Прочитала за минувший год 52 книги, в том числе большие и сложные. Для меня это много, и получилось, в основном, благодаря жестокой бессоннице, пробкам на дороге и временному расставанию с большими социальными сетями. Книги – это маяки. Как фотографии в лучшем для меня романе этого года “Семь лун Маали Амейды”, они ничего не могут изменить, но могут показывать, куда идти, чтобы изменить что-то самому.

Главным книжным делом года для меня стал читательский клуб Просветителя. Непрерывно обсуждать научно-популярные книги в чате и встречаться, чтобы уж дообсудить их полностью, оказалось огромной радостью и поддержкой. Также считаю подвигом оргкомитета, что в этом году состоялась сама премия Просветитель, в которой я второй раз поучаствовала как член жюри номинации Просветитель.Перевод. В мире перевода для меня важным событием стал выход на русском языке книги Эндрю Соломона “Далеко от яблони”, выпущенную отважным АСТ.

Много общалась с читателями моего телеграм-канала, в декабре организовала книжного Секретного Санту и записала первый ролик для будущего телеграм-канала в самом лучшем для меня формате – мы созвонились в зуме с читателями блога, я рассказала все, что думаю о потрясающей книге An Immense World: How Animal Senses Reveal the Hidden Realms Around Us, а потом мы здорово (уже не под запись) поговорили о книгах, рассказали друг другу о совершенно потрясающих текстах и придумали обсудить великую и ужасную книжку о митохондриях, что и сделаем во второй половине января.

Нон-фикшн

• Plantagenet Princesses: The Daughters of Eleanor of Aquitaine and Henry II – о дочерях самой знаменитой пары дома Плантагенетов, которые в обычных исторических хрониках сливаются с гобеленами на фоне.
• Clementine: The Life of Mrs. Winston Churchill – биография Клементины Черчилль, еще одна книга, призванная отделять человека от фона.
• Похождения видов. Вампироноги, паукохвосты и другие переходные формы в эволюции животных, Андрей Журавлев. Первые реконструкторы скелетов динозавров часто делали это неправильно и прилаживали череп к хвосту вместо шеи. И прорва сведений о тонкостях развития брюшных ножек, ротовых хоботков и членистых органов захватов. Я такое люблю, но, как честный человек, предупреждаю.
• Wetware: A Computer in Every Living Cell – одноклеточные тоже демонстрируют самые разнообразные сценарии взаимодействия с внешним миром, а также некоторые аналоги запоминания и обучения. Отличная книжка о том, сколько всего можно сделать, не имея, ни ума, ни сердца.
• Arriving Today: From Factory to Front Door – Why Everything Has Changed About How and What We Buy – как на самом деле устроен тайный механизм нашего мира, который способен за пару часов доставить на дом почти все, что угодно.
• Подлинная история Анны Карениной, Павел Басинский. Фанат написал для фанатов. В этом году обещает продолжение в том же духе, про Константина Левина.
• Control: The Dark History and Troubling Present of Eugenics. Все были евгениками и бредили улучшением человеческой породы, некоторым евангелистам этой идеи повезло не дожить до фазы активного воплощения.
• Smile: A Memoir. Как одной женщине перекосило лицо до невозможности улыбаться так, чтобы дети не плакали, и она написала книгу про это все.
• При дворе двух императоров (воспоминания и фрагменты дневников фрейлины двора Николая I и Александра II). Дочка Тютчева описывает реалии жизни российского императорского двора.
• Cultish: The Language of Fanaticism – про устройство языка умопомрачения и фанатизма. Чтение исключительно полезное, но грустное.
• История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха. Видимо, одна из самых популярных книг года.
• Аз есмь царь. История самозванства в России. О том, как сотни людей называли себя настоящими царями, а настоящие цари – потомками древних императоров и героев.
• Aftermath: Life in the Fallout of the Third Reich. Что происходило, как занавес, во всех смыслах, упал.
• Старший брат следит за тобой. Как защитить себя в цифровом мире. Толком никак, но можно попробовать.
• «Русская кухня: от мифа к науке». Ольга Сюткина, Павел Сюткин. Уже не миф, но еще не наука.
• Жареные факты. Иван Шишкин. Умная и веселая книга шеф-повара, который знает свое дело. Про все, как есть.
• After Steve: How Apple Became a Trillion-Dollar Company and Lost its Soul. Как толпы людей делали Apple Watch.
• Take My Course, Please! The Philosophy of Humor. Философия смеха. Строгий монах Хорхе был бы очень против.
• Dark and Magical Places: The Neuroscience of Navigation. Превосходная книга о том, как самые разные живые существа – от муравья до человека – строят ментальные карты окружающего мира и находят нужное направление.
• The Illusionist Brain: The Neuroscience of Magic. Отрезвляющая книга, которая показывает, что люди живут в выдуманном мире. Буквально – весь человеческий умвельт – порождение интерпретаиций и фантазий, непосредственное восприятие надо тренировать отдельно.
• George Orwell: A Sage for All Seasons. Одно утешение – Оруэлл писал свои антиутопии не про будущее, а про свое собственное настоящее. И заработал на этом много денег.
• Language Families of the World. Надо хотя бы попытаться выучить совсем другой язык, не относящийся к индоевропейской семье. Это простой и дешевый способ контакта с принципиально непохожим способом думать.
• An Immense World: How Animal Senses Reveal the Hidden Realms Around Us. Лучшая книга года.
• The Mind of a Bee. Пчелы знают толк.
• When Animals Dream: The Hidden World of Animal Consciousness. Снятся ли овцам шерстяные овцоиды? Вроде бы, у животных тоже есть сны, а это значит, что есть и внутренняя модель реальности, от которой до самосознания не так уж и далеко.
• Stage (Not Age): How to Understand and Serve People Over 60–the Fastest Growing, Most Dynamic Market in the World. Как заставить людей 60+ побольше покупать и работать.
• Balance: How It Works and What It Means. Как такой неустойчивой конструкции, как двуногий прямоходящий человек удается не то что стоять и не падать, но и показывать неосознанные чудеса ловкости. И как чувство равновесия может быть связано с самосознанием.
• I Contain Multitudes: The Microbes Within Us and a Grander View of Life. Первая большая книга Эда Йонга о том, что человек – не совсем человек, а сообщество.
• You’ve Been Played: How Corporations, Governments, and Schools Use Games to Control Us All. Известный и уважаемый геймдизайнер пишет о том, что жить играючи не всегда хорошая идея, а заставлять играть других – так вообще никудышняя.
• Terry Pratchett: A Life with Footnotes: The Official Biography. Новенькая биография Терри Пратчетта, написанная его личным ассистентом на основе личных заметок Пратчетта к неизданной автобиографии.
• Формула грез. Как соцсети создают наши мечты. Катя Колпинец. Социоантропологическое исследование понятного феномена, что нечего на зеркало пенять, если рожа хитра.
• How Jesus Became God. Вполне серьезный академический курс о том, как формировался кажущийся нам монолитным канон о божественном Христе.
• Страна Оз за железным занавесом. Увлекательные приключения образа храброй девочки с собачкой в Волшебной стране.
• Gnosticism: From Nag Hammadi to the Gospel of Judas. Замечательный курс лекций о другой стороне раннего христианства.
• Болезнь как метафора. Сьюзан Сонтаг. Почему дама с камелиями и княжна Джаваха романтично умирают именно от чахотки, хотя в туберкулезе нет ничего красивого.
• Невидимый страж. Как иммунитет защищает нас от внешних и внутренних угроз. Мария Кондратова. Детальное описание чудесного и изощренного механизма, благодаря которому люди (и другие позвоночные) могут балансировать между быстрым делением собственных клеток, открытости миру и соблюдением собственной целостности.
• Краткая история насекомых. Шестиногие хозяева планеты. Александр Храмов. Увлекательная книга о том, как сделаны бабочки и тараканы.
• Sontag: Her Life and Work. Биография о том, что можно быть любой, если ты можешь круто об этом писать.
• Купчихи, дворянки, магнатки. Женщины-предпринимательницы в России XIX века. Перечитала и со всех сторон обсудила на читательском клубе Просветителя.
• It’s Not TV: The Spectacular Rise, Revolution, and Future of HBO. Из чего сделаны лучшие сериалы.

• To Paradise. Роман о том, что обстоятельства меняются, а Дэвид, Чарльз и Эдвард все за свое. И о том, что дом – это центр мироздания.
• Washington Square. Янагихара в To Paradise жирно опирается на этот классический роман, поэтому я его прочитала. Устройство дома, в котором проходит значительная часть действия, стало понятней.
• Стрим. Иван Шипнигов. На вид доброе, а на самом деле, очень злое описание каши, которая, по мнению автора, булькает в каждой простой голове.
• Crossroads. По-настоящему длинны роман о том, что всем непросто. Франзен обещает еще парочку продолжений, чтобы мы узнали, как еще будут несправляться герои.
• Опосредованно. Роман – мечта поэта о мире, где стихи были бы силой, болью и страстью.
• Оккульттрегер.
• The Ink Black Heart. Корморан Страйк и узники интернета.
• Fairy Tale. Во всех смыслах осенний Стивен Кинг. Да здравствует Король, пусть еще много лет каждую осень выходит новый роман.
• KGBT+. Роман, в котором Пелевин вроде бы говорит, что путь к сокращению страданий лежит через путь махаяны, на самом же деле, показывает самим существованием этого текста, что главное – это желание сократить чужие страдания.
• Duma Key. Меланхоличный роман Стивена Кинга о разнице между творческим даром и подарком.
• The Seven Moons of Maali Almeida. Лучший роман года. Без нравоучений о том, как жить, если ты балбес, а твоя страна делает плохие вещи сама с собой, может ли человек что-то изменить, и что самое главное.

2021, 2019, 2018, 2017, 2016.

Книга в комплект к более общей работе An Immense World: How Animal Senses Reveal the Hidden Realms Around – там про восприятие самых разных животных, а здесь поподробней о внутреннем мире пчелы от исследователя, который последние тридцать лет только пчелами и занимается. Автор честно доставляет то, что обещал, и книга совсем просто и разумно устроена по схеме: органы восприятия -> когнитивные способности -> пчелиная нейрофизиология -> интеллект пчелы и возможность реализации самосознания на такой скупой органической базе -> берегите пчел.

Про пчелиное зрение, которое сдвинуто относительно нашего “вверх”, то есть, без красного цвета, зато с ультрафиолетом, я прочитала много в вышеупомянутой книге Эда Йонга, но отсюда почерпнула интересный факт: зрение в ультрафиолетовом диапазоне, скорее всего, развилось у предков пчел задолго до появления цветковых растений, поэтому это уже они подстраивались под опылителей, а не наоборот. Этим, кстати, объясняется, что в дикой природе наших широт так мало красных цветов. Пчелы и шмели не различают красный цвет.

Самая же интересная часть книги описывает, что психика пчел работает, скорее всего, не на простых условных операторах, которые можно было бы ожидать от такой компактной нервной системы, а на гибком самообучении. Вот, например, навигация. Что с пчелами только не делают, чтобы обмануть бедняг: сажают в коробку и отвозят от улья (в пределах зоны облета), запутывая следы, прикрепляют к спине намагниченные иголки, чтобы сбить ориентацию по магнитному полю, крутят, перетаскивают с места на места заметные ориентиры, даже усыпляют на пол дня – чтобы пчела считала, будто бы еще утро, и неправильно интерпретировала положение солнца. Пчелы, конечно, сбиваются, но быстро приходят в себя и летят к улью, каждый раз показывая, что их навигация основана на подробной карте местности, которую они хранят в своей памяти, и ориентации сразу многими способами. Это не условные тригеры, а именно сопоставление карты и территории.

Пчелы учатся простым фокусам типа различения цветов и геометрических форм, а также более сложным вещам. Например, отличать симметричные паттерны от несимметричных, выбирать из ряда все цвета, кроме цвета х, различать человеческие лица (ну, на уровне упрощенных черно-белых картинок). Еще интересней, что пчелы лучше всего учатся у других пчел – если средняя пчела сама по себе осваивает какой-нибудь противоестественный способ добраться до сладкого сиропа, придуманный учеными, методом проб и ошибок, то другие пчелы, наблюдая за ней, схватывают все сразу. Это что, пчелы могут учиться у шмелей!

Автор предлагает идею, что пчела – такое маленькое и недолговечное создание, действующее в сложном мире, что самым элегантным решением было именно строить самообучающуюся систему, а не набор простых триггеров, которые, хоть и требуют меньшей мощности от нервной системы, но никогда не достигают нужной адаптивности.

И второй очень интересный тезис изложен в двенадцатой главе, где разбирается, есть вероятность, что пчела обладает какой-то формой самосознания. Не в антропоморфном смысле, то есть, автор не предлагает подумать, любят ли нас пчелы, или страдает ли пчела кризисом среднего возраста в месяц. Вопрос в том, является ли пчела маленькой летающей нейросетью, внутри которой ничего нет, или она как-то ощущает свое существование, переживает некий субъективный опыт. Представить это себе совершенно невозможно, потому что у нас другая схема тела, органы чувств и мозг, (хотя биохимия имеет много общего: на пчел действуют опиаты, вполне человеческий наркоз, цикл Кребса примерно такой же крутится), но интересно.

Автор говорит, что пчелы проявляют много такого, что, будучи проявленным, собакой, стало бы веским свидетельством за самосознание. У пчел определенно есть некая внутренняя картина мира, к которой они могут возвращаться в памяти – что демонстрируется разнообразием танцев, некоторые из которых происходят и в темном улье. Пчелы накапливают личный опыт и базу знаний. Пчела не пройдет “зеркальный тест”, но его и человеческие дети проходят неравномерно – некоторые месяцев в восемь уже абсолютно точно знают, что за зеркалом нет другой комнаты и другого ребенка, и могут, например, через отражение заметить игрушку, которую не видно с места – и сразу направиться туда, где эта игрушка находится, а не к зеркалу, а некоторые дети в год с небольшим пытаются заглянуть за поверхность и найти, где прячется другой ребенок. При этом, самосознание у человеческих детей включается месяцев в шесть, как мне кажется. А классический зеркальный тест, когда на лоб наносится пятно, и подопытное существо, увидев его в отражении, начинает пытаться стереть, кажется мне очень странным – откуда зебра или дельфин должны знать, что обычно у них нет такого пятна. Но зато пчела оценивает, где находятся границы ее тела и, перед тем, как лезть в незнакомое отверстие, ощупывает его, чтобы не повредить себя. Пчелы строят интегрированные модели окружающих предметов – то есть, однажды изучив простую геометрическую форму только зрительно, могут выделять ее из ряда других в темноте наощупь. Поскольку эксперименты проводились с помощью шариков и кубиков, на которые была или не была нанесена капля сладкого сиропа, то это точно не генетически заложенный инстинкт, в дикой природе пчелы имеют дело с более сложными объектами.

Так вот, тезис. Все живые существа, обладающие восприятием, должны отличать изменение сигнала, которое происходит из-за изменения внешнего сигнала (экзафферентация), от того, что они создают сами, своим движением или действием (реафферентация). Некий предмет, который был маленький, а потом становится все больше и больше в поле зрения, может быть приближающейся человеческой рукой, а может – цветком, на который садится пчела. Чисто технически выглядит это одинаково: объект в поле зрения увеличивается, но разница принципиальная. Ну или – пример из An Immense World: How Animal Senses Reveal the Hidden Realms Around – дождевой червь разделяет совершенно одинаковые, если анализировать чистый сигнал от механорецепторов, прикосновения к коже, которые возникли из-за внешних причин, или из-за того, что это червь ползет и трется о стенки туннеля. В первом случае он начинает извиваться, во втором – продолжает ползти. И так во всем! Если вдруг все начинает переворачиваться, это может быть или сильный ветер, или поворот головы. Почти любая нервная система анализирует одновременно и сенсорный поток и собственные действия животного, сопоставляя их между собой. Морской гребешок с его ста глазками, вероятно, этого не делает – поэтому можно сказать, что он, обладая работающим зрением, на самом деле, не видит.

Может быть, вот этот абсолютно необходимый механизм постоянного сличения внешнего сигнала и собственных действий и есть то, из чего конструируется самосознание. Для такого организма, как дождевой червь, сопоставление можно реализовывать простыми нейронными цепочками. Но для тех, у кого много самых разных сенсорных потоков, много разнообразных способов как-то вести себя, на простые схемы это уже не замкнешь, и самосознание становится удобным интеграционным механизмом. Такой вариант нравится мне гораздо больше, чем идея возникновения самосознания из переживания страдания от боли.

И еще хорошие книжки на смежные темы:

• Про шмелей. Там мало про психику шмелей, зато много про их удивительную жизнь вообще и генетические стратегии.
• Про осьминогов. Тут, как раз, тоже про попытку понять разум существа с принципиально другим устройством тела, нежели у человека, другой средой обитания, даже кровью другого цвета.
• И про самосознание у животных от автора книги об осьминогах. Тут про боль и страдание (которые, как мы знаем, нужно отделять друг от друга) большой кусок.
• Про то, какая биологическая или аппаратно-вычислительная основа необходима и достаточна для появления самосознания. Сильно опирается на теорию Фи с ее схемами и подсчетами. Но увлекательно!
• Немного солоноватая, но классная книга об эволюции живого, которая привела к появлению разума.
• И, еще раз повторюсь, прекрасная работа 2022 года о том, как разные живые существа воспринимают мир через свои органы чувств, и как умвельт пчелы отличается от умвельта человека, крота, жаворнка, паука, хотя все они могут находиться на одном квадратном метре луга одновременно.

Одна из лучших книг года. Даже если вы совсем не любите жанр “ребятам о зверятах”, не отшатывайтесь, потому что эта работа Эда Йонга рассказывает нам о нас. Есть метафора сознания как человека в доме, который воспринимает окружающий мир через несколько разных окошек. Даже для того, чтобы понять больше и о мире, и, что не менее интересно, об особенностях и количестве своих “окошек”, полезно хотя бы мысленно побывать в других домах, с другими окнами и амбразурами.

Что вообще может воспринимать живой организм, чисто физически? Можно анализировать химический состав окружающей среды, улавливать электромагнитное излучение, фиксировать механическое воздействие, считывать электромагнитное поле, замерять температуру, наверное, еще регистрировать жесткое излучение. Биология создает из физики замечательно разнообразную жизнь. Например, из фиксации механического воздействия возникает осязание, плюс целый мир неведомых нам объемных ощущений потоков и вихрей в воде, которые мозг рыбы интерпретирует совсем не как касание, потому что прикосновение мы точно локализуем на поверхности своего тела, а рыба, благодаря анализу колебаний воды, получает объемную картину обо всем, что происходит вокруг нее – о препятствиях, о движениях косяка, о поведении добычи или приближении хищника. Это больше похоже на слух или зрение, только вовсе не оно, но и не осязание. Насекомые считывают поверхностные вибрации, общаются с их помощью, привлекают внимание и вводят в заблуждение. У нас же есть слух, который, в общем, тоже сводится к механическому воздействию – продольные волны в воздухе улавливаются барабанной перепонкой и кодируются за счет распределения частот на разные “уровни” волосков во внутреннем ухе.

И почти любой способ воспринимать мир требует большой внутренней обработки. Случаев, когда работает простейшая схема фиксации сигнала – реакции на сигнал намного меньше, чем кажется. Это так, например, у морского гребешка, у которого есть сотня красивых ярко-голубых глазок с настоящим хрусталиком и сетчаткой, которые не подключены ни к какому зрительному центру, а напрямую замкнуты на створки раковины. Морской гребешок буквально смотрит, но не видит, потому что видеть ему нечем, но многие живые существа с более простыми глазами именно видят. Все поступающие сигналы запоминаются и интерпретируются весьма сложным образом – даже если это проделывается нейросетью из нескольких тысяч нейронов. Дождевой червь различает физически одинаковые сигналы от внешнего прикосновения и от того, что он сам касается поверхности земли, когда ползет. Технически это одно и то же, но без внутренней обработки такое восприятие было бы совершенно бесполезно. Кстати, человек обычно не может щекотать сам себя благодаря похожему механизму – нервная система улавливает, что это самопричененный сигнал. А шизофреник может себя щекотать, поскольку болезнь разрушает этот механизм, и внутреннее начинает путаться с внешним – например, внутренняя речь кажется чьим-то чужим голосом.

Или вот зрение. Глаза разных живых существ достаточно похоже устроены, но применятся радикально по-разному. Мускусная утка в полете видит буквально все вокруг – не небольшой конус, как мы, а весь окружающий ее пузырь пространства. Может быть, что-то отдаленно похожее симулируется пилотом самолета, который смотрит на приборы, а для обычного человека – управлением автомобиля, когда с помощью зеркал примерно представляешь себе, что делается еще и сзади и по бокам, но это совсем слабое подобие. Утка просто видит все вокруг. И это практически невозможно себе вообразить. Колибри видит в тысячи раз больше цветов, чем человек, то, что мы считаем ослепительно-ярким зрелищем – лишь небольшая, тусклая грань из возможного. Человек видит с частотой примерно 60 кадров в секунду, а муха – до 350, а черепаха – 20. С точки зрения черепахи, мы двигаемся очень быстро, а для мухи человеческое кино будет занудной презентацией с меееедленным перещелкиванием слайдов. Поэтому ловить муху надо не быстро, все равно не обгонишь, а совсем медленно – постепенно накрывающий ее стакан будет просто частью пейзажа. Это не серия забавных анекдотов, а, скорее, фиксация факта, что одни и те же физические условия могут порождать принципиально разные внутренние миры восприятия – умвельты. Про физику-то понятно, что диапазон воспринимаемых сигналов для живых существ достаточно похож: скажем, гамма-лучи и рентгеновское излучение успешно поглощается атмосферой, поэтому нет смысла его фиксировать, а излучение микроволнового диапазона и радиоизлучение слишком слабое для возбуждения светочувствительных клеток, поэтому все зрячие видят примерно от инфракрасного света до ультрафиолета. Но как они видят – различается радикально.

Боль – не то что бы причисляется к первейшим способам восприятия мира, но имеет большое значение. Как это хорошо описано в другой книге о внутреннем мире разных живых существ, боль может быть стартовой точкой самосознания. Почти у всего живого есть ноцицепция – прямая, незамутненная реакция на потенциально-вредоносное воздействие. Но переживание, восприятие страдания – отдельная штука, как нас и учит буддизм, утверждающий, что боль неизбежна, а страдание – это всегда выбор. Для просветленных и для самых простых, потому что вторые не обладают достаточной мощностью нейросети, чтобы генерировать субъективный опыт мучений, а просветленные научились отделять себя от переживаний. Весь остальной же мир, попадающий в серединку, обречен страдать. По романтическому выражению автора книги, ноцицепция говорит: беги, а боль добавляет: “и больше не попадайся так”. То, что боль – страшно древнее, возможно, самое первое чувство, подкрепляется еще и тем, что опиоиды действуют на всех, от человека до морских слизней, которые разнесены друг от друга сотнями миллионов лет эволюции.

Это сложная и значимая тема, которая (я надеюсь) будет становится все важнее. Чувствует ли боль насекомое, у которого даже нет центра для обработки эмоций, такого как амигдала у людей? Рецепторы ноцицепции фруктовой мушки напрямую связаны с грибовидным телом, которое отвечает за научение, но грибовидное тело связано с остальными регионами мозга всего 21 выводящими нейронами. Значит ли это, что обучение через кнут локализовано у мушки в совсем отдельном блоке, и мушка не страдает, а просто меняет поведение, следуя указанием этого “черного ящика” у себя в мозгу?

Вообще, вся книга кажется мне изумительно близкой к идеям буддизма и полезной для медитаций. Что мы чувствуем? Когда читаешь многочисленные описания того, как видят другие создания, появляется новая возможность всерьез вдуматься, а что видит человек. Что, на самом деле, чувствует человек, если попытаться деконструировать многочисленные механизмы интерпретации и обсчета – метафорически выражаясь, заставить смартфон отдать raw файл, а не то, что алгоритмы склеивают из множество снимков и не дорисовывают фильтрами. При этом помня, что и raw – продукт оптического искажения. Как отделить впечатление от восприятия? Где внешний стимул, и где внутренний. Где ноцицепция, где боль и где страдание?

Еще, пока читала, думала, что, встреть человек инопланетный разум, первое, что надо сделать – это установить строжайшую стену отчуждения между нами и чужими, и общаться только через мега-формализованные протоколы, смешанные из математики и всего опыта юриспруденции, накопленного человечеством. Если уж существа, живущие в одинаковых условиях нашей родной планеты, на самом деле, обитают в принципиально разных мирах, и мы не можем примерить на себя умвельт летучей мыши или рыбы, то чужаки будут невообразимо чужими в своем восприятии и проявлениях. Нам просто нельзя встречаться лицом к лицу.

Не знаю, когда эту книгу будут переводить на русский язык, ха-ха, но, если вы увидите ее на любом из языков, на котором вы читаете, очень советую. Она прелестно написана, с замечательной чистотой и элегантностью слога, и правда дает много пищи для размышления, безотносительно к тому, есть ли в вас что-то от Джерралда Даррелла, готового восхищаться устройством собачьего носа. Ну и бездна занимательных фактоидов еще никому не мешала.

Еще один курс от веселого и хамовитого лингвиста, которому мы обязаны, в том числе, отличной книжкой об истории английских ругательств. Основная сфера научных интересов МакВортера – то, как языки меняются и дрейфуют, в том числе, судьба креольских языков. На этом же сконцентрирована одна из самых интересных его работ – история английского языка Our Magnificent Bastard Tongue: The Untold History of English. Если вы, в принципе, таким интересуетесь, то советую прочитать – там здорово объясняется, почему английский такой, какой он есть – и раскрывается главная тайна, откуда в нем вспомогательный глагол to do.

В этом курсе лекций МакВортер без особых затей последовательно рассказывает обо всех языковых семьях, придерживаясь примерно географического порядка. Потому что, например, только в Папуа Новой Гвинее существует около 750 разных языков, принадлежащих к 12 разных языковым семьям. Курс здоровский:

– мы живем в бедной языковой среде. Говорить на одном языке как родном и знать один иностранный язык для международного общения – это не норма, а исключение в масштабах мира. БОльшая часть человечества в семье и в ближайшем окружении осваивает два-три языка, в школе может учить еще один язык как официальный/литературный, а потом сверху еще говорить на английском. Все эти языки могут быть из разных семей, то есть, знание одного не помогает выучить другой.

– язык – это речь, а письменность, с точки зрения лингвиста, искусственная и вынужденная подпорка под живые слова. Тут, конечно, задумаешься, что, может отвратительные голосовые сообщения и смешные тик-токи еще послужат миру, потому что они сохраняют речь в ее естественном виде.

– столкновения языков, изменение и мутации были всегда, это норма, которая, впрочем, может здорово раздражать. Тем не менее, живому языку положено разрушаться и регенерировать одновременно.

Как люди сделали себе такую сложную и восхитительную конструкцию, уму не постижимо.

Лекционный курс о философии юмора, который кажется мне актуальным как раз сейчас, потому что юмор – это не столько источник веселья, сколько механизм преодоления ограничений или смирения с ними. Одно время мне казалось замечательно верным определение, что юмор – это правда и боль, потому что почти любую шутку можно свести к пропорции из этих двух компонент, и не бывает проявления юмора без правды или без прикосновения к чувствительной теме.

Юмор – это некий континуум разных явлений, он не всегда смешной, веселый или забавный, и не все смешное, веселое и забавное связано с юмором. Смешным может быть щенок, но то, как он машет ушами и выполняет неуправляемый рифт, не имеет никакого отношения к юмору. Можно смеяться от радости, качаясь на высоких качелях (не только в детстве, при удачном стечении обстоятельств это срабатывает и для взрослых). Смех вызывается одним из двух принципиально разных нейромеханизмов – через возбуждение гипотоламуса в достаточно специфической ситуации, когда нечто было воспринято как угроза, а оказалось, что нет, это было нестрашно, и в высших отделах головного мозга, через рациональное мышление. То, что смех при щекотке никак не связан с юмором, понятно. Смех очень маленького ребенка при игре в ку-ку – это тоже не юмор. А бессмертная и возрождающаяся в любой комедии шутка про внезапное падение? Это же тоже оно, мгновенная связка ужасной угрозы получить по голове и мгновенный же отскок от того, что получил человечек на экране.

Мы называем хорошую шутку смешной, но смех – больше средство коммуникации, чем оценка качества репризы. У детей это проявление радости и возбуждения, а у взрослых – способ посылать социальный сигнал и устанавливать иерархию. Например, в группе из условного “босса” и “остальных” первый будет смеяться меньше, а вторые больше – и еще больше именно после реплик статусного члена группы. В курсе этого нет, но, как мне представляется, смех в коммуникации мог возникнуть еще и как вариант позы подчинения у животных. Хорошо вооруженные животные, живущие сплоченными группами, типа волков или оленей, самцы которых, в принципе, могут драться до смерти, выработали механизм добровольной сдачи: если более слабый противник примет позу подчинения, второй уже не сможет продолжать нападать. Так регулируется внутригрупповая агрессия и достигается баланс между хорошей организованностью стаи, что помогает при выживании, и лишними потерями молодых здоровых самцов. Это ни в коей мере не значит, что я придерживаюсь вульгарной идеи, будто бы кто с каменной хлеборезкой стоит, тот альфа, а кто улыбается и смеется, тот явно откуда-то из середины латинского алфавита. Конечно же, у людей так грубо все не работает. Но смеяться вместе означает устанавливать хотя бы временное, но равенство. Смеяться над чьей-то шуткой – вежливо.

В теориях юмора – наверное, это полезная часть курса для тех, кто придумывает шутки специально – есть целый набор вариантов:

• теория подчиненности. Тот, кто шутит, тот предлагает посмеяться над собой и блокирует этим возможную прямую агрессию.
• теория превосходства. Шутка как коммуникативный механизм без прямой агрессии продемонстрировать свой более высокий статус и посмеяться над кем-то
• теория игры. Шутка это не правда, но и не ложь, не работа, но и не безделье – она выводит всех участников в некое специальное пространство игры, где действуют свои правила.
• теория разрядки: когда нечто страшное или мобилизующее силы на драку оказывается безобидным, напряжение сбрасывается через смех. И когда нечто плохое происходит не со зрителем, а с персонажем комедии положений, это тоже смешно, потому что напряжение возникает даже при наблюдении за опасностью.
• теория несоответствия: смешно, когда нечто оказывается совершенно неожиданным и несоответствующим ранее заданному контексту. Когда Красотка говорит какой-то богатой старухе в бриллиантах, что опера ей так понравилась, что она чуть не уписалась от восторга, это вполне себе гэг.
• теория остроумия – ловкое сочетание несочетаемого, игра слов и живой парадокс тоже считается проявлением чувства юмора.

И отдельно важная часть курса посвящена морали. Над чем позволительно смеяться? Так ли обстоит дело, что некорректная смешная шутка намного лучше, чем некорректная не смешная шутка, потому что единственный смысл второй – сказать что-то обидное, обернув это в социально-приемлемую оболочку? Допустимы ли этнические шутки, если ты сам принадлежишь к этому этносу? Или тоже нет, потому что можно быть условным хоббитом и вредить всем хоббитам своими дурацкими шутками, укрепляющими стереотипное представление о них? Является оскорбление, обернутое в шутку, более тяжким, чем прямое высказывание?

Хороший курс, который даже не слишком портят многочисленные анекдоты среднего возраста. Наверное, тем, кто профессионально шутит, интересно послушать. Я думаю, что идеальная шутка – это та, которая мгновенно порождена контекстом и имеет смысл именно в моменте и для тех людей, которые находятся здесь и сейчас. Правда, такие шутки почти невозможно зафиксировать или воспроизвести, но тем лучше.

Книга о том, что народная поговорка “хоть горшком назови, только в печь не сажай” глубоко неверна. Автор утверждает, что названия имеют большое значение, и все культы и квазикульты просто очень правильно погружают неофитов в свой язык, который, по сути, одинаков и у адских гуру деструктивных сект, и у MLM-компаний типа Amway.

Отец автора провел часть своего детства в одном из довольно жестких американских культов, сама Аманда как-то получила личный опыт попадания в воронку продаж саентологов, а еще она провела много интервью с теми, кто был в секте или в одном из коммерческих квазикультов. Она считает, что никакого зловещего промывания мозгов, гипноза или накачивания наркотиками даже в самых радикальных сектах нет, главный инструмент любого такого контроля – именно язык, причем, даже не зажигательные речи гуру, а постоянное использование специально сконструированной речи.

Язык фанатизма переименовывает многие вещи удобным для задач гуру образом. Например, в самых радикальных случаях, в сектах, члены которых совершали массовые самоубийства, люди переворачивали полностью то, как они говорят, и коллективно подолгу обсуждали все это, называя смерть – возвышением, самоубийство – освобождением, репетиции коллективного самоубийства – “белыми ночами”, и так далее. В MLM распространитель товаров и рекрутер новых распространителей называется предпринимателем, директором и боссом. И, в общем, это явления одного порядка, потому что именование имеет над человеком волшебную власть, если хотя бы немного раскрыться ему.

У переименований есть много использований: замаскировать что-то плохое или ужасное под хорошее и желаемое. БОльшая часть MLM – это вытягивание денег из участников и вовлечение их в рекрутинг новых членов. И все, все на входе понимают, что это такое, но достаточно долгий контакт с этим измененным языком, где введена подмена понятий, заставляет некоторую часть людей считать, что вот это – предпринимательство и путь к независимости. Не распространитель, а бизнесмен! Там есть много способов внедрять понятия: через встречи, давление коллектива, бомбардировку входящими сигналами, разжигание алчности – и, что отдельно важно, насаждения противопоставления “своих” и “чужих”.

Это прям взлом мозга, который эволюционно запрограммирован держаться своих и с подозрением относиться к чужакам. Все культы интенсивно используют этот древний баг: в первую очередь свои именуются одним словом, а чужие – другим, а дальше это поддерживается изо всех сил. Начинающий распространитель косметики или кастрюль будет называться будущим миллионером и директором, а все остальные – узколобыми офисными рабами. Будущие жертвы безумного гуру – перерожденные, освобожденные и адепты, а их сомневающиеся друзья и родственники – существа низких вибраций.

Переименовать все – страшно действенный метод. Одна из женщин, которая давала интервью автору о своем обширном саентологическом прошлом, рассказывает, что и много лет после выхода из сообщества она мгновенно распознает саентологов или бывших саентологов по характерным терминам и даже построению фраз – и они ее тоже узнают, хотя она все эти годы пытается искоренить у себя весь сленг. У саентологов это лихо поставлено, их словари насчитывают тысячи понятий, которые все надо выучивать и знать. Метод универсальный, им пользуются не только культы-культы, но и, скажем, организации, где надо много работать за зарплату ниже рынка: там будет много сокращений, много специфических разных подмен понятий, и даже, скажем, клиентов или руководителей, будут называть за глаза не по имени (и не по обидному прозвищу или там “шеф”), а специальными аббревиатурами.

Еще есть такая неотразимая штука как блокирующие банальности. Ну там “Правда – это конструкт”, “Не давай страху управлять собой”, “Не болит – не растет”, “Трудности проверяют твою готовность”, “Этот путь не для слабаков”, “Не иди вслед за стадом”, “В масштабе космических вибраций это не имеет значения”, “Правильно сформулированное желание всегда исполняется”, “Вселенная дает тебе все, что нужно”. Речь фанатиков забита такими фразочками, после которых бессмысленно продолжать диалог, что хуже всего – внутренний диалог тоже. Многозначительной банальностью можно заткнуть любую попытку возразить: “у нас просто нет доступа ко всей информации”, “исторический процесс устроен сложнее, чем кажется”, “это все часть большой стратегии”. И тоже не всегда банальности говорят те, кто хотят, чтобы вы немедленно отписали на них свою квартиру и пошли просить подаяние в пользу гуру. Так много кто делает.

Тех, кто использует язык фанатизма и чисто сектантские приемы больше, чем кажется. В десятых годах в США и у нас развелось удивительное количество околоспортивных мини-культов, которые делали все – и жесткое вовлечение, и раздувание чувства избранности, и противопоставление сильных и мускулистых себя ленивым мешкам с жиром, то есть, остальному человечеству, и схемы удержания тех, кто пытается соскочить. Какое-то время назад читала несколько душераздирающих материалов об интенсивах для молодых мужчин, где будущие спартанцы делали какие-то безумные вещи типа сотен берпи или марафонов без подготовки. Некоторые участники не сдавались до сердечных приступов, но все, что их держало там – это сконструированный информационный пузырь. Очень интересно рассказывается про многочисленные йога-пирамиды, участники которых вовлекаются в цепочки тренингов, каждый из которых вроде бы должен сделать человека настоящим сертифицированным тренером и дать отличную работу, но нет.

Автор об этом не пишет, но инфобизнес кажется мне наполненным языком фанатизма. Не весь, конечно, но многие дорогие и популярные курсы строятся именно на нем. Тех, кто купит курс, называют семьей, стаей и бандой, остальных – ждунами, сомневающимися, людьми без готовности к переменам. Какие-то простые вещи типа домашней физкультуры становятся преображением тела, SMM – созданием машины продаж в социальных сетях, сборник советов по финансовой грамотности – путем к абсолютному изобилию. Внутри там тоже много чисто культовых приемов: участников поощряют поставить в своей биографии в соцсети что-нибудь вроде “ученик такого-то потока курса такого-то гуру”, все хвалят друг друга неимоверно, для всего есть своя запутанная терминология, а, кто не очень доволен, тот просто закрыт для восприятия нового или слаб.

И вот что еще интересно – обычно представляется, что целевая аудитория всех сект, бизнес-пирамид, где надо купить восемь коробок витаминов для похудения и завлечь пять друзей, интернет-инфлюэнсеров, вещающих про обогащение через подключение к квантовым полям – это либо отчаявшиеся и несчастные люди, либо тупые и необразованные. Или там “внушаемые”. А вот и нет. Бывшие рекрутеры адских сект рассказывают, что их целью всегда были сильные люди с активной жизненной позицией, желательно, еще и стремящиеся к поиску смысла. Они становятся отличными сектантами. Клиентура рассказчиках о квантовых полях в еде или еще где – образованные люди. Люди с невысоким уровнем образования предпочитают историю об НЛО и тайных обществах, с высшим – нью-эйдж. Вообще, чем больше человек готов читать и слушать, чем развитей у него чувство слова, тем сильнее им управляет текст. Правильно Нил Стивенсон в раннем романе “Лавина” писал: язык – это вирус мозга.

В каждом из нас есть мягкое, уязвимое место для языка фанатизма, потому что он подрубается к основам психики. Важно почаще оглядываться на себя: нет ли приятного ощущения принадлежности к узкому кругу избранных, не слишком ли много странных и вычурных замен простым обыкновенным словам, не выскакивают ли автоматические клише на любые сомнения в том, что ты делаешь.

Эскапистское чтение, мешок которого неспособен утаить шило – дочь поэта Тютчева служит при дворе фрейлиной цесаревны Марии Федоровны и разнообразно всех осуждает за дурные манеры, а за кадром идет крымская война.

Мемуары переводные, сама Тютчева писала их по французски, перевод удачный. Ее взяли ко двору, в том числе, за немецкое воспитание (до 18 лет Тютчева жила в Германии), хорошее образование и порядочность – надо было разбавить хорошеньких фрейлин, с которыми все время происходили разные истории, после которых фрейлин приходилось отправлять за границу. Потом уже императрица Мария Федоровна (видимо, утомившееся тяжеловесной добродетелью) поручает Тютчевой воспитание двоих своих детей, что делает ее совершеннейшей Джен Эйр – некрасивой резкой гувернанткой, которая из-за занавески смотрит на светский угар.

Там много разнообразных анекдотов – как император после христосования с подданными идет отмывать черное от поцелуев лицо, а императрица – черную от поцелуев руку, как на балу у французского посланника с люстр на людей лился расплавленный воск от свечей и прочие историйки. Тютчева правда ужасно вредная и ироничная, сыпет заметками типа “нет ничего безобразней и печальней женщины в бальном платье при свете дня. Это истина, вышедшая со дна колодца” – а ведь это многое объясняет. Понятно, что романная красота героинь с мраморными плечами – еще результат свечного освещения. Как до того, как Тютчева начала заведовать детскими, на наряды маленькой великой княжны потратили 2405 рублей за несколько месяцев, а после – 909 рублей за тот же срок, а расходы на извозчиков упали с 45 рублей в месяц до 3-4 рублей. Вот ее, верно, не любили! Или как на каждой церемонии император и императрица плыли в волшебном очарованном пузыре, а вокруг толпа из придворных и приглашенных была такая, что саму Тютчеву однажды помяли до невозможности нормально дышать неделю, а с Долгоруковой сорвали платье.

Двор под взглядом Тютчевой живет придурковатой и многодельной жизнью, наполненной крайне возвышенными сложными церемониями, спиритическими сеансами, бесконечным чаепитием. Это как “Даунтонское аббатство” на стероидах, такая же смена красивых сцен, только помноженная на абсолютную власть и богатство. И основная эмоция воспоминаний сложная и важная – Анна Тютчева в силу своего воспитания безусловно считает царственную чету и их многочисленных родственников полубогами, осиянных особой небесной благодатью. Но еще она удивительно рациональный человек, в добавок, отделенный от двора заграничным воспитанием и отсутствием больших светских амбиций, поэтому абсолютно человеческую слабость, а местами, так и мелкость императорской семьи не видеть не может. Непрерывная умственная попытка обустроить это двоемыслие, примирить виртуальную реальность с обожанием Марии Федоровны и просто реальность, описанная в дневниках и воспоминаниях, делает текст совершенно прекрасным.

И отдельно – поражает, как же у нас мало классной исторической беллетристики. Сюжеты бешеные: например, Мария Николаевна, дочь императора Николая венчается тайным браком за графа Строганова, но все, включая цесаревича и цесаревну, трясутся, что император об этом узнает, потому что после этого он бы неминуема отправил графа на Кавказ воевать и, желательно, погибнуть как можно скорее, а дочку натурально определил бы в монастырь. Они там, всей большой дисфункциональной семьей, из этой малоприятной ситуации годами выкручиваются. Бесконечное количество сюжетов для прекрасных романов есть, и все же описаны!

По большому счету, эта книга должна была быть работой по философии науки – как твидовые британские джентельмены-ученые придумали евгенику, и придумывали они ее, опираясь на передовые идеи своего времени, даже на обширные собранные данные, но такая страшная хтонь получилась. Дарвин сделал популярной теорию эволюции и “выживания наиболее приспособленного”. Кузен Дарвина, Фрэнсис Галтон – на вид так абсолютно “объективный” ученый, основной областью его научных интересов была вообще матстатистика, то есть, то, что должно защищать мягкий человеческий разум от его же неспособности к объективному анализу – так вот, Галтон впечатлился дарвинизмом и предположил, что в нем лежит возможность существенно улучшить людей, если увеличить численность потомства более приспособленных и сократить плодовитость менее приспособленных. Это простое построение взорвало сознание многих людей и принесло неисчислимые страдания.

Почти любой американский или европейский деятель начала прошлого века, как минимум, заигрывал с идеей улучшения рода человеческого, которого можно добиться, если немедленно повоздействовать на жизни других людей – одних заставить образовывать правильные пары, другим запретить, третьим стерилизовать, четвертых сразу вывести за пределы генетического пула относительно гуманным способом. Американские бароны-разбойники особенно полюбили евгенику и щедро финансировали исследования – Карнеги, Рокфеллер, Харриман. Рокфеллер так еще и исследовательским центрам в Германии направлял серьезные суммы. Потом их евгенические лаборатории переименовали поприличней, и они продолжили свою работу как вполне уважаемые исследовательские центры в области генетики.

Александр Белл страшно опасался, что глухие переженятся, а потом захватят мир. Джек Лондон считал, что тоже да, надо бы размножаться сильным, а не тем, кто ему не нравится. Черчилль был редким расистом и большим сторонником евгеники – что довольно занятно, учитывая его роль в борьбе с фашизмом. Да толпы симпатичных на вид людей искреннее считали, что определенным людям стоит немедленно прекратить рожать. В общем, это и есть отличительный признак евгеники: если нормальные люди идут к генетикам, чтобы оценить риски для своих потенциальных детей и принять решения для себя, то улучшатели человечества распоряжаются судьбой тех, до кого могут добраться – кого-нибудь, кто уже поражен в правах и находится в уязвимом положении.

При этом, сами евгеники часто не выдержали бы приема собственного лекарства. Черчилль, например, был подвержен приступам жестоких депрессий и страдал от алкоголизма. Таких же, как он, только бедных и бесправных, в США стерилизовали, а в нацистской Германии убивали.

Огромное влияние на евгеническую мысль оказывал общий восторг перед античным миром. Гиббон вовремя написал свой “Упадок и разрушение Римской Империи”, и все такие: оооооо, сейчас варвары нас всех съедят, таких красивых. Фантазия о великом звучном Риме, противостоящем грязнорылым ордам, возбуждала людей девятнадцатого века куда сильнее, чем самих древних римлян. Тем, надо отдать им должное, цвет кожи не казался особенно важной характеристикой человека. И даже история про спартанцев и скалу – выдумка Плутахра, причем, задуманная совсем не как комплимент.

Что еще меня поражает – так это то, что мир всегда един и страдает от разных поветрий разом. Иногда кажется, что есть вот отдельная жуткая страна-изгой, которая заводит у себя людоедские порядки, но очень часто, если приглядеться, то оказывается, что это везде так было. США и Канада не создавали лагерей смерти для неподходящих людей, но насильственные стерилизации индейцев, алкоголиков, душевнобольных, просто каких-то не очень приятных людей, эпилептиков, “слабых умом”, проституток, преступников были абсолютно массовыми, с законодательной фиксацией.

Вот в чем проблема книги, так это в том, что автор – генетик, но эту свою компетенцию разворачивает не полностью. А подготовки в области истории и философии науки ему недостает. Правда же страшно интересно, как соотносится чистое, фактическое знание – и дикие построения. И как довольно абстрактная теория, например, теория эволюционного развития может врываться в идеологию и становиться инструментом политики.

Интересные выводы “по специальности” автора есть во второй части. Обширные программы отбора людей так или иначе были реализованы. Например, американское рабство целиком было такой программой: не все чернокожие пленники могли выдержать плавание через океан, и дальше на плантациях, очевидно, был отбор по определенным качествам. И так несколько поколений. А потомки чернокожих рабов не отличаются от потомков чернокожих людей, которые никогда не были в рабстве.

Вообще, с точки зрения генетика в евгенике много завирального. Идея сохранения чистоты северной расы ложна, потому что северной расы нет как таковой. Направленный отбор – штука сложная, потому что никакой признак не определяется одним геном. Даже цвет глаз зависит от работы почти двухсот генов, каждый из которых кодирует какие-то еще процессы. Рост тоже нетривиальная характеристика. А уж уровень интеллекта совсем трудно свести к каким-то признакам, по которым можно отбирать. И многие признаки сцеплены с другими, которые уже не так желательны – это видно по собакам, которых как раз здорово успели поселекционировать. Идеальной породы нет, и даже служебные собаки имеют свои проблемы, плюс в каждом помете надо быть готовым выбраковывать щенков. Если уж говорить о породах, в которых прицельно отбирали по одному признаку, то большая часть из них стали очень странными созданиями. Людям такого не пожелаешь.

В общем, самое главное – это не сходить с дороги ценностей гуманизма, права на личную автономию, свобод и прав человека. Прошлое показывает, что в любой момент, в самую просвещенную эпоху человечество может поддаться еще одному безумию. Как сказали в новой “Матрице”, ни одна история не заканчивается. Плюс – математики, стоит им отвлечься от математики, становятся авторами безумных и захватывающих идей.

Про евгеников-любителей еще можно почитать:

• совершенно захватывающая биография Алесандра Белла, который и телефон-то свой придумал, только чтобы уже перейти к тому, что считал самым главным в своей жизни: вопросам обучения неслышащих людей звуковой речи. Его мать и жена были глухими, а знаменитая Хелен Келлер – одна из первых слепоглухонемых, получивших образование, училась у его же ученицы.
• биография забытого ученого-систематика рыб Дэвида Джордана, который тоже был популярным деятелем в области евгеники, а еще, очень может быть, отравил основательницу Стэнфордского университета стрихнином.
• биография Менгеле, тоже с элементами детектива.

“Анна Каренина” похожа на “Звездные войны”: во-первых, даже те, кто не знакомился лично с этой историей или прошел по касательной, все равно знают, в чем там дело. Во-вторых, “Анна Каренина” – такая же объемлющая вселенная, как далекая-далекая галактика, такая же густонаселенная, просторная и гостеприимная. Очень изменчивая, каждый раз что-то новое будет. При этом, роман не то что бы огромный. Я в воскресенье, после того, как прочитала новую книгу Басинского, просто на минуточку заглянула, хопа – и уже 27% от книги, и тень Вронского преследует Анну в петербургских гостиных. Но изнутри текст намного больше, чем снаружи. И, повторюсь, всегда разный. Я читала “Анну Каренину” несчетное количество раз – начиная с возраста, когда восемнадцатилетняя Кити казалась мне весьма взрослой девушкой, и вот сейчас, приближаясь годами к Каренину. И вовсе он был не старый!

“Подлинная история Анны Карениной”, в отличие от всех остальных книг Басинского о Толстом (по тегу Л.Н. Толстой у меня небольшая толстововедческая библиотека) хорошо будет читаться теми, которые хорошо знакомы с текстом романа и отлично помнят, кто такая Лидия Ивановна или Кознышев. Тогда размышление Басинского, в котором есть много детективного начала – кто убил Анну буквально – приходятся очень кстати. Остальные все книги, от канонического “Бегства из рая” до узкоспециализированного “Льва против Льва” можно читать совершенно отдельно, ничего о Толстом не зная, и будет прекрасно. Но людей, внимательно прочитавших “Анну Каренину” много раз, прихватив черновики и обширную критику, у нас много, потому что, повторюсь, это такие “Звездные войны”. В любой момент можно что-то чирикнуть про АК, и тут завяжется обстоятельный спор, была ли Анна развратной наркоманкой или чистой душой, пострадавшей из-за своей правдивости. Вся книга Басинского – как такой спор или разговор с особенно просвещенным собеседником.

Автор сконцентрирован только на линии Анны и, не лишая ее субъектности и своей воли, выводит троих “обвиняемых” в гибели героини. Первая из них – старая графиня Вронская, мать Алексея Вронская, которой, как когда-то тетке самого Толстого, казалось, что молодому человеку была бы полезна связь с блестящей светской женщиной. Тут стоит вспомнить, что Вронский – совсем молодой человек с блестящим дворцовым воспитанием, безупречно умеющий держать себя, но его ближайший круг – товарищи по полку и женщины полусвета. Мать нисколько не порицает этого образа жизни, находя его вполне естественным, но понимает, что любой баронессе Шильтон до настоящей аристократки, как до неба. И Анна была идеальна – из очень хорошей семьи (урожденная княжна Облонская), прелестная и умная, но не слишком богатая или влиятельная, с маленьким любимым ребенком, и муж – чиновник, который точно будет заботиться о сохранении приличий, без скандалов и драм. Эту фразу Вронской про полезность светской связи я хорошо помнила и раньше, но роль старой графини никогда не казалась мне сколько-нибудь активной. А она и правда могла быть инициатором всех последующих событий!

Вронский и Анна были знакомы до встречи на вокзале, но не замечали друг друга, он не выделял ее среди почтенных матрон, для нее Вронский был еще один мальчик-офицер. Но княгиня так расхвалила сына за время пути – и как он делает успехи при дворе, и как спас утопающую, и как хотел отдать свою часть наследства брату, что при случайном столкновении в коридоре поезда Анна взглянула на него с теплом и интересом, и этого – наведенного материнским восторгом старой княгини – блеска глаз оказалось совершенно достаточным, чтобы Вронский тоже взглянул на нее. Потом княгиня сказала еще несколько точных слов, прощаясь, которые читатель слышит, и, возможно, что-то, чего мы не знаем.

Княгиня Бетси и бесфамильная Лидия Ивановна тоже постарались, причем не без скрытого злого умысла, но не об этом я хотела бы сейчас написать.

Мне всегда странно было, что Толстой вообще начал писать такую жанровую прозу, великосветский роман, населенный всеми его знакомыми сразу, скандальный – про секс, суицид, наркотики, контрацепцию, крестьянский вопрос, новые технологии, модные философские разговоры – Пелевин времен расцвета, когда каждую осень можно его было читать, радуясь узнаванию. Может быть, отправной точкой и правда была его довольно циничная поездка посмотреть на тело самоубийцы – экономки и любовницы соседа, бросившейся под поезд после того, как тот ее оставил. Толстой же сдержанный, но кровавый автор, у него почти во всех больших вещах есть откровенная расчлененка. Он не эксплуатирует эту слишком уж броскую тему, но понимает ее силу. От ужасного зрелища растерзанного тела молодой женщины он мог развернуть сюжет в обратную сторону, вспомнив – ну как не вспомнить – Госпожу Бовари, и переведя все в сферу высшего света, хорошо ему знакомого, в отличие от жизни прислуги. И, как мне кажется, расчетливо писал бестселлер.

А потом получилось очень интересно: он вывел в романе себя через Константина Левина, но Левин там еще не весь Толстой, потому что Анна Каренина – тоже его автопортрет. История ухода из образцовой семьи с перечеркиванием всего хорошего и дорогого, что осталось позади – это история перемещения фокуса внимания Толстого от жены и детей к Черткову. Со всеми этими неприятными дрязгами вокруг завещания, которые сложились комедийно похожи на интригу вокруг чемоданчика с завещанием старого графа Безухого из “Войны и мира” и трагически похожи на ходящий кругами в тупик развод Карениных. И еще один уход, уже от новой “семьи”, по железной дороге, которая сгубила и Анну, и Толстого. Конечно, он писал с сверхъестественной точностью про свою героиню, которую полюбил, хотя она не была похожа ни на кого из его близкого окружения – ни на Софью Андреевну, ни на Татьяну Кузьминскую, только на дочь Пушкина, Марию Гартунг, и то исключительно внешне. Но, создавая этот образ почти с нуля, не списывая, как Наташу Ростову, например, он создал его из себя.

Толстой бы никогда не сказал, как Флобер, “Анна – это я”, а было бы правдой. Разве что там половина населения романа – Толстой. И Вронский – тоже Толстой времен юности, каким бы он хотел тогда быть – безупречным, никогда не смешным и не нелепым, красивым. И несчастная кобыла Фру-фру тоже Толстой. Про Фру-фру с изумлением узнала, что кличка взята из французской комедии и означает то ли шум шелкового платья, то ли подушечку над турнюром, которая размещалась непосредственно на пояснице модной дамы. Я думала, имена породистых лошадей всегда происходят из комбинации имен родителей, и, скажем, победивший на тех офицерских скачках Гладиатор, мог бы быть потомком Глашатая и Дианы, как-то так. Но Фру-фру! Как они лошадь с таким игривым именем вообще вывели на глаза императора.

И да, на это прочтение у Вронского правда выросла борода. Никогда этого раньше не замечала, увидела в тексте книги и поразилась, неужели правда. Бородатый Вронский, подумать только! В “Анне Карениной” столько нового каждый раз, что иногда я думаю – если прочитаю еще раз, она не успеет отбросить красный мешочек с руки, который мешал ей броситься под поезд, состав уйдет, и Анна придумает, что делать дальше.

Тонкая и элегантная книга о богатом внутреннем мире живых клеток. Что “воспринимает”, “знает” и “помнит” бактерия или отдельная клетка многоклеточного организма? Опасный заход, который запросто может привести или к панпсихизму с объявлением всех кишечных палочек думающими чувствующими существами, или к вульгарному механистическому подходу. Но у автора получилось удержать равновесие и просто рассказать, как можно рассматривать жизнь клетки с точки зрения ее работы с информацией. Я бы не стала читать эту работу, если бы не регалии Денниса Брея, который является вполне нормальным, признанным академическим биологом, профессором, автором публикаций в рецензируемых журналах. Регалии не страхуют человека от порождения замысловатых и завиральных идей, но обычно в своей области он остается тверд, а тягу к причудливым выводам реализуют на соседних полянах.

В лучших главах книги автор рисует фантастическую картину жизни клетки – миллиарды сложных белковых молекул, у каждой из которых есть уникальный “интерфейс”, регулирующий взаимодействие с другими молекулами. Про некоторые из них можно очень грубо сказать, что они могут выполнять функции элементарных ячеек памяти, а также за счет присоединения и отсоединения энзимов над этими значениями могут выполняться основные логические операции. Молекулы белка в комплекте с энзимами делают примерно тоже самое, что транзисторы, а раньше – электрические лампы. Одно есть отличие: транзисторы и лампы находятся там, куда их поставили, и на входящий сигнал реагируют единообразно. С клеточными механизмами сложнее – там играет большую роль случайность броуновского движения. Чаще всего энзим присоединяется, куда надо, и каскад реакций продолжается. А иногда – нет, потому что это, все-таки, стохастический процесс. Но эта неполная предопределенность делает живое только устойчивей.

В книге приводится несколько примеров каскадов реакций, стартующих от рецептора: когда во внешней среде появляется появляется целевая для этого рецептора молекула, он ее присоединяет к себе, а на другом конце выдает некое изменение, которое улавливается следующей целевой молекулой и дальше ведет к неким действиям со стороны клеточной машинерии. Это абсолютно невозможно пересказать – автор-то пересказывает огромный пласт фактических знаний, которые у него есть, но замечательно интересно читать. Трудно поверить, что наша жизнь висит на таких тонких ниточках – подобных реакций в каждой клетке каждую секунду идут… не знаю, тысячи, десятки тысяч, а все же сводится к тому, вдохнешь еще раз или нет.

У кишечной палочки около десяти тысяч рецепторов, которые меряют концентрацию разных веществ в окружающей среде. Еще у нее есть пять-шесть “моторов”, разбросанных по поверхности, каждый из них способен создавать вращательный момент жгутику. Мотор – буквально ротор, собранный из белковых молекул, его вращает поток протонов, втекающий в нижний слой мембраны через восемь специализированных протеиновых за счет разности потенциалов. Я отдельно посмотрела ролик с схемой, он поражает тем, что движение жгутиков сводятся, в конечном итоге, к маленькому моторчику, собранному буквально из молекул – такой же моторчик может быть и в заводной игрушке. То, как бактерия “запоминает” и “решает” тоже сводится к “игрушечным” соединениями и разъединениям белков, кажется, что такое можно чуть ли не на лего смоделировать. Но количество подобных реакций таково, что отрицает всякую возможность точного анализа.

И это у бактерий. Эукариоты – крупные клетки с ядром и множеством других органелл устроены радикально сложнее маленьких бактерий (в конце концов, каждая клетка животного содержит в себе множество бывших бактерий – митохондрий, который сохранили свой отдельный геном, отбросив все функции, кроме выработки энергии), у них тоже все процессы завязаны на работу молекулярных машин, вычислительная мощность клетки еще больше, а любое многоклеточное состоит из невероятного количества отдельных клеток (человек – примерно из 50 триллионов).

И тут автор говорит нам: если протеиновые молекулы с энзимами могут служить основой для базовых логических операций, то из них могут быть сформированы конгломераты для обсчета нужных для клетки алгоритмов, хранения какой-то информации (например, о том, какова была концентрация определенных молекул в среде некоторое время назад), делать оптимальный выбор из нескольких вариантов – вести себя. В сообществах информационная работа становится более сложной – даже бактерии, которым до основы многоклеточной жизни, клеток-эукариотов, по сложности – как до неба, весьма кооперативно себя ведут, когда образуют, например, бактериальные пленки. Сверху такие пленки покрыты прочным полимером, который держит всех на одном месте, в случае нехватки питания часть клеток гибнет, они там обмениваются химическими сигналами и иногда могут даже “делиться” разными продуктами метаболизма между собой. Налет на зубах, кстати, представляет собой бактериальную пленку, довольно сложно устроенную.

Изумительно интересно, как мягкое и хаотическое действительно формирует из себя wetware, основу для буквально цифровых вычислений. ДНК работает не как аналоговая, а как цифровая система записи и обработки информации. Многие реакции тоже цифровые, бинарные. Отдельно здорово вспомнить, что именно это когда-то предсказывал Шредингер в своей совсем уже поздней работе о том, что такое жизнь – ДНК тогда еще не открыли, но он предположил, что наследственная информация должна кодироваться и передаваться.

И то, что жизнь кодируема, заставляет задуматься о ее моделировании в чисто цифровом виде. Но тут уж вступают в силу ограничения сложности системы неизбежная неопределенность, которая порождается природой этих клеточных реакций – вроде оно и идет вполне жестким, заданным каскадом, а вот и не всегда. Это по-своему очень приятно.