Эскапистское чтение, мешок которого неспособен утаить шило – дочь поэта Тютчева служит при дворе фрейлиной цесаревны Марии Федоровны и разнообразно всех осуждает за дурные манеры, а за кадром идет крымская война.
Мемуары переводные, сама Тютчева писала их по французски, перевод удачный. Ее взяли ко двору, в том числе, за немецкое воспитание (до 18 лет Тютчева жила в Германии), хорошее образование и порядочность – надо было разбавить хорошеньких фрейлин, с которыми все время происходили разные истории, после которых фрейлин приходилось отправлять за границу. Потом уже императрица Мария Федоровна (видимо, утомившееся тяжеловесной добродетелью) поручает Тютчевой воспитание двоих своих детей, что делает ее совершеннейшей Джен Эйр – некрасивой резкой гувернанткой, которая из-за занавески смотрит на светский угар.
Там много разнообразных анекдотов – как император после христосования с подданными идет отмывать черное от поцелуев лицо, а императрица – черную от поцелуев руку, как на балу у французского посланника с люстр на людей лился расплавленный воск от свечей и прочие историйки. Тютчева правда ужасно вредная и ироничная, сыпет заметками типа “нет ничего безобразней и печальней женщины в бальном платье при свете дня. Это истина, вышедшая со дна колодца” – а ведь это многое объясняет. Понятно, что романная красота героинь с мраморными плечами – еще результат свечного освещения. Как до того, как Тютчева начала заведовать детскими, на наряды маленькой великой княжны потратили 2405 рублей за несколько месяцев, а после – 909 рублей за тот же срок, а расходы на извозчиков упали с 45 рублей в месяц до 3-4 рублей. Вот ее, верно, не любили! Или как на каждой церемонии император и императрица плыли в волшебном очарованном пузыре, а вокруг толпа из придворных и приглашенных была такая, что саму Тютчеву однажды помяли до невозможности нормально дышать неделю, а с Долгоруковой сорвали платье.
Двор под взглядом Тютчевой живет придурковатой и многодельной жизнью, наполненной крайне возвышенными сложными церемониями, спиритическими сеансами, бесконечным чаепитием. Это как “Даунтонское аббатство” на стероидах, такая же смена красивых сцен, только помноженная на абсолютную власть и богатство. И основная эмоция воспоминаний сложная и важная – Анна Тютчева в силу своего воспитания безусловно считает царственную чету и их многочисленных родственников полубогами, осиянных особой небесной благодатью. Но еще она удивительно рациональный человек, в добавок, отделенный от двора заграничным воспитанием и отсутствием больших светских амбиций, поэтому абсолютно человеческую слабость, а местами, так и мелкость императорской семьи не видеть не может. Непрерывная умственная попытка обустроить это двоемыслие, примирить виртуальную реальность с обожанием Марии Федоровны и просто реальность, описанная в дневниках и воспоминаниях, делает текст совершенно прекрасным.
И отдельно – поражает, как же у нас мало классной исторической беллетристики. Сюжеты бешеные: например, Мария Николаевна, дочь императора Николая венчается тайным браком за графа Строганова, но все, включая цесаревича и цесаревну, трясутся, что император об этом узнает, потому что после этого он бы неминуема отправил графа на Кавказ воевать и, желательно, погибнуть как можно скорее, а дочку натурально определил бы в монастырь. Они там, всей большой дисфункциональной семьей, из этой малоприятной ситуации годами выкручиваются. Бесконечное количество сюжетов для прекрасных романов есть, и все же описаны!
По большому счету, эта книга должна была быть работой по философии науки – как твидовые британские джентельмены-ученые придумали евгенику, и придумывали они ее, опираясь на передовые идеи своего времени, даже на обширные собранные данные, но такая страшная хтонь получилась. Дарвин сделал популярной теорию эволюции и “выживания наиболее приспособленного”. Кузен Дарвина, Фрэнсис Галтон – на вид так абсолютно “объективный” ученый, основной областью его научных интересов была вообще матстатистика, то есть, то, что должно защищать мягкий человеческий разум от его же неспособности к объективному анализу – так вот, Галтон впечатлился дарвинизмом и предположил, что в нем лежит возможность существенно улучшить людей, если увеличить численность потомства более приспособленных и сократить плодовитость менее приспособленных. Это простое построение взорвало сознание многих людей и принесло неисчислимые страдания.
Почти любой американский или европейский деятель начала прошлого века, как минимум, заигрывал с идеей улучшения рода человеческого, которого можно добиться, если немедленно повоздействовать на жизни других людей – одних заставить образовывать правильные пары, другим запретить, третьим стерилизовать, четвертых сразу вывести за пределы генетического пула относительно гуманным способом. Американские бароны-разбойники особенно полюбили евгенику и щедро финансировали исследования – Карнеги, Рокфеллер, Харриман. Рокфеллер так еще и исследовательским центрам в Германии направлял серьезные суммы. Потом их евгенические лаборатории переименовали поприличней, и они продолжили свою работу как вполне уважаемые исследовательские центры в области генетики.
Александр Белл страшно опасался, что глухие переженятся, а потом захватят мир. Джек Лондон считал, что тоже да, надо бы размножаться сильным, а не тем, кто ему не нравится. Черчилль был редким расистом и большим сторонником евгеники – что довольно занятно, учитывая его роль в борьбе с фашизмом. Да толпы симпатичных на вид людей искреннее считали, что определенным людям стоит немедленно прекратить рожать. В общем, это и есть отличительный признак евгеники: если нормальные люди идут к генетикам, чтобы оценить риски для своих потенциальных детей и принять решения для себя, то улучшатели человечества распоряжаются судьбой тех, до кого могут добраться – кого-нибудь, кто уже поражен в правах и находится в уязвимом положении.
При этом, сами евгеники часто не выдержали бы приема собственного лекарства. Черчилль, например, был подвержен приступам жестоких депрессий и страдал от алкоголизма. Таких же, как он, только бедных и бесправных, в США стерилизовали, а в нацистской Германии убивали.
Огромное влияние на евгеническую мысль оказывал общий восторг перед античным миром. Гиббон вовремя написал свой “Упадок и разрушение Римской Империи”, и все такие: оооооо, сейчас варвары нас всех съедят, таких красивых. Фантазия о великом звучном Риме, противостоящем грязнорылым ордам, возбуждала людей девятнадцатого века куда сильнее, чем самих древних римлян. Тем, надо отдать им должное, цвет кожи не казался особенно важной характеристикой человека. И даже история про спартанцев и скалу – выдумка Плутахра, причем, задуманная совсем не как комплимент.
Что еще меня поражает – так это то, что мир всегда един и страдает от разных поветрий разом. Иногда кажется, что есть вот отдельная жуткая страна-изгой, которая заводит у себя людоедские порядки, но очень часто, если приглядеться, то оказывается, что это везде так было. США и Канада не создавали лагерей смерти для неподходящих людей, но насильственные стерилизации индейцев, алкоголиков, душевнобольных, просто каких-то не очень приятных людей, эпилептиков, “слабых умом”, проституток, преступников были абсолютно массовыми, с законодательной фиксацией.
Вот в чем проблема книги, так это в том, что автор – генетик, но эту свою компетенцию разворачивает не полностью. А подготовки в области истории и философии науки ему недостает. Правда же страшно интересно, как соотносится чистое, фактическое знание – и дикие построения. И как довольно абстрактная теория, например, теория эволюционного развития может врываться в идеологию и становиться инструментом политики.
Интересные выводы “по специальности” автора есть во второй части. Обширные программы отбора людей так или иначе были реализованы. Например, американское рабство целиком было такой программой: не все чернокожие пленники могли выдержать плавание через океан, и дальше на плантациях, очевидно, был отбор по определенным качествам. И так несколько поколений. А потомки чернокожих рабов не отличаются от потомков чернокожих людей, которые никогда не были в рабстве.
Вообще, с точки зрения генетика в евгенике много завирального. Идея сохранения чистоты северной расы ложна, потому что северной расы нет как таковой. Направленный отбор – штука сложная, потому что никакой признак не определяется одним геном. Даже цвет глаз зависит от работы почти двухсот генов, каждый из которых кодирует какие-то еще процессы. Рост тоже нетривиальная характеристика. А уж уровень интеллекта совсем трудно свести к каким-то признакам, по которым можно отбирать. И многие признаки сцеплены с другими, которые уже не так желательны – это видно по собакам, которых как раз здорово успели поселекционировать. Идеальной породы нет, и даже служебные собаки имеют свои проблемы, плюс в каждом помете надо быть готовым выбраковывать щенков. Если уж говорить о породах, в которых прицельно отбирали по одному признаку, то большая часть из них стали очень странными созданиями. Людям такого не пожелаешь.
В общем, самое главное – это не сходить с дороги ценностей гуманизма, права на личную автономию, свобод и прав человека. Прошлое показывает, что в любой момент, в самую просвещенную эпоху человечество может поддаться еще одному безумию. Как сказали в новой “Матрице”, ни одна история не заканчивается. Плюс – математики, стоит им отвлечься от математики, становятся авторами безумных и захватывающих идей.
Про евгеников-любителей еще можно почитать:
совершенно захватывающая биография Алесандра Белла, который и телефон-то свой придумал, только чтобы уже перейти к тому, что считал самым главным в своей жизни: вопросам обучения неслышащих людей звуковой речи. Его мать и жена были глухими, а знаменитая Хелен Келлер – одна из первых слепоглухонемых, получивших образование, училась у его же ученицы.
По замыслу это должна была быть книга о супруге Черчилля как о самостоятельном, отдельном от него человеке, но это задача оказалась практически невыполнимой, и целые куски биографии Клементины Черчилль все равно превратились в биографию Уинстона Черчилля. Здорово он на ней женился, невероятное просто везение найти женщину, которая одновременно и заботилась о муже так, что он мог думать исключительно о политике и живописи, и – вот что поразительно – при этом не то что не обременяла его своим чрезмерным присутствием, так еще и исчезала регулярно для отдыха и восстановления.
Биографии (а лучше мемуары) английских женщин двадцатого века – это отдельный, прекрасный жанр. Всегда так интересно читать! И великие воспоминания Агаты Кристи (говорят, перевод бестолковый, но в оригинале они прекрасны), и трагикомические мемуары баронессы Гленконнер (вышли недавно на русском языке), и даже напыщенные воспоминания Памелы Маунтбаттон, в которых она описывает, как во дворец вице-короля Индии к ним приходил Ганди, чтобы перекусить чашечкой риса, и как она сопровождала Елизавету II в Австралию. Еще есть превосходные мемуары леди Дианы Мозли, в девичестве Митфорд – кстати, когда Диана сидела натурально в тюрьме вместе со своим мужем, главой английской фашистской партии, Клементина была против того, чтобы ее выпустили поскорее к крошечным детям, а Черчилль все-таки решил отпустить. Сидели они не за конкретные действия, а из соображений как бы чего не вышло. Впрочем, среди сестер Митфорд была еще и откровенная обожательница Гитлера Юнити, которая стрелялась от невозможности любить одновременно и родину, и фюрера. Об этом есть тоже отличная биография всех шести сестер разом. А Диана Мозли была двоюродной племянницей Клементины, и до какого-то времени они восхищались друг другом, потому что обе были хороши собой, элегантны и крепки духом.
Биография Клементины Черчилль практически лишена эксцентричности, которая обычно оттеняет биографии английских женщин, зато здорово описывает все, что касается традиционной несгибаемости. Черчилль рано стал политической суперзвездой и их с Клементиной свадьбой называли “свадьбой века” и освещали в газетах так подробно, что, когда невеста накануне бракосочетания тихонько поехала на автобусе позавтракать с друзьями, потому что в доме матери ей места не нашлось из-за наплыва родственников, а в отеле она оказалась буквально наедине со своим свадебным платьем, простую одежду пришлось одолжить у горничной, так вот, водитель автобуса ее узнал и удивился, что она едет в противоположном от церкви направлении. При всем блеске, Черчилли практически всю жизнь жили не по средствам, Клементина постоянно жонглировала несходящимися финансами так, чтобы жить в хорошем месте, держать превосходную кухню, покупать Черчиллю его любимые дорогие сорочки. Иногда концы с концами начинали сходиться – это когда Черчилль занимал очередной высокий пост с хорошим содержанием и продолжал, как маньяк, писать для заработка, иногда это подразваливалось, как, например, после покупки поместья Чартвелл, которое буквально впитывало в себя деньги со времен короля Генри VIII.
Литературная деятельность Черчилля – это отдельная поразительная история. За несколько статей о живописи как форме досуга он получил фантастические по тем временам 1000 фунтов (да они один из домов купили за 3000 фунтов!). За первый том “Мирового кризиса” – 20 000 фунтов от Таймс. “На наши деньги” это около двух миллионов фунтов. Питаю отвратительное подозрение, что гонорары были формой взятки. С другой стороны, нет в природе взяток, за которые можно получить Нобелевскую премию по литературе, а Черчилль ее получил – и это что-то значит. На церемонию приехала Клементина, и она же выступала вместо мужа, который тогда уже много болел.
Отдельная и вполне самостоятельная глава жизни Клементины связана с ее работой в фонде помощи СССР Red Cross Aid to Russia Fund, для которого она с помощью ужинов, концертов, аукционов, нафандрайзила фантастический миллион фунтов. Миллион фунтов стерлингов для heroic Russians in their terrible but victorious struggle against the wicked invaders of their country! Это поразительно – и спасибо за всю помощь, каковы бы ни были ее мотивы. Весной 1945 года Клементина по личному приглашению Сталина отправилась одна в шестинедельную поездку по СССР, где ее везде встречали рукоплескающие толпы, и даже артисты Большого театра хлопали ей во время спектакля, а не только она им. Клементина успела побывать и в Ростове на Дону – надо будет найти там памятную доску во время очередного визита! А 7 мая 1945 года была церемония награждения в Кремле, на которую Сталин не пришел – ну и понятно, почему. Но вообще это был колоссальный личный триумф.
Интересна история отношений Клементины с Элеонорой Рузвельт, с которой они много раз встречались. Их сближал и возраст, и схожая жизненная ситуация первых леди военных лидеров своих наций. Элеонора тоже была преданной супругой непростого мужчины, который, в отличие от Черчилля, еще и оказался откровенно неверным мужем, даже умершим, в общем-то, на руках у любовницы. Клементина была элегантной и утонченной, Элеонора на такую ерунду внимания не обращала, но обе оказались идеальными спутницами, готовыми вместе тащить избирательные кампании (супруги Черчилли провели их за все время 15 – 15!), терпеть довольно откровенные проявления народного гнева – в начале войны Черчилля ненавидели за отказ от политики умиротворения, а в минуты славы не сильно отсвечивать. О своей войне Элеонора Рузвельт написала пространнейшие и увлекательные мемуары.
И еще раз поразилась, насколько же Вторая Мировая война велась людьми позапрошлого века. Элеонора Рузвельт родилась в 1884 году, а Клементина Черчилль – в 1885. Просто перенесите на сто лет вперед для сравнения с нашими поколенческими когортами. К 1938 году они все были уже полностью сложившимися людьми, несущими на себе шрамы Первой Мировой. Воевали и умирали там люди двадцатого века, а руководили ими выходцы из другой эпохи. Это кажется мне важным соображением, потому что я представляю себе людей войны по своему дедушке, который, конечно, для меня всегда был Очень Немолодым, но прямая связь с ним для меня очевидна, и его я отлично понимала всегда. Тогда как дедушка не относился к поколению, принимавшему решения, рулили всем условные прадеды, совсем другая формация.
Мистер и миссис Черчилль Встреча во время промо-тура той самой автобиографии Элеоноры Рузвельт. Элеонора Рузвельт (в дохлом животном) и Клементина Черчилль (в жемчугах).
Когда не хочется читать ничего, потому что в книжках по физике – энтропия и тепловая смерть Вселенной, по биологии в любом виде – климатический апокалипсис, по нейробиологии – иллюзорность самосознания, в том толку, в этом смысла нет, а в новостях – новости, есть хороший вариант, и это – средневековая история. Мир идеально выстроенных сюжетов, как будто читаешь самый увлекательный роман, из которого вытряхнули все диалоги. Густота событий там такая, что впечатление от хорошей книги про Плантагенетов или Капетингов можно сравнить только с ощущением, которое я испытываю, когда мой сын пересказывает мне кампании из его компьютерных игр – ненормальная просто плотность событий.
В этой работе автор рассказывает о биографиях многочисленных дочерей, внукек и правнучкек Генриха II и Элеоноры Аквитанской. Причем, у него нет какой-то отдельный феменистической оптики, просто такой взял сюжет, и это правда очень интересно. Основной функцией средневекового монарха был прямой контроль как можно более обширной территории, который выполнялся двумя способами – регулярными личными посещениями и расстановкой по карте фишек, сделанных из собственных детей. Оба способа безжалостны к людям. И походная жизнь королей довольно быстро доканывала, и бесконечные роды на королев действовали тяжело. Королева, которая не могла рожать, быстро переставала быть королевой. Были свои исключения, конечно – Элеонора Аквитанская родила одиннадцать детей и была сама по себе мощной политической силой для всей Европе. А Эдвард I, кажется, даже любил свою жену. Но исключений мало, и вот эта женская линия средневековой истории – вся про девочек, которых разменивали на договоренности, потом они вырастали и иногда рожали своих детей, чтобы начать уже их размещать в сложнопридуманные семейные схемы.
Родовитость и владения в приданное не были залогом удачного брака – для некоторых девушек большое наследство стало проклятьем, слишком завидные невесты сидели в относительно комфортном заключении всю жизнь, чтобы не достаться никому. Ничего не было залогом чего-то – будущий святой Луи VII, например, стал королем, потому что конь его старшего брата споткнулся о свинью на парижской улице. И так там все.
При этом, становится понятно, какая же Европа была связная. Никаких еще настоящих национальных государств – то, что условный король франков управлял набором герцогств, графств и провинций как сюзерен для их феодалов, еще не означало, что люди там говорили по-французски и хотя бы отдаленно считали себя гражданами одной страны. Некоторых английских королей склоняли присягнуть на верность французскому королю – как герцога Аквитании, то есть, прямого вассала, и это не было удивительно, только раздражающе. Везде родственники! Вся Европа – одна огромная, дисфункциональная семья со всеми положенными этой структуре ролями.
Поскольку судьбы бесчисленных принцесс (преимущественно, Элеонор и Изабелл) не очень известны, то все эти сюжеты еще и неожиданные! Кого угодно из них может сразить внезапная смерть, но может сложиться и иначе – королева сформирует свой лояльный двор, создаст себе независимый источник дохода, свободный от монструозных расходов на крестовые походы, и отлично проживет свою жизнь. Редкая ситуация, когда книга по истории таит в себе много внезапного.
В спорном, но увлекательном курсе о дофамине есть тезис, что человек выстраивает образ будущего теми же участками мозга, которыми создает картину прошлого. Мне эта идея кажется крайне богатой, потому что без привлекательного представления о завтрашнем дне очень трудно вообще что-то делать. Возможно, тезис верен не только на уровне одного человеческого мозга, но и для общества в целом. Поэтому так важны хорошие книги по истории с хорошими историями. Не противные эти, где хруст французской булки и холопское умиление господскими нарядами, а исследования настоящих достижений.
“Купчихи, дворянки, магнатки” как раз так написаны. Книга не сахарная, Российская Империя не была страной равноправия и всеобщего женского предпринимательства – автор пишет, что в 1832 году женщины владели 494 фабриками из имеющихся в стране 5349, из них половина – 241 хозяек были дворянками, 172 – купчихами, 48 – мещанками, 16 – крестьянками и 7 человек прочих. Меньше 10%, кто-то из этих хозяек были номинальными владельцами, большинство дворянок получили актив в наследство от родителей или мужа, купчихи представляли первое, второе – или, очень редко, третье поколение бизнес-династий. Не самая потрясающая статистика, но видно, что женщины, владеющие производствами, были заметной силой. При этом, в работе анализируется только промышленность, я думаю, что в других отраслях распределение могло быть лучше. Косвенные данные – но, например, в 1830 году из 9842 каменных и деревянных домов в Москве купеческое сословие владело 2165, из которых мужчинам принадлежало 1540 домов, женщинам – 625. Как-то уже повеселее.
Законодательство, которое описывается в книге, выглядит тоже прогрессивным: женщины владели своим имуществом, права на приданное оставалось за ними, можно было заключать все возможные сделки. Ограничений на вступление в купеческие гильдии по половому признаку не существовало, и даже была небольшая инновационная льгота – женщины, владеющие типографиями и фотоателье, платили только минимальный взнос, и могли не покупать купеческое свидетельство.
Книга балансирует между двумя жанрами – в ней чувствуется генокод большой академической работы, но заметна и авторская задача сделать текст доступным. Ну не знаю, я бы статистики оставила больше-больше, раздел с источниками бы вернула обратно, потому что здесь его просто нет, а только список купеческих мемуаров, которые использовались при подготовке, был бы для многих полезен. И сама книга разбита на две части – описание женского предпринимательства как явления короткие биографии известных женщин. Это интересно, но надо немного настроиться.
Там есть своя доля романных совершенно сюжетов (тут и подумаешь, что современных исторических романов страшно мало, одного Иванова на всех не хватит) и замечательных деталей. Что-нибудь из серии анекдотов о бабушке Анны Керн Агафоклеи Полторацкой, которая так любила Екатерину II, что купила после ее смерти все рубахи и других уже не носила.
Во второй части, к сожалению, удалось собрать только истории аристократок и женщин из купеческих семей. Как бы хотелось узнать о жизни крестьянской вдовы Дарьи Андреевой, которая в 1814 году вступила в третью гильдию московского купечества. На тот момент ей было 60 лет, в семье числилось еще двенадцать человек. Вопрос о вступлении решался в Сенате, поручителями выступили три московских купца – бывших жителей соседних деревень. Как поступила в купечество отпущенная от помещицы Мясоедовой дворовая девка Дарья Подобедова? Экономическая крестьянка деревни Денисово Калужской области вдова Авдотья Горностаева с тремя сыновьями, пятью дочерьми и их семьями? Огромная несправедливость, что такие потрясающие истории остались неизвестными, потому что эти люди и их дети еще не писали мемуаров, и про них никто не писал.
Как же здорово, что сейчас люди много пишут о себе и друг о друге. Я думаю, что все истории надо записывать. Что американская традиция, чуть испытать что-нибудь не совсем обычное, так сразу целую книжку писать и издавать – хорошая. И мы не понимаем, что важно, а что нет – как никто не мог подумать, что судьба отпущенной дворовой девки, ставшей купчихой по своему праву, а не женой купца, на самом деле, имеет значение, и эта женщина заслуживает, чтобы ее биография сохранилась.
Книги по истории лучше всего получаются, когда автор отходит от идеи хроники (то-се, то-се, то-се) и выбирает какую-то свою рамку для изложения событий. Вот здесь у Корин Холл получилась интересная работа, в которой почти весь девятнадцатый век рассказывается как семейная сага: отношения между матриархом огромного семейства и ее довольно необычными родственниками.
Еще я очень люблю читать книги по отечественной истории, которые не отцентрованны именно на России, а рассказывают о более общих процессах, но с нами. В изложении зарубежных авторов это иногда получается особенно неожиданно – со стороны какие-то вещи остаются невидимыми, а какие-то, наоборот, внезапно явными. Из “Королевы Виктории и Романовых”, например, становится очевидно, какой же важной частью европейской социальной сети монархов были Романовы. И как еще сто с небольшим лет назад густо вся Европа была покрыта натурально правящими домами! Кроме “понятных” нам сейчас королевских семей правили король Мальты, король Румынии, король Греции, король Черногории, король Сербии, король Болгарии, колоссальная толпа особ королевской крови – кроме первых лиц есть же еще их браться, сестры, многочисленные дети и племянники, и все они друг другу свояки и родственники. Наши в эту сеть были отлично вписаны, ну и чувствовали себя лучше всех – самым могущественным и богатым домом. Самая большая империя, колоссальные деньги. Даже королева Виктория, судя по дневникам, испытывала неприятные чувства из-за того, что русские были императорами и императрицами, а она – королева, и только после присоединения Индии с удовлетворением заметила, что теперь она тоже императрица.
Здесь я не могу не напомнить потрясающий воображение сервис “Королевские созвездия”, который показывает родственные связи всех со всеми. Он не супер-наглядный, но изумительно красивый. Лет десять назад в страшной моде была инфографика, вот тогда-то можно было такое знатно в соответствующих выступлениях попоказывать.
С королевой Викторией у Романовых были теснейшие отношения, для Александра I она была крестницей (хотя и заочной), другие звали ее тетушкой или бабушкой, для великой княгини Ольги – крестной матерью, для императрицы Александры Федоровны и великой княгини Елизаветы (Эллы) – родной бабкой, причем, во многом заменившей рано умершую мать. Виктория в России ни разу не была, как и ни один другой британский монарх (до Елизаветы II), зато Романовы ездили в Британию постоянно, подолгу гостили, исправно посещали с королевой мавзолей Альберта, послушно выезжали с ней в колясочке гулять в любую погоду. Дарили друг другу милые подарки – особенно трогает постоянный обмен портретами и фотографиями.
Великая княжна Мария Александровна, сестра Николая II вышла замуж за сына Виктории Альфреда. Почему об этом до сих пор нет исторического романа? Виктория была против этого брака – русские сложны и непредсказуемы, и почему нельзя жениться на немецкой принцессе-протестантке, но Альфред добился женитьбы, и Мария стала одной из тех невесток, которые дают свекрови прикурить. Она терпеть не могла английский климат и обычаи, требовала поддерживать в каминах ревущее пламя и требовала русских нянь для своих детей. Впрочем, ее статус единственного человека в семье, которого Виктории не удавалось подчинить, во-многом определялся ее большим личным состоянием, полученным в приданное (миллион рублей капитала, с которого можно получать ежегодные проценты, 75 000 рублей годового дохода, еще миллион рублей, личный капитал около 90 000 фунтов стерлингов сундук драгоценностей).
Отличная, отличная книга, где все постоянно влюбляются и женятся, рожают детей и устраивают их браки. Хорошо помогает запомнить последовательность российских императоров, ну и вообще подсвечивает историю с новой стороны. С другой стороны, работа хорошо показывает, какая же уродливая штука эта монархия.
И еще можно почитать:
Биография королевы Виктории. Суперженщина была! Ее именем называется эпоха самых сдержанных нравов, а сама королева отличалась крайне жизнелюбивым темпераментом. В дневниках практически про каждого встреченного ею Романова она отмечала, хорош ли он был собой. Лучше всех был молодой Александр (будущий Александр II), с которым только взошедшая на престол юная Виктория встретилась еще до жениховства Альберта, и влюбилась – и вполне взаимно, к ужасу обоих дворов.
Гонка за спасение Романовых. Как совсем немного времени после смерти королевы Виктории ее дети – кузены и прочие родственники Романовых – так долго мялись и взвешивали все обстоятельства, что дальше пришлось только отслужить заупокойную службу.
Царские деньги. Вот это книга! Все о личных состояниях, приданных, пенсионах и других деньгах императорской семьи. Со сметами расходов. Очень интересно.
Биография Ивана Грозного. Он, кстати, был не против жениться на Елизавете I, но она почему-то не пошла.
Мини-курс о том, откуда появились 17 традиционных для американцев праздников, почему их отмечают именно так и что означают некоторые символы – от елки до барбекю. Автор курса – рассказчица Ханна Харви. Она изучала антропологию и этнографию, и так прониклась вот этой древней человеческой практикой рассказывания историй для небольшой группы людей, что сама стала этим заниматься и учить других. Мне кажется, что это очень похоже на стэндап в своей сути, но с акцентом не на юмор, а на вызов теней древности, который бродят на полях любой истории. У нее есть своя исполнительская манера, которая, судя по отзывам к курсу, доводит некоторых слушателей до белого каления – а мне страшно напоминает пластинку, которая у меня была в детстве, про серенького козлика, где актриса со специальными такими интонациями читала: “скок, скок, щелк, щелк, гнался за козликом серый волк” – у нее половина записи так исполнена. Немножечко странно, но я могу понять и принять. Плюс она не то что бы академический исследователь-фольклорист и не историк – в первом же отзыве пишут, что Ханна запуталась в Цезарях и допустила еще несколько ошибок.
Я думаю, что праздники – это важно. Они помогают структурировать год, оглядываться назад и смотреть в будущее. Праздники объединяют с другими людьми, и, в то же время, обособляют семью от внешнего мира, служат частью защитной оболочки дома. У меня был период юношеского нигилизма, когда я считала, что празднования придумали маркетологи для продажи соответствующих товаров, радоваться по расписанию глупо, в общем, как учитель из “Анны Карениной” предполагала, что “именины никакого значения не имеют для разумного существа”. Зато теперь я считаю, что отмечать надо, как минимум, основные праздники и все дни рождения, И нет, не прав тот пыльный учитель, праздники имеют значение для разумных существ. Без реперных точек лента времени жизни несколько теряет свою упругость. Можно, конечно, изобретать из чувства независимости от толпы личные традиции или, как самурай, проживать каждый день как последний, но это малореалистично. И, скорее, будет отрывом от культуры, чем проявлением особой высоты духа.
Потому что многие праздники действительно имеют смысл. Не все, некоторые, как, например, американские День матери и День отца, не обладают какой-то особо глубокой логикой, придуманы конкретными людьми по конкретным поводам и просто достаточно удачно встроились в жизнь. С другой стороны, никаким маркетингом и усилиями продавцов конфет и носков нельзя объяснить желание людей иметь вот такой специальный день в году, когда надо поздравить родителей. Если бы продавцы конфет были настолько всесильны, мы бы просто перечисляли им все свои деньги, оставляя немножко продавцам дешевой крупы. Но ряд дат отчетливо астрономичны и примерно соответствуют точкам на колесе года. Например, день святого Валентина тяготеет к Имболку, празднику даже не начала весны, а появления надежды на весну, а противоположный ему Сайман хорошо коррелирует с светским Хэллоуином, который про окончательную уже осень и встречу со смертью. У всех народов, живущих на земле, не могло не возникнуть праздника истиной весны – будь то Пасха или Остара (кстати, Ханна пишет, что про богиню плодородия и рассвета Эостру, от имени которой часто возводят английское слово, обозначающее Пасху, Easter – могли и наврать, потому что хороших источников, подтверждающих существование такого культа нет). Рождество, а также праздник святой Сессилии, очевидно связан с перевалом за зимнее солнцестояние – когда больше всего нужен свет новой звезды.
Что поражает в самых главных праздниках, так это то, что они одновременно и очень древние, и совсем новые. Рождество в отдельных своих частях было всегда. На римских сатурналиях уже украшали дом ветвями и дарили подарки (правда, только мужчинам). Но открыточное, “традиционное” Рождество с нами буквально лет сто пятьдесят, вдуматься только. Столетиями никому в голову не приходило, что это – самый главный семейный праздник, когда надо вот так нарядить дом, вот так сложить горой подарки для всех и вот так торжественно поужинать. Протестанты так вообще с большим неодобрением относились к идее отмечать Рождество, потому что в Библии такого праздника нет, и есть тут, очевидно, что-то греховное. Известны случаи, когда пасторов хотели отстранить от работы за попытку поставить елочку. А елочку они ставили, потому что у германцев была такая друидская абсолютно традиция – принести домой вечнозеленое дерево, что, конечно, не слишком интуитивно-понятно. И как-то она к Рождеству примагнитилась с помощью апокрифических совершенно историй о разных святых, о том, что звезда на верхушке – это звезда Вифлиема, а украшения и подарки – дары волхвов, и еще есть несколько прекрасных, хотя и не слишком почтительных рождественских хоралов, в которых Иосиф выражает разумное сомнение в истории, которую ему рассказывает о своем будущем ребенке Мария, а стоящая рядом вишня расцветает в неположенный сезон. Расхождения, когда праздновать Рождество, были не только у нас, многие протестанты праздновали, как мы, 7 января “Старое Рождество” – я, честно говоря, была убеждена, что “старый Новый год” – это только наше.
Какое-то время Рождество было праздником с застольем для взрослых. И только Чарльз Диккенс, написав “Рождественскую песнь в прозе” породил мечту о вот таком, в хорошем смысле, мещанском рождестве. Миленьком и уютном. А принц Альберт принес в Англию немецкую традицию наряжать елку, и гравюра, где он с королевой Викторией и детьми собрались вокруг красивой елки имела колоссальный успех в Европе и в Америке, где Альберту и Виктории аккуратненько заретушировали короны, сделав их просто изображением идеальной семьи. Всем захотелось такое, тем более, что для нарождающегося среднего класса такой праздник был вполне доступен. Плюс Рождество стало, прежде всего, детским событием, каким оно (в нашем случае, с смещением на Новый год) является и сейчас. Дальше было еще целых шесть человек, которые в США сбили образ Рождества в современный канон: вот с таким Сантой, с такими традициями и порядком. А кажется, что так было всегда – и, например, в сериале “Тюдоры” все участники периодически празднуют вполне современное Рождество с остролистом, хвойными ветвями и подарками друг другу.
И Пасху-то тоже отмечали не всегда! Тоже канон именно семейного праздника не так давно сложилось. И Карнавал/Масленица – тоже оформлялись постепенно, не то что бы “испокон веков” все делалось именно так.
Еще курс замечательно полезен для изучения малопонятных мне американских праздников. Оказывается, День сурка не придумали специально для фильма, во многих городках, образованных эмигрантами из немецкоязычных стран (а их было очень много, и то, что США говорит на английском, а не немецком, не было так уж предопределено) люди поддерживали друидскую же традицию гадания на каком-нибудь крупном грызуне, выходящим из спячки.
День матери придумала дочь героической активистки, которая очень много работала над распространением знаний об элементарной гигиене и санитарии среди женщин, которые тогда спасали жизни. И она всегда была страшно против коммерционализации этого праздника, кофеток и открыточек – вплоть до обращений к Президенту Гуверу с требованиями запретить им. А День Отца придумала другая женщина, в честь всех отцов, но изначально – в память о погибших шахтерах, которые осиротили свои семьи. Она с самого начала была очень даже за создание индустрии вокруг этой даты. День Благодарения – вообще целый детектив, невозможно так запросто даже воспроизвести всю интригу.
И вот День Благодарения, который чисто логически тяготеет к понятному для любой сельскохозяйственной страны дню урожая, навел меня на вопрос: как так получилось, что в нашем календаре традиционных праздников есть Рождество или его светский близнец Новый год, Пасха и ее отражение в советском круге дат – майских праздниках, есть 8 марта и 23 февраля, которые явно выражают собой символику первой робкой весны и любви, но нет никакого Дня Урожая. Осень наша темна и холодна – до самого Нового Года нет ничего, чтобы мы весело отмечали. Может быть, это потому что, на самом деле, Россия – давно совсем не сельскохозяйственная страна, а рабочий или служащий готов радоваться весне, потому что любой будет праздновать возвращение тепла и света, но осень для горожанина не несет ничего особо приятного. Не то что бы я хочу раздувать число нерабочих дней, но что-то тут не так, чувствуется пробел (особенно он чувствуется в начале сентября, когда отгорает золотая осень, и тьма сгущается до самого Нового года). Кажется, в нашем колесе года недостает одной важной спицы.
Я купилась на концепцию книги: разобраться на примерах, как так получается, что люди могут владеть землей? Природа собственности на золото, оленей и даже людей примерно понятна: что сумел сделать, найти или взять у другого, и что все вокруг признают твоим – то и твое. Но земля фундаментально отличается от свиньи или бриллианта. Всегда было понятно, что плодородной, удачно расположенной и комфортной для проживания земли удивительно мало, и она всегда, всегда была чей-то. Землю нельзя спрятать, унести с собой, почти всегда – за редкими интересными исключениями – ты не можешь сделать себе землю, и без земли не будет ничего. Исходные материалы для всего хорошего либо растут из земли, либо живут на земле, либо извлекаются из земли. В конце концов, любому человеку просто надо где-то иметь безопасное убежище, и оно тоже должно где-то находиться. Желательно там, где можно сказать одну из самых приятных в жизни фраз: “Убирайся с моей земли”.
При этом, все понимают, что невозможно удерживать право на землю только за счет силы. Даже те люди, которые владеют землей благодаря удачным военным операциям своих давних или недавних предков стремятся вокруг своего права накрутить еще какие-то обоснования. Хотя чего там лукавить, почти любая территория сейчас успела перейти из рук в руки не самым приятным способом. Может, какие-то острова в океане принадлежат своим жителям по праву потомков первооткрывателей, или совсем далекие и трудные для жизни края. За все хорошее воюют с начала истории.
От работы Саймона Винчестера я ожидала глубокого разбора на примерах этих детских и наивных мыслей, которые посещают, наверное, каждого человека. Часть книги показалась мне вполне ок, но можно было бы и побольше глубины. В самых интересных главах автор концентрируется на ситуациях, в которых европейцы как-то распоряжаются землей других народов – американских индейцев, жителей Индии или маори.
Про индейцев хорошая глава получилась. Вот казалось бы, есть бесспорный факт, что индейские племена (многочисленные и сильные) занимали эту территорию задолго до отцов-пилигримов, и у них там все уже было давно разделено между разными народами, пусть даже и не в виде границ с полосатыми столбиками. Вся земля была учтена и присвоена. В ответ на эту ситуацию европейцы выстроили свою логику, основанную на библейской истории о поручении бога – человеку возделывать землю в поте лица своего. Земля принадлежит тому, кто имеет на нее право и кто огораживает, возделывает и улучшает ее, простого владения недостаточно. Индейцы, кстати, вели вполне эффективное сельское хозяйство, о котором интересно рассказывается в книге 1491: New Revelations of the Americas Before Columbus, но оно в зачет не шло, потому что было не очень похоже на стандартные европейские практики. Поэтому – раз нет огораживания и пахоты – земля не принадлежит таким людям. Это замечательно мне напоминает действующее у нас земельное законодательство, которое тоже требует от владельца сельхозземли в обязательном порядке вести на ней работы, как минимум, сеять и косить, не допускать зарастания деревьями, а иначе сначала штраф, в перспективе – изъятие.
Самая интересная для меня часть этой истории – это то, как покупатели стремились фиксировать сделки с индейцами, придумывая разные обходные пути вокруг понятного факта, что оформить настолько несправедливую и сложную куплю-продажу правильно почти невозможно. Всего известно 368 подписанных с племенами соглашений. Хорошо изучено, например, соглашение, подписанное с племенем Сиу, которое жило на территории нынешней Южной Дакоты. Согласно этому документу, Сиу передавали свои земли площадью 11,5 млн акров (приблизительно 4,6 миллионов га) сельскохозяйственных и охотничьих угодий, оставляя себе 400 000 акров (около 160 000 га) в обмен на 1,6 млн долларов, которые должны были быть выплачены за 50 лет, за первые десять лет – в размере 50 000 долларов, с дополнительными условиями, уменьшающими сумму выплат во множестве случаев – если не отправлять детей учиться в школы, пить, создавать дополнительные расходы на обслуживание договоров.
В итоге и сиу, и другие племена остались и без земли, и без обещанных выплат – смысл и ценность которых они, кстати, отлично понимали. Я не уверена, что они также, как европейцы, понимали смысл владения землей – возможно, там было какое-то фундаментальное расхождение в понятиях. Или индейцы все еще сомневались, что белые смогут добиться фактического выполнения условий договора. Я бы почитала более детальное исследование этих документов: вот что там конкретно подразумевалось юридически – и рассматривали ли антропологи, историки проблему понимания индейцами своей части сделки.
Я как раз дочитала книгу, которая описывает эту же проблему с третьей стороны – это биография автора знаменитых детских книг из серии “Маленький домик в больших лесах”, “Маленький домик в больших прериях” – и еще семи романов о жизни простых фермеров. Это одна из основополагающих детских книг в США, часть канона. Ее герои – безупречные поселенцы, которые осваивают девственную землю, заставляя ее плодоносить на благо людей. Они рубят лес, пашут, растят животных, а по вечерам играют на скрипке. Варят сироп из сока сахарного клена, на Рождество дети бесконечно рады, когда им дарят леденец и самодельную куклу, а по ночам домик обступают крупные волки и воют на луну. Такая суровая, чистая жизнь – и читать это правда очень уютно. Я своему сыну прочитала первую часть саги, и вполне понимаю, почему “Маленький домик” – основа небольшого коммерческого культа. Но за полями этих славных историй остается реальность, в которой близких родственников Ингалзов перерезали индейцы во время одного из последних и отчаянных мятежей – после того, как племя много месяцев просидело на морозе, ожидая очередных выплат за свою землю, дошло до последней стадии голода и безнадежности и решило погибнуть вот таким способом. Сами Ингалзы строили одну из своих ферм на землях индейцев, откуда им пришлось потом спешно уезжать, и девочки, Лора и Роза, бродили по оставленному стойбищу, собирая оброненные бусинки.
Из всех угнетенных красивей всего вышли из ситуации маори. В середине девятнадцатого века вожди подписали соглашение с Британской Империей о том, что все маори становятся ее подданными и сохраняют свои земли, пока хотят на них хозяйствовать. Но в 1863 году в Новой Зеландии вспыхнул большой вооруженный конфликт, который британская администрация смогла подавить только войсками с пушками, и то с заметным уроном – в “наказание” начались конфискации земель. И уже в середине двадцатого века несгибаемые аборигены смогли продавить пересмотр конфискаций, выплату 600 миллионов долларов (что, впрочем, не кажется мне такой уж колоссальной суммой в этом случае) и возврат части земель. А также личные извинения королевы Елизаветы в письменном виде – она приехала, облачилась в традиционную накидку из перьев и подписала официальное письмо с извинениями. Приятно, что агентом изменений была другая женщина – маори Фина Купер, прожившая прекрасную длинную жизнь, и уже на склоне лет ставшая лидером огромной пешей делегации, которая прошла маршем по стране и донесла до Веллингтона петицию с шестьюдесятью тысячами подписей. На старте марша с ней выступили пятьдесят человек, до столицы дошли десятки тысяч.
Фина КуперКоролева в традиционном одеянии подписывает письмо с извинениями.
Еще автор описывает трагическое перераспределение земли во время разделения Пакистана и Индии – это отдельная страшная сага, которая выглядит совсем не так здорово, как в воспоминаниях Памелы Маунтбаттон. Воспоминания идилические. И про жестокое переигрывание правил аренды фермерских земель в Шотландии. И как во время второй мировой в США этнических японцев насильственно переселили в концлагеря, а соседи позанимали их фермы с намерением не возвращать уже никогда.
В общем, не то что бы это все о праве – больше о военной силе и коммуникациях.
13 последних Президентов США очень особенные люди, потому что более или менее могут отдать команду нанести ядерный удар по противнику. “Более или менее” – это потому что до конца неясно, что будет, если военные не примут приказ, сочтя его неоправданным. И такое им приходится обсуждать.
Книжка построена на последовательном обсуждении подходов к этой проблеме каждого из президентов. К нашему общему великому и незаслуженному счастью стратегия ядерной войны остается чистой теорией (хвала всем богам), поэтому все это больше говорит о людях, об устройстве государственной машины и о временах, чем собственно о войне. Неимоверно интересно!
РЭНД не зря ввели в обиход термин и концепцию теории игр. Нобелевскую премию за нее дали по экономике, но придумывалось все для войны. На первом этапе это была история про двух игроков – США и СССР, каждый из которых может нанести первый ядерный удар в двух вариантах: на тотальное поражение и так сказать точечный, хотя в масштабах атомной бомбардировки точечным удар можно называть только очень условно. Второй игрок всегда остается при возможности дать ответный залп – либо на уничтожение максимального количества городов и живой силы, либо по объектам военной инфраструктуры. При этом, игроки не коммуницируют. Какая стратегия будет выигрышной?
Дальше обсуждаются варианты, и это чистое моделирование. Что может быть легитимным поводом для первого ядерного удара? Первая полудюжина президентов считала, что любой акт агрессии по отношению к странам-членам НАТО – хорошая причина для небольшого того предупредительного удара по ракетным шахтам. Это должно быть жирным намеком на то что так делать не надо и все серьезно. Но в ответ советские люди могут пульнуть на уничтожение. Или не могут? А вот еще важные детали: у шамана три руки, ядерная триада состоит из военных баз с ракетами (время долета до территории противника – минуты), бомбардировщиков (часы) и субмарин (как дело пойдет). Как правильней наносить этот первый удар? Ястребы настаивают на вариант с базами, гуманисты – на авиации, потому что самолет еще можно отозвать, если что.
И так – множество вариантов разных ходов и демонстраций готовности к определенному ходу в условиях отсутствия коммуникации. Страшно похоже на эту известную сцену из “Принцессы-невесты”, только без противоядия.
Еще похоже на тот анекдот, когда капитан американского авианосца велит команде молчать, пока он будет разговаривать с командой советской атомной подлодки, потому что русские очень обидчивые и, чуть что, стреляют. И говорит аккуратненько “Хэллоу, Рашн”, что воспринимается другой стороной как “хреново покрашен” – ах вот как, ракеты к пуску.
А как мы покажем им, что готовы сделать это? А почему мы уверены, что они расшифруют этот сигнал правильно? Если будем наращивать ядерные вооружения – вот что они подумают, что мы готовимся к войне или что ответ на их агрессию будет сокрушительным? Что можно считать победой в атомной войне? На каком-то совещании один из генералов в запале сказал: “победа – это когда останется один русский и два американца”, на что ему резонно ответили, что хорошо бы эти американцы оказались разнополыми. Ну и как подметил один из Президентов – вся ситуация составляет выбор между сдачей и самоубийством.
В результате первого этапа США обрело существенно больше ракет, чем было нужно для полного уничтожения всех мишеней по десять раз. Это в книжке не освещается, но понятно, что основным двигателем наращивания количества ракет было чье-то обогащение на этих подрядах. И точно также не освещается очень тонкий момент: ракета с ядерной боеголовкой – сложная штука, нельзя один раз поставить ее в шахту и думать, что в любой момент по нажатию кнопки она взлетит. Там еще отдельная дорогая работа по обслуживанию и поддержанию арсенала идет, поэтому количество еще не самый важный параметр.
На Никсоне рефлексивная игра стала еще сложнее, потому что до того это было про двух игроков, а Никсон всерьез рассматривал идею отбомбить Вьетнам – из гуманных побуждений закончить войну. Он, кстати, был первым Президентом, который отыгрывал эту гамлетовскую карту с безумием: настрополил переговорщиков, чтобы они намекнули Хо Ши Мину о предельной импульсивности и неконтролируемости Никсона, так что без гарантий, что он не даст команду на превращение джунглей в радиоактивные пустоши. Потом к этой традиции обратился Трамп, но ему и переговорщики не нужны, у него твиттер есть.
Где-то на Картере произошел разворот к уменьшению числа ракет. Картер был связан больше с флотом, чем с ВВС, поэтому тяготел к стратегии мобильного подводного атомного флота, который подплывет, куда надо, и отстреляется. На этом фоне тупо количественный параметр не был уже таким важным, ну и придумали много нового типа ракет с несколькими боеголовками.
Рейган вообще начал с пугающих речей про империю зла, а продолжил разоружением. Там ужасно смешной момент есть, как Рейган с Горбачевым на встрече Женевском озере сидят, и Рейган вдруг спрашивает: “А вот если бы на США напали инопланетяне из космоса, СССР бы нам помог?”. Горбачев говорит, что да, помогли бы против инопланетян. “И мы бы помогли СССР”, – тепло сказал Рейган. Всегда знала, что миру нужна внешняя угроза.
И еще более сложный уровень игры начался, когда количество активных игроков разрослось до непонятно количества. Ядерный клуб-то ого-го, больше десяти стран только официально, на самом же деле, вообще непонятно. Все моделирование и обсчет рефлексивных игр на таких количествах ломается, как жить – непонятно. Тут возможен выход либо в создание космических войск для одной или двух стран, чтобы отбросить все на ситуацию пятидесятых годов, либо линия с беспилотными сверхточными вооружениями, когда к кому угодно относительно незаметно может прилететь небольшой дрон с взрывчаткой, и масштаб убийств снижается с десятков миллионов граждан до 5-10 человек – лидера и его приближенных.
И всем бы была хороша эта книга, если бы автор так не горячился по поводу Трампа. Как-то очень у него плакатно получается: святой в смысле ядерной стратегии Кеннеди (договорился, понял, предотвратил), молодец Обама и опасная обезьяна с гранатой Трамп. Их номер сорок пять действительно нестабильно выглядит, с этим заметным желанием отбомбить хоть кого-нибудь. Особенно, вероятно, Южной Корее и Японии неприятно. Но такие эмоциональные штуки всегда вредны для нон-фикшена, особенно для читателей, которым эти волнения совсем чужие – у нас свой президент есть для недовольства.
История RAND Corp – фабрики мысли, которую ВВС США создали, чтобы было кому всерьез обдумать, как теперь жить в мире с явной перспективной ядерной войны. Wizkids из РЭНД десятилетиями бесили генералов на совещаниях.
Это книга о том, как за девятнадцатый век Европа стала собой, пройдя путь от соседствующих стран, неожиданно малоизвестных друг другу, к единой культуре. Во-первых, железные дороги, во-вторых, паровой печатный пресс, в третьих – люди особого склада ума, космополиты и настоящие европейцы. Среди таких особых людей автор следит за тремя своими героями: мировой оперной звездой – испанкой, импрессарио, журналистом, коллекционером искусства, автором новой концепции музея изобразительных искусств – французом, помещиком и автором бестселлеров – русским. Гарсиа-Виардо, Виардо, Тургенев.
Книжка пространная – повествование завязано на биографию знаменитого трио, но вольно отклоняется от нее в детали устройства шоу-бизнеса (опера-опера-опера), приключениях законодательства об авторском праве, доходах и расходах знаменитых писателей и развитии железных дорог. Общая мысль такая: железные дороги связали Европу, буквально схлопнув расстояния: путешествие, которое раньше требовало несколько дней в карете с остановками на ночевки в придорожных харчевнях внезапно стало делом одного дня. Поэтому артисты начали гастролировать по небольшим городам, и люди за пределами столиц приобщились ровно к тому же набору популярных опер, которые стали общеевропейским каноном. Плюс благодаря промышленной революции появился многочисленный новый класс профессионалов с хорошей зарплатой, которые готовы были ходить на концерты, читать романы и учить своих детей музыке. А еще вошло в обиход газовое освещение, и стало легко проводить вечера с чтением и музицированием. Тем более, что профессионал, в отличие от крестьянина или лавочника, работает днем на работе, а вечером должен отдыхать.
Главное, что тогда случилось – это массовизация. Наконец-то появились большие тиражи всего. Например, довольно чудовищную книжку Эжена Сю “Тайны Парижа” (я читала в детстве, хорошо помню только, как злая старуха вырвала у прелестной сиротки зуб), в общей сложности, прочитало с пол миллиона человек. Книжки стало печатать существенно дешевле благодаря паровым прессам, поэтому и журналы повысили тиражи, и отдельные издания стали дешевым. Например, были в России дешевые издания романов по 40 копеек, которые шли стотысячными тиражами. К первой мировой в вендинговых машинах на вокзалах и в других проходных местах только одна крупная компания продала 1,5 миллиона книг каждый год. Совершенно внезапный эффект это оказало на оперу.
Появилась такая новая штука как адаптированные для домашнего музицирования аранжировки популярных мелодий из опер. И началось массовое производство домашних пианино – замечательных инструментов, на которых легче научиться играть, чем на скрипке, которая, к тому же, считалась неженственным инструментом, потому что требовала перекосить фигуру. А виолончель вообще ставят между ног. А духовые инструменты требуют некрасиво раздувать щеки. Арфа мило выглядит, но на ней много не наиграешь. Зато пианино – идеально для прелестных юных дев. Так женщины обрели свою роль и голос в домашних развлечениях, рынок нот взорвался. Чем больше люди знали оперы по доступным аранжировкам хитов, тем охотней они ходили в театр на большой спектакль (на концерты же не за новой музыкой ходят, а за масштабом). И композиторам открылся новый источник дохода – роялти от продажи аранжировок. Это было колоссально, потому что композиторы перестали зависеть от способности гнать все новые и новые оперы для постановок и смогли получить некоторую финансовую независимость. К слову, такую же важную роль сыграли и дешевые репродукции картин – люди сначала смотрели на открытки и иллюстрированные журналы, и потом понимали, что интересно будет увидеть оригинал в музее.
Вообще, опера – это блокбастер девятнадцатого века. Здесь я бы хотела еще раз горячо порекомендовать замечательный курс Роберта Гринберга “Как слушать и понимать великую оперу”. Я совсем не понимаю театр и практически не слушаю музыку, поэтому оперой отдельно не интересуюсь. Но курс этот послушала с большим удовольствием, там хорошо и компактно уложены действительно существенные сведения об операх, почему они именно такие, как устроены, зачем нужны и что означают. Плюс разобраны ключевые оперы культурного канона – Гринберг буквально пальцем показывает, куда слушать. Потом я еще прослушала почти все его курсы – тоже прекрасный “Как слушать и понимать великую музыку”, это прям А+, “Оперы Моцарта” и сломалась, кажется, на сонатах Бетховена, потому что там нужно хоть что-то разбирать. Сейчас заглянула по ссылкам – и оттуда на меня посмотрели обложки еще десяти курсов Гринберга. “Музыка как зеркало истории” – должно быть увлекательно.
Так вот же, и профессор Гринберг, и Файджез описывают, как в начале века опера была самым красивым, что видел средний человек в своей жизни, кроме, может, некоторых соборов. Во всяком случае, самым ярким, удивительным и нарядным. Декорации волшебные, в больших театрах делали настоящие спецэффекты с полетами и исчезновениями, примадонны в шелках и драгоценностях. При этом, правда, традиционный оперный зал с партером, ложами и оркестровой ямой появился сравнительно поздно, до этого прямо во время спектакля люди разговаривали и ели (а неплохо, в такую оперу я бы ходила). Только в Италии к 1868 году работало 775 оперных театров – я заглянула в статистику, в 2017 году в Италии было 1204 кинотеатра, немногим больше, а по сравнению с численностью населения так и меньше. Примадонны блистали звездами вполне современного толка: с огромными заработками, фанатами и хейтерами, пиар-стратегиями. Правда, и пиратство в этом мире процветало зверское: специальные люди ходили и слушали новые оперы, быстренько записывали партитуры и передавали для постановки в региональные театры. Зато, когда гайки авторского права затянули, и оперы могли исполняться только под полной лицензией – с контролем декораций, костюмов, точной последовательности сцен (до того удивительное количество отсебятины было), мировой прокат европейской оперы стал чем-то похож на распространение голливудских фильмов. Опера Верди Троваторе, возможно, была первым международным таким явлением – через три года после итальянской премьеры ее поставили в Константинополе, Александрии, Рио де Жанейрно, Пуэрто-Рико, Буэнос-Айресе, Гаване и Нью-Йорке. Еще через десять лет она добралась до Китая, Филиппин и Кейп-Тауна.
Поэтому в трио супругов Виардо и Тургенева главной звездой долгое время была Полина Гарсиа-Виардо. Примадонна и дива. На выступлениях сцена скрывалась под ковром из цветов. Дружила с прусской императорской четой, выступала для Николая I, королевы Виктории и большинства коронованных особ Европы, гонорары ломила астрономические – от 12600 франков в месяц, но за сложные гастроли, например, в Россию, конечно же больше. Для сравнения: годовой доход Тургенева от имения Спасское составлял в пересчете с рублей 24000 франков, а каждый из своих прекрасных домов-вилл Виардо покупали за 100 000 франков. Но что поражает, так это прагматизм Полины, которая знала, что ее певческий голос будет жить максимум двадцать лет, а потом она не сможет уже выступать в столицах. Поэтому она гастролировала и работала на износ, и делала из себя нечто большее, чем просто исполнитель. Дружила со всеми выдающимися деятелями искусств своего времени, продвигала на европейский рынок испанскую и русскую музыку, покровительствовала молодым музыкантам. А гвоздем ее салона всегда был алтарь Моцарта с партитурой “Дона Хуна” руки лично Моцарта. Когда оба ее мужчины умерли чуть ли не одновременно, Полина была безутешна, но прожила еще двадцать семь лет, преподавая, принимая и покровительствуя. Понятно, почему Тургенев влюбился, последовал за ней во Францию и в Германию, ждал с гастролей и писал тоскливые письма из имения, а потом очень помогал супругам Виардо деньгами.
Луис Виардо, кстати, тоже был выдающимся человеком. Он не пел, как жена, и не писал большую прозу, как эээээ друг семьи, но собирал испанский фольклор (Испания тогда была очень экзотической, не сильно-то европейской страной. Многие даже сравнивали Испанию и Россию как европейские страны, сильно мутировавшие под воздействием мавров и монголов, соответственно), сделал канонический перевод “Дон Кихота” на французский, первый придумал, как правильно развешивать картины в галереях и музеях – не на всю стену и без особого разбора, а на уровне глаз, в отдельных залах, разделенных по периодам, странам и школам. Это был прорыв. Еще Виардо написал несколько путеводителей по музеям (новаторская на тот момент мысль), и новый профессиональный класс целевым образом с его книжками по музеям ходил. Ради Полины Луис отказался от поста директора театра, был ее менеджером, хотя она и сама хорошо с делами справлялась.
В итоге из всех трех лучше помнят Тургенева. Полина Виардо в не самое удачное для исполнителя время жила – без записи голос исчезает еще при жизни человека. А Тургенев удачно выступил с “Записками охотника”, которые мне всегда казались довольно скучными, но современники ценили их, даже считается, что “Записки” повлияли на отмену крепостного права. И денег автору именно они принесли больше всего! Тургенев много занимался продвижением русских авторов в Европе – не без его усилий количество переводных русских романов во Франции выросло до 25 в год в 1888 с двух в начале 1880. Но не без подвоха – как раз в этот период формировалась европейская система авторского права, Россия не подписала соглашение – поэтому русских авторов можно было издавать без отчислений. Тургенев горячо поддерживал “Войну и мир”, всем своим европейским друзьям рассказывал, какой это поразительный роман – и что его нужно обязательно издать. Он был старше Толстого на десять лет, и испытывал к нему слегка отеческие чувства, что, конечно, поразительно. Поразительно, что кто-то мог так относиться к убер-отцу Толстому.
И о самом интересном – о деньгах. Имение Спасское после смерти Тургенева стоило где-то 165000, а при жизни писателя приносило тощие 9500 рублей в год. Все права на произведения писателя после его смерти были проданы издателю Глазунову за 80 000 рублей (320 000 франков). А так к концу жизни ежегодный доход Тургенева составлял приблизительно 10 000 рублей (40 000 франков) – половина от Спасского (которое могло бы давать куда больше, но очень плохо управлялось), половина от писательских трудов.
Пока читала, книжка казалась рыхлой и несущественной. Когда начала разбирать заметки, поняла, что все на так, “Европейцы” – замечательно насыщенная работа, и довольно внезапный для меня взгляд на историю.
А еще прекрасное: Виктор Гюго завещал похоронить себя в бедняцком гробу, самом дешевом и простом. Поэтому под Триумфальной аркой на колоссальном пышном постаменте, среди факелов и гор цветов возвышался этот самый бедняцкий гроб. Так высоко, что его почти не было видно.
