Author Archives: admin

Виждь и внемли

Coming to Our Senses: A Boy Who Learned to See, a Girl Who Learned to Hear, and How We All Discover the World

Чтобы понять (и восхититься), как работает какой-то сложный механизм, полезно посмотреть на него же без каких-то существенных деталей, с перестановкой важных модулей, поломками. Именно это проделывает работа нейрофизиолога Сьюзан Барри по отношению к человеческому зрению и слуху – она детально разбирает, как мы видим и слышим, пользуясь опытом людей, которые потеряли зрение или слух в раннем детстве, а уже в отрочестве получили их обратно, отсрочив, тем самым, освоение обработки сигнала на сознательный возраст.

Обычно же человек в младенчестве учится по-настоящему воспринимать мир. Как он это делает, как постепенно начинает отделять сигнал от шума, строить модели окружающих объектов, можно только догадываться по косвенным признакам. Я помню моменты, которые мне кажутся как раз такими мгновениями осознания, из раннего детства сына. Например, когда человек хопа – и понимает концепцию объемного пространства: то, что у предмета есть невидимая сторона, что разные вещи могут находиться на разном расстоянии от наблюдателя.

Это неочевидное и не врожденное умение: автор книги сама смогла видеть окружающий мир в объеме только во взрослом возрасте, когда вылечила очень сильное косоглазие. До того у нее поля зрения обоих глаз не сводились, поэтому она все видела, как на плоском экране. Из опыта взаимодействия с внешним миром она, конечно, знала, что прямо перед ней есть некоторое пространство, в котором все расставлено. Опираясь на опыт и постоянный внутренний анализ геометрии предметов она вполне могла нормально жить, например, без проблем готовить, попадая продуктами в кастрюли, ножом – по продуктам, а не по пальцам. Все же пробовали поделать что-то привычное, плотно прикрыв один глаз? Даже простая задача взять с другого конца стола какой-то предмет выполняется с небольшим усилием, потому что нужно контролировать, как идет рука, когда она окажется примерно на одном уровне с нужной вещью. Первый же опыт нормального стереоскопического зрения поразил Сьюзан – все оказалось таким другим, таким красивым!

Для ее героя, мальчика Лиама, возвращение зрения оказалось намного более драматичным. Он альбинос, а альбинизм, оказывается, не только повышает чувствительность к яркому свету, но и ведет иногда к разным проблемам с зрением, в частности, к неверному мэппингу зрительных нервов в полушария головного мозга. Очень многие нужные молекулы являются, по сути, пигментами, и их полное отсутствие в организме дает много неочевидных последствий. В детстве Лиам немного видел, потом почти перестал, но был отлично адаптирован к жизни и учебе, лет в двенадцать ему вживили сложные линзы, и зрение вернулось. Вроде бы чудо, но мальчик оказался внезапно в инопланетном мире с ошеломляющим количеством сигналов, которые он не умел обрабатывать.

Известны случаи, когда слепые от рождения люди получали возможность видеть уже совсем взрослыми, и это не приносило им ничего хорошего. Без нескольких лет обучения зрительный сигнал – это просто мешанина ярких пятен и линий, из которых невозможно что-то понять.

Пока читала эту книгу, и потом много раз проводила эксперимент с попыткой посмотреть перед собой и понять, а что я, на самом деле, вижу? Вот в этом кафе, где я пишу пост – я знаю, что черные пятна – это стулья, даже не вглядываясь в них, потому что успела за свою жизнь посидеть на тысячах стульев, попереносить их с места на место, много раз удариться ногой об стул, покупать стулья, собирать стулья, ломать стулья. Я не столько вижу их, сколько распознаю как объект и дальше уже обращаюсь к накопленным сведениям о стульях вообще. Расплывчатые зеленые штуки – это монстеры и другие растения, я их со своего места плоховато различаю, но мне и не нужно, потому что для построения моей внутренней модели этого помещения мне достаточно распознать комнатное растение, а дальше все его свойства в модель подгружаются уже из моей памяти и опыта. Многочисленные горизонтальные и вертикальные линии я вообще отдельно не воспринимаю.

Если же представить себе, что никаких знаний о декоративных панелях, стойках, рамках у человека нет, и отработанного умения пользоваться объемным зрением тоже нет, то эта картинка – невероятный пазл. Где здесь выход и как к нему пройти? Что из предметов загораживает дорогу, где я пройду в полный рост, не задев ничего головой? Светлые пятна на полу – это что? Ступеньки, люки на нижний этаж, наклонные рампы? Нет, это пятна света. Красные декоративные трубы, которые свисают с декоративного подвесного потолка плохо отличимы от красной вешалки и красной арки, обозначающей вход. Это все можно распознать и разобрать, но, стоит сделать несколько шагов вперед, как абсолютно все пятна и линии поменяют свою форму, местоположение и цвет, их надо анализировать заново.

В книге здорово описывается, как Лиам находит разные стратегии, чтобы жить в этом странном мире линий и пятен. В больших незнакомых помещениях он просто закрывает глаза и достает свою белую трость, с которой чувствует себя уверенно где угодно – даже в таком непростом по конфигурации месте как неизвестный аэропорт. Опираться на зрение ему там сложнее, но он учится и постепенно набирает свою базу знаний об объемных объектах.

Автор об этом не пишет, но меня занимает мысль, что художники, наверное, учатся обратному процессу – отключать в себе на время рисования быстрый доступ к базе знаний об окружающих объектах. Известный блогер Алика Калайда в своем патреоне очень интересно пишет о самой-самой базе художественного ремесла и о типичных любительских ошибках. И как раз заметно, что непрофессионал переносит на бумагу свое представление об объекте, а не те цветовые пятна, которые действительно находятся перед ним. Например, все знают, что глаза на лице имеют определенную форму, поэтому на любительских портретах чаще всего глаза будут обведены контурами в форме рыбок, что, теоретически, как бы отвечает действительности, но выглядит это по-дурацки, и на настоящих картинах глаза как-то иначе изображены. Художник же проделывает с собой две очень разные вещи: с одной стороны, он имеет теоретическое знание, которое обычно не получают в бытовой жизни: какой формы у человека череп, как там приделаны мышцы, какой формы само глазное яблоко, как оно вставлено в глазницу, а сверху положены мягкие ткани, определенным очень образом веки опушены ресницами – и от этого всего по своим законам отражается и поглощается свет. С другой стороны, как я это понимаю, художник должен просто смотреть, откинув все свои бытовые представления об объекте, и видеть в RAW, не накладывая фильтры и не обрабатывая сигнал. Разница потенциалов между уровнем абстракции (теоретическим знанием об анатомии) и предельной конкретикой у художника намного больше, чем у просто человека, который выхватывает из окружающего мира маркеры-сигналы и строит модель на основе данных об объектах, которую собрал за жизнь.

Вот это же отсутствие наработанной “базы данных” делает бывших невидящих людей устойчивыми к оптическим иллюзиям. Они смотрят на картинку и анализируют более рационально, что именно перед ними, а не то, что подсказывает им бытовой опыт. Но в жизни оптические иллюзии редко встречаются, зато ступеньки, вымощенные плиткой, постоянно. Или вот буквы. Оказывается, многие прозревшие люди не могут нормально читать текст – они, конечно же, знают алфавит, но незаметнейшая для нас работа по считыванию слов и предложений для них очень тяжела, проще пользоваться шрифтом Брайля. Удивительно, ведь люди учатся читать уже лет в пять-шесть-семь, а никак не до года, на этапе бурного формирования основных навыков. И, кажется, что то, что осваивает шестилетка, может освоить и тридцатилетний человек, но нет, потому что дело не только в буквах, но и в наработанном умении разбирать сложные визуальные знаки. На иностранном же языке мы учимся читать без проблем, хотя там все буквы могут быть другими.

Вторая героиня книги – девушка Захра, которая чуть-чуть слышала в раннем детстве, окончательно потеряла слух и в подростковом возрасте получила кохлеарный имплант. Я с большим удивлением узнала, что глухота может быть еще ужасней, чем слепота, потому что невидящий человек отсечен от мира вещей, а неслышащий – от мира людей. У Захры была невероятно преданная и мотивированная бабушка, которая много занималась с ней, учила говорить по методикам для неслышащих детей, но столкновение с миром звуков все равно было для нее непростым. Кохлеарный имплант, конечно, не совсем дублирует настоящий слух – там все равно есть ограниченный диапазон высот, плюс, если имплант один, а не на два уха, человек не может определить направление звука, а это огромное ограничение. Вот мы не замечаем даже, но это же чудо, что звуковая картинка вокруг нас имеет объем, внутренняя модель окружения заполнена ментальными объектами, некоторые из которых звучат, и мы знаем, где они находятся. Один имплант дает эффект, примерно, как наушники-вкладыши с монодорожкой, от которых появляется странное ощущение звучания прямо в голове.

В комплект к этой книге я бы посоветовала еще обратиться к отличной работе о пациенте Г.М, у которого сломалась память, и наблюдение за ним позволило много узнать о том, как память вообще должна работать. Также очень интересно описывает вопрос биография Александра Белла, который посвятил жизнь не столько телефону, хотя за телефон тоже спасибо, сколько обучению глухих детей речи. Прям советую эту книгу – невероятная семейная драма и невероятная история. А вообще вся эта книга учит радоваться удивительному совершенству собственных несовершенных чувств. Просто чудо, что это все работает.

От тараканов, крыс, мышей

Fuzz: When Nature Breaks the Law

Мэри Роач – исключительно продуктивный и бодрый автор, очень может быть, что вы знаете ее книги о самых конкретных деталях бытования в космосе, жизни на войне, процессов, происходящих с человеческими телами, пищеварении, сексе, приведениях. Она для всех своих работ собирает большой полевой материал – обязательно выезжает в лаборатории, на полигоны и в джунгли, везде, куда только понадобится, и берет много-много интервью с теми, кто профессионально работает в ее теме. Уважаю! Вот это подход. В отечественной традиции я сходу могу вспомнить только книгу “Страна отходов”, автор которой вовлекся в свой предмет еще больше: считал и взвешивал свой мусор, фотографировал мусор, брал глубинные интервью целыми сериями у людей, которые живут на мусорных полигонах и зарабатывают сбором мусора, работал с учеными и чиновниками.

Для своей новой книги Fuzz: When Nature Breaks the Law Роач тоже съездила в несколько экспедиций и проинтервьюировала самых разных специалистов по контролю численности хищников, вредителей и нежелательных видов животных. Замысел у книги был в том, чтобы рассказать о том, как животные, иногда целые виды животных и даже деревьев иногда бывают вовлечены в правовой конфликт с людьми, внезапно становясь не объектом, а субъектом права. Были процессы над тиграми и слизнями, в результате которых выносились самые разные решения. Но свелось все к описанию того, как именно люди отпугивают и уничтожают животных, которые им мешают. В основном, травят крыс.

Любому другому автору такой номер: пообещать про реку, наделенную гражданскими правами, а рассказать, как именно работает крысиный яд, крысоловка и клеевая ловушка, не сошел бы с рук. Роуч провернула этот номер, отзывы на книгу вполне хорошие. Нужно признать, что фактоиды в книге собраны занимательные: одна идея того, что Индия пытается бороться с повышением численности городских макак с помощью обезьяньих оральных контрацептивов и стерилизаций, настолько абсурдна, что оправдывает существование всей книги. Кроме того, там есть детсадовского стиля, но смешная история, как ЦРУ установили специальные какашоуловители в туалете Хрущева во время его визита в США, чтобы узнать какую-нибудь великую советскую тайну, и крайне мрачная деталь из времен 11 сентября – фрагменты человеческих тел из руин выбирали долго, и уже дня через три возникла проблема чаек, которые слетелись в страшных количествах – отгонять их от такой большой площади было трудно.

Но больше всего там про крыс и мышей. Из практических выводов: и правда, не надо использовать клеевые ловушки, они очень жестокие. А также стоит выбирать яд по его действию антикоагулянты самые дешевые, но тоже плохие совсем. От себя добавлю, что если мышь одна и явно попала в дом случайно, ее можно поймать в ловушку из поллитровой банки, пятирублевой монеты и приманки, а потом выпустить.

Unreal Estate

The Cult of We: WeWork and the Great Start-Up Delusion

Еще историй из-за горизонта событий пространства Фридмана! Проблема в том, что поразительные сюжеты из мира, где все измеряется миллиардами, описывают люди, которые живут в обычном, человеческом измерении, где не действуют искажения, вносимые невероятными денежными массами, поэтому и видение событий может быть не совсем верным.

Если коротко то так: в меру удачливый предприниматель Адам Ньюман взял уже существующую на рынке схему “арендуем большие офисные площади оптом, немножечко принаряжаем и сдаем в субаренду в розницу” и возвел ее в десятую степень. По сути это понятный, консервативный даже бизнес, весьма уважаемый, компания IGW, занимающаяся ровно тем же самым, так давала прибыль еще до WeWork и сейчас дает. Но Ньюман говорил инвесторам, что WeWork – это технологическая компания, что это как Убер, AirBnb и Тесла вместе взятые, и потенциал роста – бесконечный. Что WeWork – это универсальная инфраструктура для бизнеса, гигантское всемирное сообщество и локальные комьюнити одновременно, и вообще IPhone – это все про “я”, а WeWork – про “мы”, а мы всегда больше и важнее, чем я.

Венчурные инвесторы сильно впечатлялись и инвестировали много. Пока не пришел амбициозный японский инвестор Сан, который сам был невероятно убедительным финансовым волшебником, потому что напел арабам что-то такое, что принц Саудовской Аравии Мухамед Бин Салман (а вот и его биография – тысяча и одна ночь) поспособствовал созданию огромнейшего венчурного фонда на сто миллиардов. Неслабая часть этих миллиардов пошла как раз в WeWork.

В результате на каждый заработанный доллар они тратили два, а основатель компании самым бесстыжим образом жег эту свечку с двух концов – вывел в кэш некоторую часть своих акций (даже Каланик, которого какое-то время считали самым токсичным CEO технологической компании так не делал никогда), двурушничал – покупал здания и сдавал их своей же конторе, создавая страшенный конфликт интересов, купил себе на деньги WeWork самолет. Его жена все время вписывала в документы себя как сооснователя и президента по чему-нибудь, топ-менеджментские позиции оккупировали разнообразные родственники, а еще Ньюман щедрой рукой покупал самые разные стартапы, которые принадлежали его друзьям и знакомым. Это все было очень странно, но работало, потому что быстро росло – и инвесторы верили, что IPO все спишет. Вообще, кем надо быть, чтобы вот так палить деньги человека, довольно безобидного недруга которого потом из посольства Саудовской Аравии в Турции по частям выносили – не знаю.

Основной план был стать мульти-триллионной компанией, и тогда Ньюман бы стал первым в мире триллионером. WeWork хотел строить целые кварталы и вертикально интегрировать всю инфраструктуру для бизнеса – строить офисы, сдавать офисы и кофе наливать. Делать школы, возводить жилые дома – да вообще идти к WeLive.

Потом SoftBank немного сдал позиции и не стал выкупать доли других инвесторов, WeWork страшно нужны были деньги, и руководству пришлось поспешно готовиться к IPO, которое совсем не задалось и развалилось еще до начала. Ньюмана выжали с поста CEO, выплатив ему колоссальные отступные, в общем, он заработал в компании под миллиард долларов – а WeWork с тех пор пытается стать честным прибыльным бизнесом. Это возможно – получается же у других. Они пережили пандемию, хотя и с большим напряжением, в Москве есть несколько локаций WeWork. И так, честным и чистым трудом компания постепенно смоет все следы былого.

Быть Наташей Ростовой

Т.А. Кузьминская “Моя жизнь дома и в Ясной поляне”

У расширенного семейства Толстых не было фэйсбука, но они разработали вполне эффективную замещающую конструкцию из писем, дневников и воспоминаний, которые писали непрерывно, показывали друг другу, давали переписывать и обильно комментировали. Татьяна Кузьминская – сестра Софьи Толстой находилась практически в эпицентре ранней семейной жизни пары, потому что была близка с сестрой, Лев Толстой ее любил полуотеческой любовью и вдохновлялся ею для выведения Наташи Ростова, а в родного брата Льва – Сергея Толстого она сама была сложно и взаимно влюблена.

Отличнейшие воспоминания, которые интересны сразу с нескольких сторон. Во-первых, да, собрание анекдотов о жизни Толстых и об эпохе. Там много очевидной дичи – как, например, на свои детские именины Татьяна ждала подарок от крестной, которая обычно хорошие подарки дарила, и гадала, что это будет: кукла, а то и живой пуделек? Вместо живого пуделька добрая богомольная крестная втолкнула ей в комнату деревенскую девочку и сказала, что вот подарок, будет Татьяне прислуживать сейчас, а потом – в ее собственном доме, когда та выйдет замуж. Ну и все подробности о том, как они организовывали свой непростой быт, одновременно и избыточный, и скудный, как дамы из Ясной поляны выезжали на бал в Тулу (страшно далеко, кстати), как доктор Берс жил с семьей непосредственно в Кремле и обменивался с императором трогательными подарками – табакерками и щенками охотничьих собак.

Во-вторых, что согласуется с основной задачей мемуаров, здесь много, много историй из жизни “живой Наташи Ростовой”, и видно, что Толстой использовал в своем тексте еще больше реальных эпизодов, чем я думала. Он взял не только образ живой и черноглазой девушки-ребенка, которая любит петь, любит русскую охоту, пляшет русскую и так далее. Взято всего еще больше, хотя что-то сама Татьяна могла и подкорректировать в тексте, потому что она явно очень внимательно относилась к тому, чтобы свое место музы Толстого и прототипа одной из самых знаменитых романных героинь навсегда оставить за собой.

Я люблю “Войну и мир”, давно не перечитывала, но вообще прочитала роман столько раз, что помню детально. Толстой собрал изрядную часть истории Наташи из биографии своей своячницы. Важнейший эпизод увлечения Наташи тупым и красивым Анатолем повторяет увлечение Татьяной петербуржского красавца Анатоля (хотя вовсе не князя, а просто человека из приличного общества), который, вот наглец, смотрел ей прямо в глаза и говорил комплименты, пришел в театральную ложу, смотрела прямо в декольте и говорил комплименты, волочился, ухаживал, напросился в гости в Ясную поляну и там едва не сорвал поцелуй в перелеске, когда оба они отбились от группы охотников. После этого прекрасного Анатоля выставили из дома – сам Толстой жестяным голосом сказал ему, что коляска подана и лучше бы гостю уехать. Бежать и венчаться Анатоль из жизни не предлагал, но необъявленную помолвку Татьяны с кузеном – положительным правоведом Александром Кузьминским рассказы самой невесты об этом волнующем случае оборвали. Честно говоря, выводить порочного Анатоля в романе вот прям под реальным именем кажется мне не совсем красивым поступком, но у романиста есть и такая власть над людьми. Взять и на несколько сотен лет припечатать как придурковатого гада, хотя и красивого.

Татьяна, как и Наташа, по-дурацки совершенно травилась от позора неудачного и, в ее представлении, стыдного финала отношений. Правда, не из-за Анатоля, а из-за родного брата Толстого, который за ней года два ухаживал, сделал предложение, но упустил из вида, что сам был уже пятнадцать лет в невенчанном браке, в котором родилось четверо детей, и расставание с той семьей было бы связано с тяжелыми переживаниями и потенциальным скандалом. Женитьба эта была бы сложна со всех сторон – и наличие у жениха первой семьи, и то, что двум родным братьям никак нельзя было жениться на двух родных сестрах, их бы никто не обвенчал открыто. Отец Татьяны, хотя и благословил брак, но откровенно писал, что присутствовать на свадьбе не сможет, потому что это будет стоить ему больших неприятностей, и одобрение венчания Синодом будет возможно только по специальному прошению после появления ребенка – а до этого брак будет не совсем законным, и венчаться придется в глухой деревне в курском имении Толстого. После долгих драм Татьяна разрывает помолвку с нерешительным Сергеем Толстым. Эту историю Толстой разделил между двумя романами – попытку Татьяны отравиться квасцами от стыда двусмысленной ситуации он отдает Наташе Ростовой, а образ старшего брата, женатого без венчания на цыганке, выписывает для Константина Левина в “Анне Карениной”. Там он этого брата еще замаривает чахоткой для полного очищения души. После разрыва с Сергеем Толстым, Татьяна тихо чахнет – как Кити Щербацкая после того, как блестящий Вронский забывает об ухаживании за ней, которому пора бы уже завершиться предложением, из-за прекрасной Анны.

Прелестная сцена объяснения Пьера Безухова с Наташей, когда тот говорит, что да если бы он был не он, а кто-то лучше, моложе, чем он, и, в добавок, свободный, то почел бы за великое счастье и честь жениться на ней, взята из объяснения с Татьяной друга семьи Дмитрия Дьякова, который в тот момент был женат, но сказал, постоянно гостившей в их доме Татьяне, ровно тоже самое. Как мы помним, после этого жена Безухова Элен удачно умирает от инфлюэнции. Вскоре жена Дьякова, Долли (о да, кроткая мать семейства Долли тоже нашла свой приют в “Анне Карениной) скончалась, и Татьяна вместе с Дячковым и его детьми отправилась в Париж. Что-то было у нее непроработанное по отношению к женатым мужчинам. Но, как не намекала ей вся семья, что богатый и взрослый Дьяков будет отличным мужем, она выходит замуж за первого своего жениха Александра Кузьминского. Видимо, по обычаю Толстых, она перед свадьбой дает будущему мужу прочитать свой дневник – который его не слишком радует. А по дороге в церковь Татьяна встретилась с объектом своей несчастной любви – как Кити Щербацкая случайно видится с Константином Левиным по дороге в деревенское имение.

Александр Кузьминский всю эту историю с Наташей Ростовой терпеть не мог, и к Льву Толстому относился холодно, считая его влияние на свою семейную жизнь весьма избыточным.

И тут возникает потрясающе интересный эффект. Воспоминания Татьяны Кузьминской полны расширенных и размноженных описаний событий, часть из которых составляют самые волшебные главы “Войны и мира”. Вся чистая, юная часть книги, когда дом Ростовых полон прелестных девушек и веселых молодых людей – это жизнь дома Берсов, и у Кузьминской такого еще больше: про игры, праздники, целование куклы Мими, воздушные наряды и пение под рояль. Охота в осеннем лесу, объяснения в саду, бал, живые картины, катания на тройке в лунную ночь зимой – всего там еще больше, чем у Толстого, но хорошо и волшебно выходит только у него, не у Кузьминской, у нее это просто миленько. Какой же он был бесконечно великий. Бесстыже втаскивал в свои романы куски чужих жизней, легко клал чужие жизни себе под ноги, а оставил нам такой невероятный подарок.

Книги по теме:

Лаконичная и элегантная новая биография Толстого от Зорина – сам по себе великолепный текст, объясняющий, почему Толстой важен прямо сейчас.

Биографии трех дочерей Толстого в одной книге – чуточку сентиментально, но фактология волшебная, плюс – что редкость – можно узнать, а что было после того, как главные события – в смысле, жизнь Толстого, завершились. А там дочь Саша скачет на коне на помощь раненным в боях первой мировой (и держит в кармане цианистый калий, чтобы не даться живой враждебным курдам), Татьяна припеваюче живет в Риме – и все это весьма увлекательно.

“Бегство из рая” Басинского, практически канон.

“Святой против Льва” – про битву железных старцев. Как практически признанный святым при жизни Иоанн Кронштадский молился, чтобы сатану Толстого скорее забрали черти, а Толстой, кажется, был не в курсе, чертей так и не встретил.

“Любовь и бунт” – все с большим размахом ссорятся, бегают топиться в пруд, уходят в ночь с котомкой и все-все описывают в дневниках.

“Лев против Льва” – лучшая часть книги не про детско-родительские отношения, а как Толстые нафандрайзили почти два миллиона рублей (изрядное наследство Толстого, которое он раздал детям и жене, составило примерно пол миллиона целиком), делали бесплатные столовые и работали по-настоящему хорошо и самоотверженно.

Пакеты для мусора и мусор для пакетов

Страна отходов. Как мусор захватил Россию и можно ли ее спасти

Симпатичная книга на трудную тему, которая в меру развлекает и в меру сторителит читателя. У меня самой на почве генерации мусора есть небольшой невроз, который терзает меня каждый раз, когда я вижу, что через мои руки прошел еще один предмет, который будет где-то лежать ближайшую вечность. Автора это постигло в бОльшей степени, потому что он, кроме мелких понятных вещей типа сортировки провел долгое время в включенном изучении своего и чужого мусора, считал свой мусор, фотографировал, взвешивал и оценивал мусор, нюхал мусор, гостил у людей, которые едят мусор, строят дома из мусора и зарабатывают на мусоре. Вот это подход к нон-фикшену, который я неимоверно уважаю.

Мусор – это не только экономика и технология, но еще и много эмоций. Вообще, идея “чистого” и “нечистого” глубоко укоренена в психике. Это видно в религиозных представлениях, в мгновенной популярности любых идей, что вот еда бывает хорошая и джанк-фуд – мусорная еда, что в человеке накапливаются загадочные токсины, от которых надо “чиститься”. Расхламление стало основным методом наведения порядка, бесконечно идут марафоны “сегодня выбрасываем пятнадцать красных вещей” и Конмари велит выбросить вообще почти все. Простой и эффективный способ почувствовать себя хорошо – это вынести на мусорку большой черный мешок с разными вещами, которые занимают дома место.

Два невроза, в общем – брезгливое стремление к ритуальной чистоте и стыд от своего вклада в разрушение экологии. Оба безнадежные совершенно. Кстати, вот в этой книжке о паразитах есть запомнившийся мне тезис о брезгливости: ее эволюционная задача понятна – чтобы даже голодные люди не ели опасную дрянь, но, как и многие эволюционно-обусловленные склонности, она здорово мутировала в культуре. Отвращение к испорченной еде и потенциальной заразе трансформировалось в неприязнь к больным и слабым, а еще повышенная брезгливость хорошо коррелирует с консерватизмом и приверженностью к традиционным ценностям. Мне это кажется очень верной идеей. Многие заметно архаичные в своем сознании люди, встречавшиеся мне, крайне любят слово “почистить”, протирают столовые приборы в ресторане салфеточкой и любят брать каждый раз новый одноразовый стаканчик. Не знаю, как у них с сортировкой мусора, было бы интересно уточнить. Но мне кажется, что это два противоположных совершенно типа – “брезгливые и консервативные”, которые ради чистоты своего дома покупают сто разных одноразовых тряпочек (круто же подтереть и сразу выбросить) и стремящихся пользоваться тем, что можно один раз первым использовать и, опять-таки, выбросить и “совестливых эко-осознательных”, мучительно прикидывающих грядущее тысячелетнее путешествие ватной палочки, стаканчика для кофе и пары кроссовок.

Вина, стыд, брезгливость – вот это все нагружает проблему мусора так, что на нее смотреть больно. А пока не посмотришь спокойно и прямо, ничего не решится. И вот это перемещение проблемы из общего слепого пятна в зону видимости кажется мне еще более важной историей чем, например, организация механического раздельного сбора, который легко превращается в профанацию и заставляет отшатнуться от любой активности по решению вопроса.

Книжка как раз на это работает. Сила взгляда, сила знания о чем-то – это магия. Автор рассказывает, и преувлекательно, что именно происходит с слоями мусора на полигоне. Там большая и страшноватая химия с микробиологией, вырабатывается адский свалочный газ, собирается черный субстрат. Как именно можно построить этот полигон, чтобы потом его законсервировать и сделать горнолыжный склон.

Как всякая эмоционально и политически заряженная тема, мусор еще и притягивает к себе разные серебрянные пули. Вот, например, мусоросжигательные заводы и великая байка о том, что Швеции уже не хватает своего мусора сжигать, и она чужой завозит. Ну круто, только сжигание мусора – это не волшебное преображение в очистительном пламени, а превращение в еще более токсичные отходы, которые вообще непонятно, куда замуровывать. Общая масса вторичных отходов от деятельности завода составвляет не менее 70% от начальной массы. Только вдуматься: собирать, везти и жечь мусор, чтобы уменьшить его на треть. Даже, если считать только золу, останется две трети массы. Интересно, что мусоросжигательные заводы стали символом прогрессивной работы с отходами – какая-то здесь есть первобытная идея, что огонь уничтожит любую скверну. Контейнеры для сброса вещей на утилизацию в сетевых магазинах – тоже игра, потому что бОльшую часть из них утилизировать невозможно: там или картинка напечатана такими пленками, которые не оторвешь от ткани, или застежки вшиты, или синтетика, которая не перерабатывается в принципе. Хлопковая сумка для походов в супермаркет почти всегда хуже пакетов.

Все, что связано с мусором, это еще и большие деньги. Огромный бизнес с большим потоком неучтенных средств и госсубсидий одновременно. Вот это увеличивает количество мифов и легенд многократно, потому что мифы и легенды выгодны. Тем, кто занимается страшноватым мусорным бизнесом, выгодно, чтобы внимания на них обращали как можно меньше, а мусорили как можно больше. Тут огромный конфликт интересов, потому что, чисто теоретически, после знаменитой “мусорной реформы” усилия операторов должны быть направлены на сокращение загрязнений, но выгодней для них как раз обратное.

И поэтому тоже лучшее, что можно сделать для общего спасения – это не отворачиваться и обращать внимание. Решения проблемы сейчас нет. Ну вот нет никакого хорошего выхода, не придумали. Но его можно найти, вопрос концентрации. Пока не вывели бактерии, способных питаться пластиком, или еще чего, остается делать три простые вещи – 1) тупо меньше покупать ненужного 2) побольше всего использовать много раз. Да если каждый пакет будет использоваться два раза, а не один, то пакетов понадобится в два раза меньше – а это колоссальный результат. 3) все, что можно, перерабатывать. Сдавать технику, алюминиевые банки на переработку. Пищевые отходы, по возможности, компостировать – кажется, что яблочный огрызок штука безобидная, но именно пищевая органика, попадая вглубь мусорного полигона, становится пищей для анаэробных бактерий и превращается в ядовитый и вредный свалочный газ.

А бактерии эти, которые могут пластик есть, может, лучше и не выводить.

Для связности: отзыв на книгу о мировой экономике вторичного потребления: как через континенты и океаны перевозят старые машины, ноутбуки и одежду, и как трудно продать хоть кому-нибудь резной шкаф.

На уме бабло, на душе тепло

An Ugly Truth: Inside Facebook’s Battle for Domination

Главное УТП этой книги состояло в том, что авторы провели сотни интервью с бывшими и нынешними сотрудниками Facebook, гарантируя им полную конфиденциальность. К сожалению, эта огромная работа не очень повлияла на текст – там и сям встречаются мелкие бытовые инсайды, кто на каком диванчике сидел в ходе большой закрытой встречи, как коллектив компании четко разделился на “людей Зака” и “людей Сэндберг”, но в целом описывается некая обобщенная история, большой сюжет развития копании в последние пять лет.

Величие Facebook, конечно, в том, что он и технологичный, и растет, и зарабатывает. Не рост ради роста, не обещания когда-нибудь покорить мир, а редкий пример, когда все уже произошло. Лучшим решением в истории компании было пригласить в нее человека, который уже построил одну систему контекстной рекламы, чтобы повторить это для фэйсбука – Шерил Сэндберг смогла развернуть всю эту довольно хитрую конструкцию, соединяющую миллионы рекламодателей, больших и маленьких, маникально накапливаемые платформой пользовательские данные и удобный способ сборки рекламного блока. Денег это приносит по-настоящему много. Проблем тоже.

Основная проблема, конечно, в том, что для улучшения основного показателя работы системы – длительности пребывания пользователя в приложении или на сайте – используется самый оптимальный на сегодняшний день принцип “показывать ему больше такого же, как он уже посмотрел”. В общем случае это неплохо работает, но для многих групп пользователей алгоритм быстро формирует “кроличьи норы”, который утаскивают человека в мир, целиком состоящий из одной-единственной темы. Иногда это срабатывает мгновенно – стоит кликнуть на рекламу инфобизнеса, как очень быстро вся лента фэйсбука превратится в один сплошной мотиватор немедленно заработать миллионы, продавая свою экспертность. Но это еще ничего на фоне других агрессивных тем – антивакцинаторства, радикальных политических идей, в самом жутком случаи из истории фэйбсбука – так и вовсе геноцида.

И понятно, что этой особенностью начали пользоваться. Все помнят кейс Cambridge Analytica, о нем есть несколько отдельных увлекательных книжек, обзор одной из них – здесь. Еще до CA свеженанятый главный безопасник Фэйсбука обнаружил, что на платформе действует много, тысячи и десятки тысяч, аккаунтов, которые распространяют ложные новости, собирают аудиторию и явно вредят. По не вполне ясной мне причине эти аккаунты сразу объявили Russian Hackers. По некоторым были очевидно российские следы – IP, оплата рекламы картой российского банка, что-то еще такое, но не то что бы все вручную проверяли. Самая же потрясающая часть этой истории состоит в том, что безопасник страшно долго мыкался со своим отчетом по вице и замам, так и не добравшись до первых лиц, пока ситуация не бомбанула. Стоило его, такого дорогого и уважаемого, нанимать тогда.

БОльшая часть книги выстроена вокруг таких корпоративных историй – как руководители высокого уровня сражаются за власть и влияние внутри компании, а на фоне набухает очередная проблема мирового масштаба. Это очень интересно, но тут на первый план выходит основной недостаток книги – ее невероятно поверхностность там, где ожидалась бы глубина за счет этих сотен живых интервью. Даже следов особо не видно.

А так ничего книга, заставляет задуматься, как иногда дела наших рук становится невозможным удержать в руках.

Глагол жжет сердца людей

The Voices Within: The History and Science of How We Talk to Ourselves

Что именно мы думаем, когда думаем? Как оформлен этот процесс? Как устроена внутренняя речь? Я за несколько месяцев прочитала несколько разных книг о проблеме самосознания – эфемерной и бесспорной сущности “я”, которая позволяет чувствовать себя как-то, а не просто отвечать сложной реакцией на совокупность внешних условий. Эта тема всегда была интересной с философской точки зрения, а сейчас на нее вспыхнул мини-бум, потому что накопился новый материал для осмысления: первые заметные подходы к искусственному интеллекту, чисто медицинские находки, проблемы биоэтики. Это больше не головная теоретическая проблема – например, к промышленному производству мяса из клеточных культур люди подошли очень близко (и книжечка об этом есть!), понятно, что может начаться третья сельскохозяйственная революция, переделывающая самый важный рынок в мире – рынок еды, и, конечно, чтобы люди согласились есть наггетсы из биореактора, важно не только делать их вкусными и дешевыми – все равно же ничто не может быть вкуснее стейка из настоящего бычка – важно показать, что у бычка и курицы есть настоящее самосознание. А ИИ – важнейший же вопрос, может ли искусственный интеллект иметь самосознании и можно ли допустить его появление или не допустить его.

“Голоса внутри” хороша тем, что погружается в конкретную грань этой большой проблемы: как внутреннее “я” выражает себя без коммуникации с другими? Это трудноуловимый предмет для исследования, потому что опереться можно только на то, что люди рассказывают о себе, и на довольно косвенные данные МРТ мозга в разных ситуациях. И все мы знаем, что мысль изреченная есть ложь – прежде чем что-то сказать, человек это формулирует, и ему, например, может казаться, что он вот так и думает словами и предложениями, а, на самом деле, это лишь грубый перевод с истинного языка внутреннего мира. А, чтобы действительно вынести вовне свою мысль, нужно написать целый роман, слова которого заставят откликнуться человека уже не на уровне слов, или написать картину, станцевать, сочинить фортепьянный концерт или сделать изящные математические выкладки.

При этом, часть людей утверждают, что они думают именно предложениями. Мне тоже так кажется, у меня внутренняя жизнь очень вербализированная. А другие утверждают, что словами не думают вообще, только облекают в речь, когда нужно другим что-то сказать! И обе группы смотрят друг на друга с общим выражением изумления: “Да ладно?” Большой вклад в изучение вопроса внес Выготский (вот же приятно, когда иностранные авторы не просто ссылаются на отечественных исследователей, а демонстрируют отличное знакомство с их работами). Выготский много работал с детьми и его версия состоит в том, что сначала ребенок просто учится говорить, повторяя за взрослыми отдельные слоги и слова, одновременно соединяя их с какими-то действиями и объектами. Это колоссальная работа, которую наблюдал, наверное, каждый родитель – я уже подзабыла, но вот недавно общалась с полуторогодовалой девочкой, еще не говорящей почти. Если ей сказать что-то вроде: “Хочешь слезть с дивана?”, она отвечает “Да!” и расцветает улыбкой чистого счастья от ощущения осмысленного диалога с другим человеком: “Вау, она меня понимает, если просто сказать, не надо тянуть или пальцем показывать”. В какой-то момент, дети много говорят вслух, но не для собеседника: “Вжжжжж, машинка вжжжж, бдщ”, а потом до них доходит, что тоже самое можно делать прямо внутри своей головы, можно строить сложные конструкции, а наружу выдавать только результаты. И постепенно внутренняя речь приобретает свои удивительные свойства, например, в ней появляются сложные понятия-гиперссылки, которые означают некое облако смыслов, а не одно конкретное значение, образуются готовые блоки, отрастают огромные стереотипные паттерны. Внутренняя речь более быстрая (4000 слов в минуту) и гладкая – те, кто заикается, утверждают, что в их внутреннем диалоге запинок нет, и на иностранном языке, если долго не говоришь, то думать легко, а разговор дается медленней.

Одной из главных задач автора была попытка понять, отличается ли структурно внутренний голос и внутренний диалог от речи. Данные сканирования МРТ показывают, что, в принципе, да, отличаются. Если попросить человека молча начать рассуждать про себя, то активируется не только речевая зона, но и другие области мозга. Также люди с поврежденной зоной Брока не остаются без внутреннего диалога. Как уже упоминалось в одной из других работ на тему, глухонемым шизофреникам навязчивые голоса являются в виде рук, знаками проговаривающими всякое разное. И еще глухонемые описывают, что их внутренняя речь строится на жестовом языке. Особенно интересно, что, если попросить испытуемого смоделировать какой-нибудь диалог, то вспыхнут еще и области, которые отвечают за “теорию ума” других людей. Внутренний голос – это немного другой, даже когда точно знаешь, что это ты.

В книге большое внимание уделяется, конечно, крайним случаям проявления феномена внутреннего голоса – ярким, характерным голосам, которые “громко” звучат в умах у некоторых людей. Это явление, оказывается, намного шире распространено, чем кажется, и выходит далеко за пределы диагностируемой психиатрии. Есть стереотип, что слышать голоса значит практически точно быть шизофреником, но нет, это спектр. Огромное количество людей живут с отчетливой и независимой от них внутренней речью, однако, не имеют никаких симптомов душевных расстройств. Это у них такое душевное устройство, богатый внутренний мир, в котором есть место для отчетливого потока мыслей, которые воспринимаются почти внешними. Ну то есть, когда кто-то говорит о голосе совести, об ангеле-хранителе или просто о внутреннем голосе, это может быть вообще не метафорой. У них в голове действительно есть квазиавтономная активность. И тут, конечно, вспоминается дико занудная и, возможно, завиральная работа Тонони об идее интегрированной информационной системе, которая порождает феномен самосознания. Его много цитируют в других книгах о самосознании, потому что идея соблазнительная: а что, если при достижении определенного уровня связности и способности к формированию циклов обратной связи при самонаблюдении, система неизбежно порождает сознание? Если объединить две таких системы достаточно плотными связями, то сознания сольются, если в одном мозгу произойдет по какой-то причине потеря нужного уровня связности с некоторой подсистемой, которая, при этом, сама по себе достаточна для поддержки самосознания, то будет в одной голове два сознания. Если что, пересказ идей Тонони есть в книжке Коха, которая уже и на русский язык переведена.

Но вот именно автор к Тонони не цепляется, а говорит другую вещь, почерпнутую, опять-таки, у Выготского: если внутренняя речь – это освоенные и интернированные диалоги с другими людьми, то вся внутренняя жизнь взрослого человека основательно опирается на этот инструмент диалога, и мышление есть диалог со множеством голосов, которые мы можем или различать, или почти не выделять как что-то самостоятельное. Тут автор подтягивает еще и Бахтина, чем окончательно меня покупает. А Бахтин указывает, что нет диалога без наличия отчетливо разных позиций (тут стоит вспомнить плохие художественные произведения, в которых герои настолько не выписаны, не имеют никаких своих отдельных позиций, что диалоге разваливаются с первой реплики).

Как говорил Рэй Брэдбери, каждый писатель слышит голоса. И вот это умение внутри себя собрать хор разных точек зрения, собственно, позволяет писать прозу. Насколько голос ощущается независимым, отдельным, уже определяется индивидуальными особенностями человека. Тут нельзя не вспомнить идею музы или гения, который слетает и диктует готовый текст. А что, если для некоторых это тоже не метафора, у них правда так голова работает: процессы мышления настолько разведены по разным позициям, что возникает эффект отчуждения. Пока читала, подумала, что моя личная беспомощность в попытке написать любой художественный текст, может проистекать и от того, что у меня поток мышления абсолютно один, у меня нет никого, кроме меня в голове. Я иногда терапевтически говорю себе: “Давай, Катя, ты это можешь”, но только потому, что вычитала в другой книжке про голоса о действенности приема. Он правда действует, особенно на каком-нибудь двенадцатом повторе третьего подхода. Возможно вместо курсов креативного письма начинающим авторам стоит думать больше об эмоциональном интеллекте, умению иметь дело с другими людьми и четко различать позиции.

Отличная, в общем, книжка.

Глаза чудовищ

The Modern Myths: Adventures in the Machinery of the Popular Imagination

Идея такая: мифы – довольно странные, противоречивые и местами абсурдные конструкции – нужны людям, чтобы осмыслять вызовы, которые слишком велики для рационализации. Долгое время эти вызовы не особенно менялись: ощущение восторга и ужаса перед силами природы примерно одинаковое что в античности, что в эпоху великих географических открытий. Но индустриализация и переселение людей в большие города породили новые вызовы, и люди начали создавать новые мифы. Вот о них-то и поговорим, обещает автор.

Замысел книги мне очень понравился, и вступление, где это все здорово описывается – тоже. Мысль о том, что Звездные войны не создают никакого нового мифа, хотя и называются иногда легендой, сагой и эпосом, кажется мне замечательно верной, потому что история юноши, воспитанного приемными родителями, который внезапно обретает учителя и некий особенный меч, а потом встречается с неведомым ему отцом и влюбляется в незнакомую ему родную сестру, не очень новая. Античная совершенно история. Что не делает ее хуже. А вот зомби, хоть и апроприированы у гаитянских рабов на уровне общей идеи и названия, как раз являются современным мифом, в котором сконцентрирован страх горожанина перед безликой агрессивной толпой, из кого бы она не состояла, а также ужас чисто городской эпидемии необыкновенно заразной болезни. При этом, можно не посмотреть ни одного фильма ужасов и не прочитать ни одного хоррора, но отлично знать, что такое зомби – тоже хороший признак, что образ оторвался от своего первоисточника и стал отдельным явлением. Долгое время это было самой невероятной деталью всех историй о восставших мертвецах – герои каким-то образом ухитрялись не знать, и при виде 100% классического зомби, не убегали, а смотрели и гадали, как такое может быть. Теперь, я думаю, даже среди персонажей жанровых фильмов, таких нет.

Я ожидала от книги еще разных интересных мыслей, но, к сожалению, автор не сдюжил – в основном, из-за недостаточности подготовки. Вот чувствуется, что Филипп Бол умело пишет нон-фикшн, он профессиональный автор, у него вышли научно-популярные книги по химии и физике, но серьезного образования в области гуманитарных наук нет, поэтому книга получилась добросовестной, но неглубокой. Он там последовательно разбирает ряд произведений английской литературы, которые считает основополагающими источниками мифов нового времени. Иногда это интересно, иногда – странно.

Лучшие две главы посвящены “Франкенштейну или новому Прометею” и Дракуле. Кстати! Есть мифы, а есть еще мощные культурные коды – и один из них это ситуация, когда несколько путников или товарищей застревают из-за плохой погоды или других обстоятельств в каком-то изолированном месте и коротают время, рассказывая друг другу истории. 1816 годы был годом без лета из-за последствий извержения вулкана Тамбора в Индонезии, знаменитая компания Байрона с друзьями скучала на Женевском озере, остальное все знают. Что особенно здорово, там появился не только монстр Франкенштейна, но и Дракула, каким мы его знаем. Врач Джон Полидори выступил со своей историей “Вампир”, в которой описывает таинственного лорда Рутвена, который соблазняет сестру главного героя, убеждает ее выйти за него замуж – и после брачной ночи Рутвен исчезает, а девушку находят мертвой и обескровленной. “Дракула” Брэма Стокера куда более известен, но основу мифа заложил Полидори, это он превратил жалких фольклорных упырей в элегантных аристократов-вампиров, которых мы хорошо знаем. Стокер добавил гениальную деталь, которая завершила формирование универсального и живучего образа: вампир – всегда не просто аристократ-богач-красавец, но еще и получужак, приезжий.

Еще в книге есть глава о “Войне миров” – трудно не согласиться, что да, это основа всех последовавших историй об инопланетных вторжениях, как научно-фантастических, так и лавкрафтианских. С удивлением узнала, что Герберт Уэллс дожил до 1946 года, интересно, что он думал о новом мире. А байка о массовой панике во время трансляции радиопостановки “Войны миров” оказалась газетной уткой! То есть, в газетах об этом писали, но в реальности такого не было. Джекилу и Хайду посвящена отдельная глава, хотя я не убеждена, что это такой уж важный для культуры образ, Шерлок Холмс получил свою главу – ну, наверное, да, он стал мифом о человеке эпохи рациональности, и успел уже не только набрать силу, но и подвергнуться некоторому сомнению.

Очень жаль, что автор не может опереться на какую-то сформированную концепцию и объяснить, почему то или это – миф. Самая проблемная глава – про Бэтмена, который мне не кажется сколько-нибудь новым и оригинальным явлением. Бэтмен – это Зорро, Зорро – это Робин Гуд, а Робин Гуд – Одиссей. Царь, эсквайр или просто богач возвращается в родные места из долгих странствий, находит их под властью новых злых сил, которым не может противостоять открыто, и, приняв чужое обличье, начинает наводить порядок. Как ни странно, самый сложный и человечный из этих героев – древний Одиссей. Он единственный, кто меняет облик не на суперменский и красивый, а превращается (с помощью Афины) в старого бродягу. Это, знаете ли, показатель, тянет ли человека наряжаться в доспех с выдавленными на нем рельефными мускулами и длинный черный плащ. Единственный, кто бывает очень разным, и у кого есть внутри сложная жизнь. Дальше, по мере продвижения от Одиссея к Бэтмену герои здорово уплощаются и приобретают звериную серьезность. Зорро еще веселый, а Бэтмен уже – романтический отверженный герой. Что тоже не очень современный типаж. И даже то, что он живет в мегаполисе и пользуется гэджетами, не сильно отличает его от предшественников. С ними же его роднит еще интересная деталь: Бэтмен сохраняет вот эту линию борьбы не только с преступниками и злодеями, но и с коррумпированными властями. У Одиссея такого, конечно, и в заводе нет, Робин Гуд и Зорро сражаются исключительно с шерифом, губернатором и их приспешниками, Бэтмен вроде бы с преступниками, но, на самом деле, с властями.

Там у автора есть еще одна интересная мысль о жизненном цикле мифологических героев, которые сначала создаются как отдельные сущности, захватывают воображение людей, развиваются, отрываются от своего источника – все знают про Дракулу, но мало кто читал роман Брэма Стокера – начинают жить сложной и противоречивой жизнью, потом же кластеризуются в пантеоны. Полно историй, в которых есть и Дракула, и чудовище Франкенштейна, и вервольфы разом.

Самое интересное, конечно, что станет мифом современности, потому что эти все были созданы в девятнадцатом веке, а мы с тех пор заметно продвинулись в создании себе новых, невиданных ранее страхов. По-настоящему современный миф, повторюсь, это зомби, которые прямо сейчас обрели новую актуальность в связи с пандемией. Остальное досталось нам из девятнадцатого века, с его завороженным и опасливым отношением к науке, первыми восторгами индустриализации, переоценке роли элит. А теперь-то что?

Скажи волшебное слово

Nine Nasty Words: English in the Gutter: Then, Now, and Forever

Смешное и обстоятельное исследование природы самых непристойных слов английского языка. Аудиоверсию начитал сам автор, и она идеальна – если решите читать, то я бы рекомендовала брать именно ее, потому что Джон Маквортер здорово показывает, как звучат и работают все эти слова в разных вариантах английского языка и в разных языках, включая русский.

Важно заметить, что книга посвящена не оскорблениям, не ругательствам в чистом виде, а интереснейшему феномену табуированной лексики – ужасных, запретных слов, от произнесения которых у всех дух захватывает. Почему какие-то слова превращаются в Волан-де-Морта, имя которого нельзя произносить вслух? Как представление о запретном меняется со временем? Являются ли непристойности общечеловеческим достоянием или они обусловлены конкретным языком и культурой?

Книга построена в виде глав, посвященных, соответственно, девяти ругательствам, запрещенным в разное время к использованию в СМИ – базе английского мата. В вступлении автор дает интереснейшую схему эволюции запрещенной лексики, которая многое объясняет. Схема такая: в истории английского языка есть три эпохи обсценного. В средние века запретной бранью были слова, связанные с поминанием всуе имени бога, ада, дьявола, проклятья и клятвы. До сих пор одно из обозначений брани в английском языке – swearing, то есть, клятва/божба. И до сих пор бытует миллион замен для этого класса слов – oh my gosh, oh my goodness, Jimmy Cricket и так далее. Второй волной ругательств, пришедшей уже в новое время, стали многочисленные слова, обозначающие телесные отправления и функции. С этим все понятно, у нас такого своего навалом. И третье, новейшее поколение жутких слов, за произнесение которых можно оказаться изгнанным из приличного общества – это обозначение некоторых национальных групп и сексуальных меньшинств.

Все три когорты табуированной лексики переживают одну и ту же дугу развития. Сначала это просто слова с некоторым буквальным смыслом. Просто слова. Потом, в силу сложных социально-культурных процессов они довольно быстро превращаются в жуткую, непроизносимую похабщину. В книге даже приведен фактоид, согласно которому, на МРТ видно, что при произнесении/прослушивании обычных слов у человека активизируется речевой центр в левом полушарии головного мозга, а на брань реагирует некая область в правом полушарии. Это, конечно, не значит, что в правом полушарии существует специальное хранилище слов, прибереженных на случай, когда какая-нибудь скотина тебя подрежет на дороге, но то, что некоторые слова и правда вызывают эмоциональный отклик – факт. И что в некоторых ситуациях пара грязных ругательств вызывает необъяснимое облегчение, тоже трудно оспорить.

Самое же интересное происходит на третьем этапе жизненного цикла непристойностей: они не могут очень уж долго задерживаться на пике своего вербального могущества. Вот эта способность вызывать содрогание и ощущение, что сейчас потолок на голову всем упадет, постепенно выветривается, “страшное слово” начинают употреблять все больше и больше, и оно начинает врастать в разговорный язык. С некоторыми из этих слов происходят удивительные грамматические приключения – например, они обретают способность выполнять в предложении функцию местоимения. Тут стоит заметить, что в русском языке это будут только неодушевленные местоимения (фиговина), а в английском – и одушевленные, в том числе, первого лица. Это удивительно! Некоторые слова становятся своеобразными усилителями вкуса, которые акцентируют на том, что что-то имеет крайнюю степень чего-то. На эту тему в книге много интереснейших лингвистических наблюдений, снабженных многочисленными примерами. Буквальное же значение слова теряется совершенно, и без некого грамматического чутья и понимания невозможно понять, что может означать фраза типа run like hell. Какая характеристика ада может быть применима к бегу? Или this is a hell of the shot – это вообще что, если разбираться? Смысл утекает из лексики в грамматику. Нехорошие слова становятся дурацкими, смешными, выразительными, зачастую – неуместными, но безобидными. Надо сказать, что автор – человек разносторонний, какое-то время стригся в русской парикмахерской и успел там почерпнуть интересный материал для компаративистики и довольно ловко показывает, как на базе одного распространенного русского корня образуется огромный набор выражений с самым разным смыслом. Старая поговорка “мы матом не ругаемся, мы на нем разговариваем” имеет свой смысл.

Прямо сейчас английский язык тяжко переваливает за экстремум волшебной силы страшного слова на букву n. Сам автор, по счастью, чернокожий, но и он в начале главы, посвященной слову nigger, долго объясняет, что это – исследовательская работа, и что ему не очень комфортно произносить ТакоеУжасное. Известно много случаев, когда этот Волан-де-Морт без шуток лишал людей карьеры, контрактов и друзей. Несколько лет назад произошла диковатая, если смотреть с нашего берега, история, когда Ульяна “My niggas in Paris”, та опубликовала фотографию букета в инстаграме, после чего обеим пришлось долго замаливать грехи и извиняться. Белым женщинам из страны, где много разного, конечно, происходит, но негров никогда особенно не угнетали! Между тем, Сергеенко в своей записке просто проявила слишком передовое мышление. Во-первых, она написала niggas, а не niggers. Это очень важно, потому что niggers – это слово из “белого” английского, а “nigga” – из черного английского, так говорят сами чернокожие, и сейчас идет процесс проприации. Во-вторых, между собой называть друг друга нигга – признак общности и товарищества. Грамматически nigga начал проявлять признаки местоимения и может выполнять функцию местоимения первого лица, что поразительно. Существует огромный спор, могут ли латиноамериканцы и азиаты называть друг друга nigga, не оскорбляя, при этом, чернокожих, и, скорее всего, он завершится тем, что можно станет всем. Смысл будет что-то вроде “братан”, только без родовой принадлежности, потому что женщинам тоже можно.

Что же будет дальше? Может ли человечество жить без табуированной лексики и не придумывать себе очередное страшилище? Тот самый центр-то в правом полушарии пуст не бывает. Тут, я думаю, есть несколько сценариев. Вполне возможен вариант, когда все понесется в сторону полнейшей неприемлемости эйджизма, лукизма и сексизма – и вот тогда эпитеты, указывающие на пол, возраст, вес превратятся в непроизносимое. Если же нас в ближайшее время прихватит климатический кризис, то затабуируются разные слова, связанные с обвинением в наличии избыточного карбонового следа. С другой стороны, если приглядеться, то видно – слова становятся плохими уже на излете социально-культурных ситуаций, которые делали их такими важными. Ладно, клятв и божбы это не очень касается, но вот лексика телесного превратилась в брань в девятнадцатом веке, когда уровень приватности и гигиены уже заметно выправился. От слова на букву n шарахаются сейчас, а не во времена американского рабства. Поэтому новые ругательства могут отрасти из тренда, который сейчас уже вполне реализован. Из технологий что ли? Или – ну вдруг – мы уже переросли этот атавизм? Порошок, уходи.

Всю соль передай

The Invention of Miracles: Language, Power, and Alexander Graham Bell’s Quest to End Deafness

Мир помнит Александра Белла как изобретателя телефона, а он считал своей главной работой совсем другое. “Изобретение чудес” – еще одна ревизионистская биография, в которой немножечко сводят счеты с героем: книга начинается и заканчивается грустной историей неслышащей бабушки автора, которая в больнице несколько дней не могла дождаться переводчика и находилась там, чувствуя себя человеком, пораженным в правах: не могла обсудить диагноз, не могла донести свои решения до врачей. Стигма глухонемого, из-за которой неслышащий и неговорящий человек приравнивается к умственно-неполноценному, а жестовый язык считается какой-то примитивной пантомимой, во многом – дело рук Белла.

В отличие от многих новых биографий эта книга придерживается достаточно традиционного хода повествования, хотя мысль автора подсвечивается настойчиво. Белл нарисован прекраснодушным маньяком идеи, согласно которой всех глухих надо обязательно выучить говорить, чтобы они могли ассимилироваться в слышащем мире. И даже в раннем детстве он “учил” собаку говорить – наловчился по-разному зажимать ей пасть, чтобы получалось что-то в духе “good morning, granny”. Придумал с братом фонетическую азбуку, с помощью которой можно было описать чуть ли не любой звук. И уже в юности начал учить глухих детей говорить, придумывая для этого множество разных ноу-хау – азбуки, диаграммы, устройства, визуализирующие звук – чтобы ученики могли сравнивать свои результаты с эталонным звучанием. Собственно, с этого начался его интерес к телеграфу – и потом к идее устройства для передачи звука через кабель.

Всерьез телефоном Белл занялся только потому, что сильно влюбился в одну из своих учениц, а ее отец как раз занимался смежным с телеграфным бизнесом, увидел потенциал изобретений Александра (сначала это была технология многоканальной передачи сигнала по телеграфному кабелю), оценил идею телефона и поставил условие: если Белл не доводит изобретение до патента, то о помолвке можно забыть. Он и довел, и защитил потом права на патент в страшной юридической битве, и показывал свой телефон императору Бразилии и королеве Виктории, и стал миллионером. А хотел всю жизнь совершенно другого.

И глухим-то он хотел только добра, но, в итоге, был объявлен главным врагом сообщества. О проблемах сообщества глухих замечательно интересно написал Эндрю Соломон в Far from the Tree: если неслышащий ребенок рождается в семье слышащих людей, у родителей есть очень короткое время на выбор, как именно он будет учиться языку. Ключевой период, когда человек схватывает основные языковый конструкции, заканчивается к трем годам, упускать нельзя. Учить неслышащего ребенка говорить – страшно сложно, и по-настоящему звуковую речь осваивают не все. Учить жестовому языку тоже непросто, это вся семья должна освоить непростой новый язык, нужно включить ребенка в сообщество глухих, которое иногда претендует на то, чтобы стать ему второй семьей, и жестовый язык, при всем его богатстве и красоте, остается закрытой для слышащего мира областью. Но шансов больше. Сейчас у родителей есть еще один вариант: как можно раньше ставить кохлеарный имплант, с помощью которого ребенок будет слышать – не совсем так, как при нормальном слухе, но достаточно, чтобы разбирать речь. Во времена Белла единого мнения не было, школы для глухих учили, как могли, и вообще их было немного. Глухота в общественном представлении была связана с немотой и, заодно, с умственной отсталостью. Жестовый язык считали примитивной обезьяньей формой коммуникации, недостойной цивилизованного человека.

Белл бился за право глухих детей учиться, но настаивал на том, чтобы основой учебы была именно устная речь, пусть даже в ущерб базовому образованию. Его еще здорово сбивал личный опыт: и мать, и жена Белла были неслышащими, но обе потеряли слух уже в том возрасте, когда основы речи сформированы. Поэтому они хорошо читали по губам, хорошо говорили, а Мейбел (супругу) Белл еще и сам этому научил – так что факт только 10% успеха с другими учениками его не смущал. Просто надо еще больше времени и сил тратить на эту учебу и не давать детям отвлекаться. При этом, Белл не отказывал жестовому языку в эффективности, а сообществу неслышащих – в влиятельности. Поэтому дальше случилось нечто совсем неприятное.

Белл посчитал в какой-то момент, что количество глухих в США постепенно растет, и что у глухих родителей чаще рождаются дети. Работа Дарвина о происхождении видов уже вышла, и все были знакомы с ее основными положениями про естественный отбор и совершенствование видов. А также о зловещей возможности деградации вида – эта мысль очень занимала многих викторианцев. Белл сложил все эти наблюдения и увидел чудовищное будущее, в котором глухие образуют отдельную расу и становятся конкурентами для остального человечества. Спасение Белл видел в законодательном запрете на браки глухих людей друг с другом и в создании системы образования, которая максимально интегрировала бы неслышащих людей в общество слышащих.

К счастью, его законотворческие инициативы не прошли, но вклад Белла в становление американской евгеники и включения глухих в разнообразные списки людей второго сорта огромен. Потом он признавал некоторые из своих ошибок, в частности, недостоверность статистических выводов, но было поздно – авторитет и известность Белла помогли поборникам евгеники продвинуть множество проектов, в том числе, локальные законодательные акты о принудительной стерилизации.

В этом году едва ли не во всех биографиях, которые я читаю, всплывает тема ранней американской очарованности евгеникой. Неизвестный мне до прочтения странной и очень успешной биографии Дэвид Джордан, который вообще по рыбам был специалист, оказался диким совершенно поборником евгеники. Дочь автора серии детских книг про маленький домик в больших лесах Лоры Ингаллз (без ее деятельного участия эти книги, возможно, не вышли бы в свет) – ого-го, каким была сторонником. И Джек Лондон тоже увлекался! Любопытно, что все адепты не обращают идеи улучшения человеческого рода на себя и на свою семью, с их точки зрения, евгеника – это то, что можно проделывать с другими людьми, которые неспособны постоять за себя.

Меня эта тема неприятно дергает каждый раз, и очень странно и пугающе видеть зарождение нацизма двадцатого века в работах приличных людей девятнадцатого века. Не могу отделаться от мысли, что прямо сейчас у нас бродит и растет идея, которая кажется крайне важной для человечества, и которая через несколько десятилетий может вырасти в очередное глобальное зло.