Tag Archives: большой роман

Понеслась душа в рай

To Paradise

Новый длинный роман от автора “Маленькой жизни”, в котором Янагихара поддает одновременно Генри Джеймса, Дэвида Митчелла и Маргаретт Этвуд. Я дальше напишу без спойлеров, но они и не важны – с поворотами сюжета там все понятно с самого начала каждой части.

Как мне кажется, в продажах роман не получил особого успеха, в списке бестселлеров NYT он есть только в категории “фикшн в жестком переплете”, и то на десятом месте, обсуждают его немного, и даже отзывов на Амазоне мало. Много пишут, что роман скучноват. То, что его покупают в жестком переплете больше всего, означает, что это типичная “большая умная книга для лучшей версии себя”, есть такой отдельный сорт книг, к которым люди тянутся с идеей прочитать однажды и просветиться, а на самом деле, в форме самонаказания – чтобы толстый строгий корешок укоризненно смотрел с полки или, что еще хуже, с тумбочки около кровати, жирно намекая на бездарно растраченные ресурсы – двадцатку и целую жизнь.

Между тем, “В рай” – вполне себе отличное чтение, немного более сложно устроенное, чем кажется на первый взгляд. Я взяла его в аудиоверсии, которая прекрасно начитана коллективом, одобренных самой Янагихарой – в частности, для нее было важно, чтобы отдельные части читал кто-то, кто знает гавайский язык и может правильно произносить нужные слова.

Янагихара по своей авторской природе – Карабас-Барабас, который строит маленький театрик и населяет его красивыми куклами, с которыми можно проводить любые эксперименты. Гамлет? Он должен быть бледным, Каин? Он должен быть грубым. Недаром, кстати, крайне успешная “Маленькая жизнь” не экранизирована, но существует в виде театральной постановки. В новом романе эта особенность автора особенно заметна: в центре сцены стоит дом на Вашингтонской площади, который в разных актах мы видим в разные времена – в 1893, 1993, 2050-х годах, 2070-х, 2093. Дом населяют герои с повторяющимися именами Дэвид, Чарльз, Эдвард и повторяющимися фамилиями Бингем, Бишоп, Гриффин.

Это ужасно искусственное построение, которое показывает, что времена бывают разные, а люди всегда примерно одинаковые. В 1893 у Янагихары позолоченная эпоха невинности и близкий к тексту пересказ романа Генри Джеймса “Вашингтонская площадь”, Нью-Йорк – один из свободных штатов, в которых созданы все условия для всеобщего процветания, без рабства и подавления личных свобод, а в 2093 на том же месте развернута классическая антиутопия и тоже довольно узнаваемое переложение “Заветов” Этвуд, сильно сдобренное печальными думами, которые Янагихара успела накопить во время карантина. Впрочем, в одном из интервью она сообщает, что описание жизни несчастных простых коротышек, за которыми постоянно следят, и талончики на покупку конины, собачатины и нутрии дают совсем скупо, помогло ей весной 2020, придав ощущения контроля хотя бы над выдуманным миром.

Текст правда может восприниматься как слишком медленное, слишком предсказуемое повествование (мы же знаем, чем такие истории заканчиваются). Отдельные части – как, например, история из 1993 года, может вообще выламываться из общей логики. Но, когда проводишь с этой книгой много времени, в аудиоверсии она занимает 28 часов – как сезон сериала, читать ее, наверное, часов пятадцать, то через не слишком закрученные сюжеты и почти невидимые, тонкие связи разрозненных частей истории проникаешься авторским убеждением, что Дэвиды, Чарльзы и Эдварды совершенно непринужденно могут превратить очарованный мир 1893 года, который, казалось бы, может перейти только в улучшенную версию современности, в скудный и жестокий военный режим 2093. Тут можно, конечно, возразить, что климатический кризис и серия жестоких пандемий способствуют заворачиванию гаек, но в мире Янагихары “свободные штаты” всегда были особенными – и к концу двадцать первого века только в них-то и сложилась антиутопия, потому что особенность она такая, жестокая штука. Неособенная, скучная Великобритания выстояла без концлагерей и запрета на чтение книг.

Карабас-барабасность Янагихары проявляется еще и в том, что ей интересно разбирать самые важные человеческие отношения – романтическую любовь и любовь между ребенком и родителем, но она не может или не хочет писать о базовом варианте этих отношений: между мужчиной и женщиной и между биологическими родителями и детьми. Это, как в викторианской Англии порядочные женщины показывали врачу, где у них болит, на специальной кукле, а не на себе. Может, байка, но показательно же. Янагихара тоже показывает, где болит, на своих куклах – и для еще большего отстранения, на парах из мужчины и мужчины, а также на дедушках и внуках, когда дедушки берут на себя функцию родителя. Матери у нее всегда или кукушки или мертвые, а отцы – или инфантильные, или мертвые, или крайне неудачливые в своем отцовстве. Зато дедушки и одна бабушка весьма вовлеченные, заменяющие внукам все родительские фигуры разом.

Я думаю, что природа этого сдвига – именно в потребности в максимальной нейтрализации и отстранении. В интервью Audible она говорит, что хотела написать историю, построенную вокруг брака, но не привязанную к конкретике пола. Это кажется мне очень похожим на стремление девушек-авторов фанфиков писать истории с пэйрингом мужских персонажей, которое, опять-таки, как мне представляется, проистекает из потребности абстрагироваться от реальности любых отношений. С дедушками и внуками автор устраняет биологическую основу, чтобы писать о самой чистой любви. Недаром же главная детская книжка о детско-родительских отношениях последних пятнадцати лет – это серия о Петсоне и Финдусе, где шведский старичок живет на ферме с котенком, и демонстрирует, как взрослый может быть частью волшебного мира ребенка, всегда оставаясь взрослым. Один из дедушек романа – доктор Чарльз Гриффин проявляет себя как чистый Петсон, который знает, что однажды умрет, а Финдус останется. Он даже называет внучку котенком, и делает все, чтобы устроить ее жизнь, при том, что последствия одной из ужасных новых болезней никогда не дадут ей стать по-настоящему взрослым человеком.

В этом докторе Гриффине проявляются лучшие свойства романа. Мы видим доктора либо через его письма к далекому другу, которые он пишет на протяжении сорока лет, либо в воспоминаниях его внучки, Чарли. И никогда со стороны автора или другого взрослого. Гриффин самый сложный человек в романе и самый симпатичный – пока (очень быстро) не становится совершенно ясным, что он-то там еще и большой злодей, архитектор системы изоляционных лагерей для больных новыми заразными болезнями.

Вот здесь начинается еще одна здоровская особенность романа – на этот раз Янагихара написала что-то, что связано с ее личной правдой. Лагеря – отражение лагерей, которые действительно существовали в США для изоляции своих же граждан японского происхождения во время войны. Людей отправляли туда по национальному признаку, а, когда отпускали, часто обнаруживалось, что им некуда возвращаться – дома и фермы заняли соседи. В этой книжке ситуация описана с замечательной живостью. Изрядная часть главных героев – этнические гавайцы, двое из них даже кавика, наследные принцы выдуманной гавайской королевской династии. Доктор Гриффин с мужем и приемным сыном Дэвидом приезжают с Гавайев в Нью-Йорк, как предполагается, на время, а на деле – нет. Гавайские артефакты, в частности, кольцо королев с полой жемчужиной для яда, играет в истории свою сквозную роль. Бингем, Гриффин, Бишоп – фамилии миссионеров, которые обращали Гавайи в христианство. Герои третьей части с тоской думают о невозможности путешествий для себя или для других, сначала в другие страны, а потом – за пределы дистрикта, и это тоже отражение реальной истории автора, редактора журнала о путешествиях, весной 2020.

Доктор анти-Лектор и доктор анти-Хаос

Cutting for Stone
“Рассечение Стоуна” Абрахам Вергезе

Провела без десяти минут круглые сутки в горячей и плотной вселенной романа об индийских врачах, лечащих в Эфиопии бедняков и министров. Я купила аудиокнигу в исполнении актера индийского происхождения, и думаю, что это идеальная версия романа. Сунил Малхотра и сам по себе хороший чтец – выразительный без спектакля, и различимый акцент здесь как нельзя кстати.

Автор романа вырос в семье врачей-индусов, которые, как и герои его книги, работали в клинике при миссии в Аддис-Абеба. Тот случай, когда человек пишет о хорошо знакомых ему вещах – жизни отдельной небогатой клиники, жизни в Эфиопии – и это очень здорово получается. Там все неимоверно абсурдно: для части пациентов существенной частью лечения оказывается вареное яйцо и сладкий чай, который подают больным вместе с порцией витаминов и антибиотиков. А другие пациенты этих же врачей – жены и дети министров его величества Императора. Поэтому многие сложные вопросы глава миссии может решать по звонку в Правительство. Заведение это вроде бы религиозное, финансируется американской общиной, но догматы – последнее, что там людей интересует. Библии они не раздают, главные врачи не верят ни во что, или верят во все сразу, а прежде всего в Лорда Шиву. Когда одна из монахинь-медиков внезапно оказывает беременной, всех волнует исключительно ее здоровье, а не нарушение обета. Об этом никто и не вспоминает.

Роман поставляет ожидаемые порции экзотики и африканских ужасов, но – и это очень важно – основа у него очень универсальная. Семья, любовь, работа. Автор пишет по-хорошему беззастенчиво: технически история рассказывается от первого лица, но добрая треть сцен посвящена событиям, детали которых рассказчику не могли быть известны. Длинные описания, размашистые сюжетные ходы, совпадения, внезапные спасения, мономании героев, муму и санта-барбара всякая – все это воспринимается как норма, потому что роман во всех смыслах полнокровный. Ну и потому что всякие гады в нем появляются только на периферии, а так все герои прекрасные люди и Врачи с большой буквы. В числе минорных гадов – сотрудница КГБ с легендой врача советского госпиталя.

Фрагмент скульптуры Экстаз святой Терезы – у сестры Мэри, была какая-то похожая картинка, вырезанная из журнала.

А Эфиопия, конечно, удивительная страна. Единственное государство в Африке, которое (не без помощи России) никогда не было колонией. Страна под сильным влиянием Италии, с основной религией – христианством, и вроде бы православием, но совсем другим, не имеющим отношения к византийской ветви. Была когда-то волшебной Абиссинией.

После этого романа невозможно не начать присматривать билеты в Адис.

В комплект рекомендую отличную книжку российских авторов “Что такое Африка”. У меня после ее прочтения изменились все мои дикие и примитивные представления о континенте! И совершенно поразительный мемуар журналиста, крепко сдружившегося с полевым командиром либерийских наемников, это прям нечто.

Архитектоны Сибири

Тобол. Мало Избранных. Алексей Иванов.

Вторая часть романа показалась мне лучше первой – я “Мало избранных” и читать-то не собиралась, но в начале года у меня стихийно сложился натуральный фестиваль отечественной словесности (Петровы в гриппе, которых, по-хорошему, перечитать надо, чтобы разобраться кто кому там Цербер, Июнь, Не прощаюсь), к которому уже даже логично оказалось добавить нового Иванова.

И, знаете, здоровская книжка оказалась. Все время что-то происходит. И я питаю слабость к искренне подданому пафосу – ну там “я видел штурмовые корабли в огне на подступах к Ориону”, так и здесь: “соперник демонов, наездник мамонтов”.

Политическое послание романа мне тоже понравилось. Часто освоение Сибири изображают как железный шаг казаков в дичь, где жили только полупервобытные разрозненные племена, которых легко было смести с дороги. Формула “пушки, микробы, сталь” по-русски переписывается как “ясак, водка, оседлый образ жизни”. А Иванов рассказывает, что нет же, Сибирь не лежала неразмеченной картой, ее к приходу русских уже основательно поделили великие силы – Китай и арабский мир, там были свои государства, а кочевые народы нельзя представлять себе робкими туземцами. Русские победили, потому что строили города и крепости, составляли карты и писали историю, а также хорошо и неотступно воевали. Поскольку автор романтик, то добавляет еще в список факторов внезапную любовь русских к этой бепощадной чужой земле, которая становится своей – а кочевники, предводители многотысячных армий, ее не любят, вот и нет больше в Сибири их боевых верблюдов.

Отдельно интересно, как автор размышляет о роли жалких умников в мире воинов и политиков, книгочеев в Арканаре. Я вот тоже не воин, поэтому мне интересно. В романе выводится три таких гика: Мессершмитд, Таббет и Ремезов. Из них абсолютную победу одерживает Ремезов, хуже всего приходится эпизодическому Мессершмитду, который и вставлен-то для создания полной линейки типажей. А Таббет колеблется от одного к другому, потому что нет в нем своей души. Возможно, лучшая часть романа состоит в попытке ответить на вопрос, как быть, если ты – умник при власти, и у тебя нет никакого своего ресурса, и эта лязгающая машина, понятное дело, живет по своим законам, и любые твои идеи – только подспорье для чужого поступательного движения. В этом смысле книжка невероятно оптимистична.

Тополиный пух

Июнь. Дмитрий Быков

Аудиокнига, начитанная создателем текста, а не профессиональным чтецом, дает редкую возможность приблизится к ответу на смешной вопрос “что хотел сказать автор”. Вот же он, все говорит. Если вы не против аудиокниг как жанра и собираетесь прочитать “Июнь”, то стоит обратиться к этому варианту. Быков иногда дает своим героям такие интонации, каких я бы не приписала им, читая текст, так что есть прямой смысл.

Сама же книга – это не столько “Завтра была война”, где юные герои живут в тени грозных двадцатых, не зная еще, что их ждет после выпускных экзаменов, сколько рассказ Генри Каттнера “Лучшее время года”. Он очень занимал меня в детстве: простецкий дом на краю города вдруг начинают осаждать удивительные арендаторы – за возможность снять комнату чуть ли не дерутся люди небывалой красоты и грации, с полным багажом необыкновенных вещей, с такими мелодичными голосами, что просьба прикрыть дверь звучит, как зов ангела. Потом выясняется, что это туристы из будущего, которые прибыли для проживания двух знаменательных моментов. Во-первых, ради эталонного, лучшего в истории человечества мая. Во-вторых, чтобы посмотреть, как метеорит разрушит город и начнется самый страшный катаклизм в истории человечества с небывалыми разрушениями, неведомой космической чумой и прочими увлекательными вещами. А потом туристы отбудут на какую-то особо пышную коронацию в средние века.

Читатель “Июня” становится таким туристом, это интересно и немного постыдно. Поскольку технически “Июнь” написан от третьего лица с внутренней фокализацией, можно отстраненно наблюдать детализированное поведение главных герев каждой новеллы, которые носятся с тюками белья, мерзнут и потеют, мечутся между двумя женщинами противоположного склада – это повторяется два раза, боятся арестов и повесток, и знать, к чему все неизбежно идет. Вот это круто сделано, редко когда читатель может иметь настолько радикальное преимущество над героями одновременно с пониманием того, что это преимущество – чисто ситуативное, и сами мы точно также ловчим и трясемся. В “Июне” вообще много про стыд, герои первых двух новелл много делают такого, что потом не знают, куда от себя деться. Мне тоже как-то кисло было, потому что, в пространстве художественного текста начинаешь обладать провидческим даром, чувствуешь себя буквально тем пришельцем из будущего, у нас, как точеные руки, красивы у нас имена, Алисой с мелофоном (мысли же героев открыты), а с другой стороны – Быков современный человек, поэтому абсолютно современных людей описал, таких же, как мы. Если не считать неземных девушек Лию и Алю.

С Алей – Ариадной – странно получилось. Не до конца понимаю, зачем в историю врублена вся семья Цветаевой – с Эфроном, Шуром (Муром) и даже с уморенной в приюте странной младшей сестричкой. Я помню лекцию Быкова “Аля Эфрон – сбывшаяся русская мечта“, которая в беллетрезированной форме перекочевала в роман. Мне обширная литературно-историческая цитата кажется слишком уж жирной, ну да ладно. Там много прямых вставок из лекций, поскольку я их прослушала несчетное количество, то упоминания Евангелия как первого плутовского романа, десяти признаков успешного трикстера, мысли о “Мастере и Маргарите” как романе, написанном лично для Сталина кажутся очень смешными.

Еще композиция занятная. Три части: длинная – средняя – короткая, главные герои каждой – пишущие люди: студент литературного института, журналист и редактор, безумный редактор-аналитик, немного сбежавший из пелевенской “Ананасной воды для прекрасной дамы”. Там прям стивенсовская “Лавина” пошла с идеей запустить в мозг читателя такой вирус, чтобы прям все получилось.

А главная идея романа мне очень нравится: в жизни перезагрузки не бывает. Там же все, запутавшись, накружившись думают, что круто было бы перезапустить круг жизни, пусть даже через войну, чтобы очистительная вспышка все выжгла, и можно было начать заново. Как у майя. Вот в чем единственное преимущество читателя над героем, так это то, что мы успели и другие книжки прочитать, из которых знаем, что на войне все те же самые жизненные коллизии, только концентрированней, и никакой простоты.

Свердловские боги

Петровы в гриппе и вокруг него, Алексей Сальников

О “Петровых” уже все написали, но вот самый точный и правдивый отзыв:

Я тоже болею гриппом, езжу в метро и автобусах, но не припоминаю ничего подобного. Это позор. Недопустимое положение вещей.
Подробнее на livelib.ru:
https://www.livelib.ru/book/1002690755/~2#reviews

А еще “Петровы” дико заразно написаны, просто какой-то грипп-свердловка. Мне теперь хочется все делать оммажем Сальникову, и клиентские предложения в том числе, и даже сметы.

Upd: и о первом романе автора, который вышел отдельной книжкой уже после второго. Отглагольная природа существительного “отдел” теперь кажется мне несколько зловещей.

Линкольн в Бардо

 

Lincoln in the Bardo

Линкольн в бардо. Джордж Сондерс

Вершина аудиокнигостроительства – начитанная на 166 голосов история с музыкой и спецэффектами. Каждый голос, бывает, говорит буквально пару фраз, потом следующий рассказчик продолжает. Сначала раздражает, потом втягиваешься – это действительно как сидеть посередине оркестра.

Удивительно, что роман, получивший букера-2017, и последняя работа нобелевского лауреата по литературе-2017 – я про “Погребенного великана” Казуо совпадают в выбранной теме, обстановке. Туман, посмертие, спрятанные подальше воспоминания, отрицание – и трудное возвращение памяти. Оба автора обратились к имитации “низких” жанров с культурными корнями: у одного – псевдофэнтези и артуриана, у другого – псевдо-история о призраках и готический роман. Только у Казуо это все по-английски написано, в его стиле: когда долго читаешь про что-то слегка странненькое и не без занудства, а потом – внезапно – все проясняется так, что лучше бы и не надо, но дороги назад уже нет. А у Сандерса, хотя его и считают чуть ли не американским Чеховым, эта же история рассказана как преодоление трудностей и конечную победу духа.

Еще у Сандерса хорошо описано про отрицание: неупокоенные духи живут на кладбище, но запрещают себе думать, что умерли. У них там мифология своя есть про большую больницу, гробики свои называют sick-box, тела – sick-form, и практикуют, как могут двоемыслие, чтобы объяснить все это со всей новоанглийской рациональностью. Вот это здорово сделано. Особенно хорошо воспринимается, когда сам находишься фактически в состоянии бессильного тела, запертого в жестяную коробочку – и движешься в реке огней через ноябрьскую тьму. И, разумеется, для этой странной ситуации есть совершенно рациональное объяснение: график, трафик, все такое.

Это правда хороший роман – слоистый: вот гражданская война – вот смерть одного мальчика от тифа, вот истории разных людей, вот несчастный Линкольн. Думаю, в формате аудиокниги он абсолютно идеален, еще хорошо для театральной постановки. Вот так чтобы брать и читать – не знаю. Я бы не стала.

Одиссей. Царь Одиссей

Одиссея

Fencing. Fighting. Torture. Poison. True love. Hate. Revenge. Giants. Hunters. Bad men. Good men. Beautifulest ladies. Snakes. Spiders. Beasts of all natures and descriptions. Pain. Death. Brave men. Coward men. Strongest men. Chases. Escapes. Lies. Truths. Passion. Miracles.

Серьезно, без всякой дидактики и добродетельного приникновения к классике, это исключительно интересная книжка. Оторваться невозможно. Вроде и знаешь примерно, что там будет, кто ж не знает, то написано все так свежо и тонко, что все, как в первый раз, все, как почти три тысячи лет назад.

Текст явно конструировался под ситуацию, когда песнь исполняется много раз и все слушатели знакомы с сюжетом, победить спойлеры можно только ловкой нюансировкой и хорошей композицией. Например, все устроено не так что прямо в начале Одиссей отплывает из Трои на кораблях, нагруженных богатой добычей, и попадает во все эти свои приключения. Сага начинается с середины, когда выросший Телемах пытается убедить женихов матери перестать уже его разорять. И главного героя – Одиссея – мы встречаем только через несколько глав, когда уже все думают: ну давайте скорее героя, сколько можно про шатания грустного Телемаха по дворцам отцовских друзей. И правильно же, слушатели должны чего-то хотеть от истории, а расказчик должен этим желанием расчетливо распоряжаться. Ахиллес, кстати, тоже не просто так проводит половину Иллиады в своем шатре.

А вот еще потрясающее: что такое Одиссея? Это те самые чудовища, гиганты, волшебницы, быстрые корабли – если спросить у кого. Но! Вот это прям великолепный момент, о котором я никогда не знала раньше – о самой яркой части приключений Одиссея – про циклопа, про Цирцею и свиней, про ужасных людоедов, про сирен, сцилу и харибду, овец Гелиоса – мы не узнаем от фигуры всеведающего автора. Нет, сам Одиссей, добравшись до очередного царя рассказывает ему, его жене и друзьям о своих приключениях. До этого и после этого он тоже рассказывал примерно таким же царям о своей прошлой жизни, каждый раз под новыми именами, каждый раз новую версию. Почему же конкретно эта версия считается истиной?

Меня увлекает гипотеза, что и в тот раз – рассказывая о первой части своего путешествия – Одиссей не говорил правду. Он же легко врал отцу, жене и сыну, сам не верил никому, даже доброжелательно настроенным богам. С чего бы ему рассказывать, как все было, когда в этом не было необходимости. Возможно, Гомер три тысячи лет назад уже додумался до идеи ненадежного рассказчика.

Поэтому – мы не знаем, что на самом деле произошло после отплытия из Трои. Точно (в пространстве истории, конечно) каким-то образом Одиссей ослеплепил Циклопа – это подтверждает беседа богов на Олимпе, точно убили быков Гелиоса, об этом прямо говорит сам автор. И, скорее всего, имел место наказ пророка Одиссею после благополучного возвращения домой снова отплыть, чтобы найти землю, которая так далека от моря, что люди не едят ни грана соли и не знают, что такое весло, потом принести богатые жертвы богам и найти прощение Посейдона. Остальное вполне может оказаться очередной байкой. Может быть,в действительности сам Одиссей был не так хорош, отважен и заботлив, как хотел всем казаться – скармливал своих людей всем встречным монстрам, покупая себе проход на одну клетку дальше. Или сам резал злополучный скот Гелиоса (как его скот резали женищи, хорошая симметрия, каких много в поэме). Или все было намного скучнее и проще – не для героя троянской войны. Или это все некоторая метафора, сложное обобщение опыта, которую слушатели понимают, а мы уже нет.

Но что-то невозможно не уловить. Казалось бы, что может быть прекрасней, чем средиземноморье, каждый раз, когда смотришь – тоскуешь, что никогда не быть долго на этих берегах, раз судьба распорядилась иначе. Абсолютно такая гомеровская, античная судьба, которая каменистую Итаку делала для Одиссея милее изумительного острова Калипсо. Но среди всего этого тепла и света Гомер развернул ужасный, недоделанный, на самом деле, мир, баланс которого постоянно приходится поправлять вручную. Как компьютерная игра в бета-версии: то очень круто, то вдруг полезут текстуры, то оказывается, что какой-то момент совершенно непродолим для игрока (но можно подставить костылик). Почему сейчас почти ни к кому не приходит Афина Паллада? Потому что мир за три тысячи лет основательно допилили и улучшили.

Море у Гомера бесплодное и беспощадное (рыбу они, видимо, не ловили), в море – острова, но и там не очень-то, на каждом втором людоеды и чудовища. Жизнь заканчивается быстро, часто – плохо. После смерти человек становится беспамятной, тенью, которая слоняется в Аиде, натыкаясь на другие тени – никакого воздаяния за хорошее или плохое, Ахиллес там равен тому дурацкому матросу, который перепил и сломал себе шею. Одному Менелаю повезло – как зять Зевса он отправится после смерти в Эллизиум вместе с Еленой. И в этом ужасном мире герои как-то живут, любят – все вранье, что романтическую любовь придумали уже трубадуры в Аквитании – детей растят. На фоне богов и чудовищ настоящие герои – Одиссей, Телемах, Пенелопа, Лаэрт, свинопас, старая нянька – очень-очень люди.

Там много совсем трогательного и человеческого, обрыдаться можно, когда Одиссей (пусть даже и гонит все, не важно) делает эту жертвенную приманку для теней из вина и крови, тени начинают толпиться вокруг – и тут он видит среди них свою мать, с которой расстался двадцать лет назад, отплывая в Трою. Собака Аргус умирает от радости, увидев хозяина. Лаэрт смотрит, как его сын и внук бахвалятся, кто из них больше родственников женихов перебьет, и радуется, что дожил до такого счастливого момента. Нежная Навсикая влюбляется в незнакомца, но просит его не заходить во дворец вместе с ней, я явиться попозже. Одиссей хвалится, что подстрелил гигантского оленя, просто гигантского, а потом просто привязал его ноги к палке, надел ее, как коромысло, на шею и принес в лагерь (Гомер вообще оленя видел?). Или как один из женихов говорит старому грязному нищему, которым прикидывается Одиссей, что и у него есть для гостя подарочек – и как швырнет коровье копыто, а Одиссей слегка так голову повернул, чтобы оно мимо пролетело и в стенку стукнуло.

Главное условие приятного чтения – подходящий перевод. Русскоязычных переводов у нас раз-два и обчелся, и ни один из них читать без серьезных причин никто не будет. Я бы не стала, заунывненько, а новый пока еще дождешься. Наверное, это из-за того, что до начала прошлого века все гимназисты подвергались чтению и разбору Одиссеи в оригинале и был только Жуковский, потом как-то не до того было, потом вышел перевод Вересаева (тоже не слишком простой в чтении), и вот еще есть перевод Сальникова от 2014 года . Возможно, он вполне ок, и словообразования типа кудреглавых, аброзиальных и медноострых не портят текст. Не знаю.

На мой взгляд, все выдуманные архаизмы, которых в русском языке никогда не существовало, не нужны. Брать старорусские слова, чтобы сделать текст подревнее (а также пичкать его вульгарными “ибо”, “отнюдь” и впихивать везде лишние “о” – “воспомнив его, ко бессмертным речи направил) – дичь. “Одиссея” не растеряет свое древнее величие, если переводить ее на ясный русский язык, только лучше будет. Там такой скелет, что ничем не перебьешь.

Я читала свежий англоязычный перевод, который мне очень понравился. Похоже, кстати, на чтение Библии – стандартный русский текст несколько затруднен вот этим вот всем, а английская Holy Bible очень хорошо идет.

Еще есть загадка экранизаций. Кажется, ничего толком и нет, кроме старого фильма с Кирком Дугласом и мини-сериала Кончаловского. Иллиаду в конце нулевых переснимали, и даже ничего так кино получилось. А Одиссея как кинематографическая основа куда лучше. Я – в том лагере, который считает, что Гомер, автор Иллиады, и Гомер, автор Одиссеи, два разных совсем автора и из разных времен. Иллиаду кровавый маньяк написал для полудемонов-полудетей, а Одиссея – взрослая совсем история.

Милые ворюги, дорогие кровопийцы

“Тобол” Алексей Иванов

Автор утверждает (хорошее, кстати, интервью, обещающее еще и нон-фикшн о Сибири “Дебри”), что роман пошел от заказа на сценарий для исторического сериала, чтобы “как Игра престолов” – с множеством линий, графичностью и моральной амбивалентностью. Очень интересно, что другой относительно новый популярный роман про освоение Сибири, хотя и в другую совсем эпоху, – “Зулейка открывает глаза” тоже очень такой “сценарный”, и автор училась на курсах сценаристов, когда его писала, и сделано все весьма кинематографично.

В итоге – историческая книжка из детства. Если поставить “Тобол” рядом с “Повестями древних лет” Валентина Иванова (новгородские поселенцы где-то в районе Мурманска наваляли сунувшимся викингам) или с более камерным, но с не меньшей долей жести “За морем Хвалынским” Ипатовой, то не сильно разберешь, что когда было написано. В СССР исторический роман давал возможность гнать вполне забористый фикшн с сексом, насилием, разве что без мистики, но сверхъестественное все такие работы только портит, на мой взгляд. Кстати, и в “Тоболе” элементы магического есть, и они заметно выламываются из повествования, наддавая в донельзя упрощенную версию “Сердца Пармы” еще и “Псоглавцев”. Любовный остяцкий заговор? Деревянная статуя Христа, которая ночами обходит деревню? Какие престолы, такая и игра. Еще странно, что автор то ли как композиционный ход, то ли случайно задвоил линию с беглыми холопками семьи Ремезовых – раздражает, когда непонятно, недосмотр или такая углубленная мысль, что неотличима от недосмотра.

Большой политической повестки в романе нет – есть толстовская идея, что прирастала Россия Сибирью через интерес и стяжательство отдельных игроков, которых потом вешали, а прирощенные земли оставались.

Сразу за “Тоболом” я начала читать ивановскую же историю пугачевского бунта “Вилы”. Вот это гипнотически увлекательная книга, из рук с трудом выпускаю, оливье ем вприглядку. 73 % позади, дочитаю – напишу.

Береги платье снову, а честь смолоду

A Little LifeМаленькая жизнь

A Little Life, Маленькая жизнь

“Маленькая жизнь” – это большой, философский роман, который в нашей культуре стоит воспринимать как продолжение традиции Достоевского. В том смысле, что для автора важно не рассказать историю или живописать характеры, не отразить важную социальную проблему, не стать голосом поколения, а познать – через литературные средства – одну из тайн бытия.

Условность места и времени действия, характеров и ситуаций отсюда. Янагихара, пусть не врут авторы аннотаций про “Четверо друзей пытаются добиться успеха в Нью-Йорке”, создает свой виртуальный мир только как верстак для мысли.

Это очень важно понимать. Есть книжки, которые нужны, чтобы думать о жизни как она есть, об отношениях, о закономерностях и черных лебедях, чтобы любоваться героями и примерять их поступки и мысли на себя. “Анна Каренина”, например, Толстой и рад бы туда побольше философии закачать, но все равно это про то, как Левин с физическим наслаждением косит луг, потому что это так приятно, хотя и бессмысленно с точки зрения налаживания образцового хозяйства, и в этом есть правдивая правда настоящей жизни. Кто пытается в этой традиции писать, тот должен писать правду, правду, правду, чтобы каждая читательница могла сказать: “Да, так бывает”, на эпизоде, где Вронский приходит с Анне на перроне по дороге в Петербург, и через снежинки в свете фонаря говорит то, что он говорит, а она знает, что от этой влюбленности офицера будет много мороки и печалей потом, но все равно радуется.

И есть другая совсем игра, когда человек хочет рассказать о чем-то, что относится к базовой аксиоматике, к самым простым и мощным идеям, но это нельзя говорить прямо, потому что по-дурацки получится, и приходится делать кукольный театр, чтобы как-то по ролям это разыграть. Получается, например, “Книга странных новых вещей” – не самый великий роман, но тоже попытка объяснить, что человек никогда не может быть понятым, а, если ему кажется, что его поняли, и он понял, то он ошибается.

Поэтому не надо пенять на стерильную условность книги. Да, не бывает на свете таких ангелоподобных, терпеливых и бесконечно добродетельных людей как Виллиам или Гарольд. Да, основа сюжета выглядит неправдоподобно: как вообще так могло получиться, что монахи-педофилы воспитывали найденного младенца у себя в монастыре, при этом, никак не скрывая от внешнего мира его наличие.  Камон, этого просто не может быть, если ребенок остался без опекунов, он попадает в систему социальной помощи. Никто не может просто так взять себе младенца с помойки. А потом что они собирались со своим воспитанником сделать – убить и закопать? Дело-то тянет на много-много лет в тюрьме. И, если брата Люка и доктора Тейлора арестовали, то про дальнейшую судьбу монахов ничего неизвестно, как и о том, были ли наказаны сотрудники приюта. Почему, когда в клинику попадает избитый до полусмерти шваброй (уродливые шрамы на всю жизнь) подросток из приюта, не начинается расследование? Там много такого, концы с концами не сходится.

Дело не в сюжете, а в решении автором большой загадки: может ли предельное добро победить предельное зло? Как уже все знают, автор первые пятнадцать лет жизни подвергает своего героя самым чистым проявлениям зла, которые может придумать. Все и сразу, бездна жестокости, предательств, лжи и страданий. Зато следующие тридцать пять лет Джуд получает космическую меру любви и света. Успех, деньги, признание. Три человека буквально посвящают ему свою жизнь, множество преданных друзей носятся с ним годами и десятилетиями. Многие говорят: не бывает такой невероятной дружбы, совсем далеко от правды жизни. Но Янагихаре не нужно “как в жизни”, для нее важно было сначала устроить парад абсолютного зла, чтобы потом проверить, что с этим может сделать не менее экстремальное добро.

Мне по мере слушания книжки постоянно вспоминался Солярис или Westworld: положительные персонажи появляются готовенькими, с уже заложенными установками (люби Джуда. Люби Джуда, кому сказали), если что – их перезагружают. Весь роман – это умственный театр теней.

Янагихара смотрит на эти качели зла и добра, заставляя смотреть нас. Что победит в пределе? Авторский талант и значение романа в том, что смотреть на эту главную борьбу интересно, хороший сюжет (с фабулой-то сразу все понятно). Джуд получает новую порцию концентрированного хорошего, и тут же в нем проступает еще одна рана, которая все поглощает. Травма сама воспроизводит себя в самых разных формах – саморазрушение, отношения с абьюзером во взрослом возрасте. Хорошее требует постоянного напряжения сил. В итоге добро перекрывает зло, но зло – это статика, зло оставляет свои следы навсегда, а добро – движение, поэтому оно побеждает, только пока длится. Добро означает носить воду решетом, что вполне возможно, но всегда временно. За какой стороной силы осталась победа, неизвестно. Пусть будет загадка.

Крайне удачная придумка Янагихары состоит в намеренно создаваемой ей иллюзии, что Джуд хороший и милый, раз его все так любят, но, если вдуматься, автор ловко маскирует под видом зайчика, которому перерезало ножки, сильно покалеченного волка. Вот это очень здорово сделано, на мой взгляд, потому что есть здесь и скрытый поворот сюжета, и перпендикулярность толстой традиции литературы о сиротках. Джуд – представитель самого опасного вида городских хищников, корпоративный юрист, и в конце карьеры он дослуживается до предстедателя совета директоров, что требует совершенно волчьих качеств. Все отмечают, что в зале суда он – холодный и беспощадный, страшный. В горе Джуд мстительный: разоряет иском водителя, совершившего роковую ошибку, зная, что у него семья и больной ребенок, засудил всех, кого мог засудить. Обидчикам из детства и любовнику-садисту Джуд не пытается мстить, потому что слишком боится огласки, а так-то не знает пощады. Даже блестящий и жестокий Келеб нужен не только, чтобы показать, как Джуд ненавидит и наказывает себя. При первой встрече очевидный социопат Келеб видит в Джуде (тот все время сидит, и его увечья незаметны) равного себе – сильного, злого, веселого. Келеб притягивается к красавцу-юристу с недоброй славой, и только потом понимает, что тот еще и инвалид, ужасно огорчается, поскольку признание равенства отменить не может, и вынужден потом отделываться от своих демонов и страха перед немощью. Джуд часто задумывается, кем бы он мог быть, если бы имел нормальное детство – ну Келебом бы он и стал. Не факт, что избивал бы инвалидов, а в остальном – да.

 

Такая история. Проблема романа состоит в том, что он холодный и рассудочный, а многие воспринимают его эмоционально, принимая необходимые для конструкции описания зла за то, чему нужно сопереживать. Я думаю, что в наши дни рисовать зло через причинение мучений ребенка – дешевый и гнусный трюк, недостойный большого писателя. Взрослые тоже страдают, и их тоже впоне себе плохо насиловать и калечить, вот бы и сосредоточилась на совершеннолетнем Джуде.

Роману бы это нисколько не повредило. Тем более, что почти все издевательства над Джудом достаточно опереточные, особенно идея заменить хрестоматийного священника-педофила целым монастырем педофилов, это уже почти пародия. Во всех печальных флешбеках героя есть одна только линия, в которой чувствуется трагическая правда – это сцены между Джудом и братом Люком в мотелях, где беглый монах обещает мальчику, что вот-вот, и они уже накопят денег на домик в лесу, можно будет перестать принимать клиентов в мотелях и зажить. Остально искусственно, а это душераздирающе. Вероятно еще и потому, что связано с личным опытом автора (я не про насилие) – она в детстве с родителями много-много ездила по стране, и вполне хлебнула бесконечных мотелей с их анонимностью, слегка прикрытым убожеством и следами чужих жизней. А однажды на прогулке она с другом заблудились и устали, встретили в лесу мальчика, который пригласил их выпить стакан воды в хижине в лесу – там оказался еще и взрослый мужчина, про которого как-то быстро стало понятно, что он вовсе не отец. К чести автора, нужно сказать, что она вызвала полицию, как только выбралась из леса. Который раз убеждаюсь – если уж Толстой прекрасней всего там, где писал правду из жизни, то остальным тем более показано.

– Том! Ответа нет

The Little Friend

Чтобы понять, что будет в книжке, не получив ни единого спойлера, посмотрите гениальные титры к сериалу True Blood.

Это именно оно, замкнутый мир городка на берегу Миссисипи, жара, змеи, наркотики, черная прислуга, баптисты. А сюжет там – примерно “Том Сойер”, только клад уплывет (буквально) из рук, и отражение Индейца Джо в конце Тартт пожалела, заставила попрыгать двое суток в адской западне, потом спасла, не то что добряк-весельчак Марк Твен, который дал своему герою процарапать ногтями ход из пещеры, только чтобы подставить на пути каменный порожек.

555 страниц ровно (книжка длинная, как Миссисипи) девочка выслеживает человека, которого считает убийцей своего брата. Две дисфункциональные по-своему семьи зеркально отражают друг друга, и там в одной семье – пообнищавших потомков знатного судьи – эта девочка, в другой – криминализированного белого мусора – этот назначенный девочкой в убийцы парень. История длится одно каникулярное лето, настоящий конец детства. В горячечной Александрии, в душных болотах девочка – как другая девочка из “Настоящей хватки” идет за своей жертвой. В трудные минуты ее утешают бортовые журналы последней экспедиции капитана Скотта к Антарктике.

Читательские отзывы у “Маленького друга” обычно неважнецкие, особенно, те, которые люди написали до “Щегла” – очень много жаркого сумбура, когда что-то готовится и заваривается, а потом не случается, появится загадочная мужская шляпа, и никакого разрешения загадки. Надо быть к этому просто готовым, тогда все ок. Это на севере тайна, кто убил Лору Палмер, раскрывается к всеобщему удовлетворению – абсолютное зло из леса. На юге точно такой же вопрос про непостижимую смерть всеобщего любимца остается вопросом, что тревожит рациональную мысль (БОБ – ок, а непонятно что в городке, где бабушку за рулем однажды чуть не закусала королевская кобра – не ок). Тем не менее, роман отличный, особенно, если у вас стоицизма – как у храброго капитана Скотта.

Русский перевод вышел, книга доступна в электронном виде и в бумажном, конечно, тоже.

Маленький друг Донна Тартт