибках. И как раз заметно, что непрофессионал переносит на бумагу свое представление об объекте, а не те цветовые пятна, которые действительно находятся перед ним. Например, все знают, что глаза на лице имеют определенную форму, поэтому на любительских портретах чаще всего глаза будут обведены контурами в форме рыбок, что, теоретически, как бы отвечает действительности, но выглядит это по-дурацки, и на настоящих картинах глаза как-то иначе изображены. Художник же проделывает с собой две очень разные вещи: с одной стороны, он имеет теоретическое знание, которое обычно не получают в бытовой жизни: какой формы у человека череп, как там приделаны мышцы, какой формы само глазное яблоко, как оно вставлено в глазницу, а сверху положены мягкие ткани, определенным очень образом веки опушены ресницами – и от этого всего по своим законам отражается и поглощается свет. С другой стороны, как я это понимаю, художник должен просто смотреть, откинув все свои бытовые представления об объекте, и видеть в RAW, не накладывая фильтры и не обрабатывая сигнал. Разница потенциалов между уровнем абстракции (теоретическим знанием об анатомии) и предельной конкретикой у художника намного больше, чем у просто человека, который выхватывает из окружающего мира маркеры-сигналы и строит модель на основе данных об объектах, которую собрал за жизнь.

Вот это же отсутствие наработанной “базы данных” делает бывших невидящих людей устойчивыми к оптическим иллюзиям. Они смотрят на картинку и анализируют более рационально, что именно перед ними, а не то, что подсказывает им бытовой опыт. Но в жизни оптические иллюзии редко встречаются, зато ступеньки, вымощенные плиткой, постоянно. Или вот буквы. Оказывается, многие прозревшие люди не могут нормально читать текст – они, конечно же, знают алфавит, но незаметнейшая для нас работа по считыванию слов и предложений для них очень тяжела, проще пользоваться шрифтом Брайля. Удивительно, ведь люди учатся читать уже лет в пять-шесть-семь, а никак не до года, на этапе бурного формирования основных навыков. И, кажется, что то, что осваивает шестилетка, может освоить и тридцатилетний человек, но нет, потому что дело не только в буквах, но и в наработанном умении разбирать сложные визуальные знаки. На иностранном же языке мы учимся читать без проблем, хотя там все буквы могут быть другими.

Вторая героиня книги – девушка Захра, которая чуть-чуть слышала в раннем детстве, окончательно потеряла слух и в подростковом возрасте получила кохлеарный имплант. Я с большим удивлением узнала, что глухота может быть еще ужасней, чем слепота, потому что невидящий человек отсечен от мира вещей, а неслышащий – от мира людей. У Захры была невероятно преданная и мотивированная бабушка, которая много занималась с ней, учила говорить по методикам для неслышащих детей, но столкновение с миром звуков все равно было для нее непростым. Кохлеарный имплант, конечно, не совсем дублирует настоящий слух – там все равно есть ограниченный диапазон высот, плюс, если имплант один, а не на два уха, человек не может определить направление звука, а это огромное ограничение. Вот мы не замечаем даже, но это же чудо, что звуковая картинка вокруг нас имеет объем, внутренняя модель окружения заполнена ментальными объектами, некоторые из которых звучат, и мы знаем, где они находятся. Один имплант дает эффект, примерно, как наушники-вкладыши с монодорожкой, от которых появляется странное ощущение звучания прямо в голове.

В комплект к этой книге я бы посоветовала еще обратиться к отличной работе о пациенте Г.М, у которого сломалась память, и наблюдение за ним позволило много узнать о том, как память вообще должна работать. Также очень интересно описывает вопрос биография Александра Белла, который посвятил жизнь не столько телефону, хотя за телефон тоже спасибо, сколько обучению глухих детей речи. Прям советую эту книгу – невероятная семейная драма и невероятная история. А вообще вся эта книга учит радоваться удивительному совершенству собственных несовершенных чувств. Просто чудо, что это все работает.