Что именно мы думаем, когда думаем? Как оформлен этот процесс? Как устроена внутренняя речь? Я за несколько месяцев прочитала несколько разных книг о проблеме самосознания – эфемерной и бесспорной сущности “я”, которая позволяет чувствовать себя как-то, а не просто отвечать сложной реакцией на совокупность внешних условий. Эта тема всегда была интересной с философской точки зрения, а сейчас на нее вспыхнул мини-бум, потому что накопился новый материал для осмысления: первые заметные подходы к искусственному интеллекту, чисто медицинские находки, проблемы биоэтики. Это больше не головная теоретическая проблема – например, к промышленному производству мяса из клеточных культур люди подошли очень близко (и книжечка об этом есть!), понятно, что может начаться третья сельскохозяйственная революция, переделывающая самый важный рынок в мире – рынок еды, и, конечно, чтобы люди согласились есть наггетсы из биореактора, важно не только делать их вкусными и дешевыми – все равно же ничто не может быть вкуснее стейка из настоящего бычка – важно показать, что у бычка и курицы есть настоящее самосознание. А ИИ – важнейший же вопрос, может ли искусственный интеллект иметь самосознании и можно ли допустить его появление или не допустить его.

“Голоса внутри” хороша тем, что погружается в конкретную грань этой большой проблемы: как внутреннее “я” выражает себя без коммуникации с другими? Это трудноуловимый предмет для исследования, потому что опереться можно только на то, что люди рассказывают о себе, и на довольно косвенные данные МРТ мозга в разных ситуациях. И все мы знаем, что мысль изреченная есть ложь – прежде чем что-то сказать, человек это формулирует, и ему, например, может казаться, что он вот так и думает словами и предложениями, а, на самом деле, это лишь грубый перевод с истинного языка внутреннего мира. А, чтобы действительно вынести вовне свою мысль, нужно написать целый роман, слова которого заставят откликнуться человека уже не на уровне слов, или написать картину, станцевать, сочинить фортепьянный концерт или сделать изящные математические выкладки.

При этом, часть людей утверждают, что они думают именно предложениями. Мне тоже так кажется, у меня внутренняя жизнь очень вербализированная. А другие утверждают, что словами не думают вообще, только облекают в речь, когда нужно другим что-то сказать! И обе группы смотрят друг на друга с общим выражением изумления: “Да ладно?” Большой вклад в изучение вопроса внес Выготский (вот же приятно, когда иностранные авторы не просто ссылаются на отечественных исследователей, а демонстрируют отличное знакомство с их работами). Выготский много работал с детьми и его версия состоит в том, что сначала ребенок просто учится говорить, повторяя за взрослыми отдельные слоги и слова, одновременно соединяя их с какими-то действиями и объектами. Это колоссальная работа, которую наблюдал, наверное, каждый родитель – я уже подзабыла, но вот недавно общалась с полуторогодовалой девочкой, еще не говорящей почти. Если ей сказать что-то вроде: “Хочешь слезть с дивана?”, она отвечает “Да!” и расцветает улыбкой чистого счастья от ощущения осмысленного диалога с другим человеком: “Вау, она меня понимает, если просто сказать, не надо тянуть или пальцем показывать”. В какой-то момент, дети много говорят вслух, но не для собеседника: “Вжжжжж, машинка вжжжж, бдщ”, а потом до них доходит, что тоже самое можно делать прямо внутри своей головы, можно строить сложные конструкции, а наружу выдавать только результаты. И постепенно внутренняя речь приобретает свои удивительные свойства, например, в ней появляются сложные понятия-гиперссылки, которые означают некое облако смыслов, а не одно конкретное значение, образуются готовые блоки, отрастают огромные стереотипные паттерны. Внутренняя речь более быстрая (4000 слов в минуту) и гладкая – те, кто заикается, утверждают, что в их внутреннем диалоге запинок нет, и на иностранном языке, если долго не говоришь, то думать легко, а разговор дается медленней.

Одной из главных задач автора была попытка понять, отличается ли структурно внутренний голос и внутренний диалог от речи. Данные сканирования МРТ показывают, что, в принципе, да, отличаются. Если попросить человека молча начать рассуждать про себя, то активируется не только речевая зона, но и другие области мозга. Также люди с поврежденной зоной Брока не остаются без внутреннего диалога. Как уже упоминалось в одной из других работ на тему, глухонемым шизофреникам навязчивые голоса являются в виде рук, знаками проговаривающими всякое разное. И еще глухонемые описывают, что их внутренняя речь строится на жестовом языке. Особенно интересно, что, если попросить испытуемого смоделировать какой-нибудь диалог, то вспыхнут еще и области, которые отвечают за “теорию ума” других людей. Внутренний голос – это немного другой, даже когда точно знаешь, что это ты.

В книге большое внимание уделяется, конечно, крайним случаям проявления феномена внутреннего голоса – ярким, характерным голосам, которые “громко” звучат в умах у некоторых людей. Это явление, оказывается, намного шире распространено, чем кажется, и выходит далеко за пределы диагностируемой психиатрии. Есть стереотип, что слышать голоса значит практически точно быть шизофреником, но нет, это спектр. Огромное количество людей живут с отчетливой и независимой от них внутренней речью, однако, не имеют никаких симптомов душевных расстройств. Это у них такое душевное устройство, богатый внутренний мир, в котором есть место для отчетливого потока мыслей, которые воспринимаются почти внешними. Ну то есть, когда кто-то говорит о голосе совести, об ангеле-хранителе или просто о внутреннем голосе, это может быть вообще не метафорой. У них в голове действительно есть квазиавтономная активность. И тут, конечно, вспоминается дико занудная и, возможно, завиральная работа Тонони об идее интегрированной информационной системе, которая порождает феномен самосознания. Его много цитируют в других книгах о самосознании, потому что идея соблазнительная: а что, если при достижении определенного уровня связности и способности к формированию циклов обратной связи при самонаблюдении, система неизбежно порождает сознание? Если объединить две таких системы достаточно плотными связями, то сознания сольются, если в одном мозгу произойдет по какой-то причине потеря нужного уровня связности с некоторой подсистемой, которая, при этом, сама по себе достаточна для поддержки самосознания, то будет в одной голове два сознания. Если что, пересказ идей Тонони есть в книжке Коха, которая уже и на русский язык переведена.

Но вот именно автор к Тонони не цепляется, а говорит другую вещь, почерпнутую, опять-таки, у Выготского: если внутренняя речь – это освоенные и интернированные диалоги с другими людьми, то вся внутренняя жизнь взрослого человека основательно опирается на этот инструмент диалога, и мышление есть диалог со множеством голосов, которые мы можем или различать, или почти не выделять как что-то самостоятельное. Тут автор подтягивает еще и Бахтина, чем окончательно меня покупает. А Бахтин указывает, что нет диалога без наличия отчетливо разных позиций (тут стоит вспомнить плохие художественные произведения, в которых герои настолько не выписаны, не имеют никаких своих отдельных позиций, что диалоге разваливаются с первой реплики).

Как говорил Рэй Брэдбери, каждый писатель слышит голоса. И вот это умение внутри себя собрать хор разных точек зрения, собственно, позволяет писать прозу. Насколько голос ощущается независимым, отдельным, уже определяется индивидуальными особенностями человека. Тут нельзя не вспомнить идею музы или гения, который слетает и диктует готовый текст. А что, если для некоторых это тоже не метафора, у них правда так голова работает: процессы мышления настолько разведены по разным позициям, что возникает эффект отчуждения. Пока читала, подумала, что моя личная беспомощность в попытке написать любой художественный текст, может проистекать и от того, что у меня поток мышления абсолютно один, у меня нет никого, кроме меня в голове. Я иногда терапевтически говорю себе: “Давай, Катя, ты это можешь”, но только потому, что вычитала в другой книжке про голоса о действенности приема. Он правда действует, особенно на каком-нибудь двенадцатом повторе третьего подхода. Возможно вместо курсов креативного письма начинающим авторам стоит думать больше об эмоциональном интеллекте, умению иметь дело с другими людьми и четко различать позиции.

Отличная, в общем, книжка.

Курс “Здоровый дофамин” 

Прослушала дельный курс лекций о том, как работает дофаминовая система. Дофамин – это энергия, мотивация, способность, наконец, взять и сделать, обучаемость, блеск глаз – о нем постоянно выходит много разных статей и книг – всем хочется познать окончательную правду о том, как тряпке собраться. Я такого довольно много перечитала, и, могу сказать, что лучше один раз прослушать системный курс лекций, чем по кусочкам это собирать из популярных источников.

Пишу о некоторых моих обобщениях, которые, конечно же, могут быть глубоко ошибочными и основанными на неверных предположениях. Про дофаминовый цикл вознаграждения еще раз повторять не буду, это достаточно модная штука, много где описана – коротко можно заглянуть в мой обзор хорошей книжки о ключевых нейромедиаторах Счастье есть, но вам все равно не понравится. В курсе есть другие вещи, которые раньше так артикулированно мне не встречались.

Мой самый главный инсайт состоит в том, что возможность произвольного действия у человека намного более ограничена, чем он себе представляет. Намного – это намного! У нас все критическое мышление и волевой контроль сосредоточены в коре головного мозга, которая является совсем молодым наслоением, которое и кровью-то снабжается в последнюю очередь. Физически до него капилляры дотягиваются самые тоненькие. Питания мало. Устает и снижает функциональность кора очень быстро. Самое изумительное, что человек не различает, головой он сейчас думает или тоже головой, но другой ее частью, потому что, кроме коры, у него есть еще целый огромный мозг, который обрабатывает желания, эмоции, базовые реакции на стимулы, социальные отношения, ну и даже со сниженной функциональностью префронталка продолжает работать, просто заметно хуже и с огромным “сбросом” принятия решений на средний мозг и миндалину. Заметить это очень трудно, потому что любое решение мы воспринимаем как абсолютно свое, обоснованное и неслучайное, а как именно оно сформировалось, определить не можем.

Вот, например, казалось бы такое человеческое и возвышенное чувство как уважение. Все, что связано с оценкой иерархических отношений в группе, оценивается и контролируется миндалиной. Уважение, статусные игры, справедливость – не рациональные вещи, мы их не корой головного мозга осознаем. Поэтому в стрессе или при каких-то еще факторах, подавляющих функционирование коры, людям так неимоверно важны вопросы уважения к ним. Если алкоголики и правда спрашивают друг друга “Ты меня уважаешь?”, то это хороший пример. То, что в определенных кругах за косой взгляд или неосторожное слово можно поймать прямой в челюсть, тоже характерно. Социальный интеллект, умение понимать групповую динамику – это страшно важно, это определяет выживание, но важно понимать, что наши ощущения по этому поводу определяются древними обезьянними алгоритмами, которые плохо рефлектируются – и стоит их мудрые советы переоценивать уже человеческим умом, если, конечно, дофамина в префронталке хватит.

С реакцией на стресс интересно дело обстоит. Здесь важны детали: острый стресс продуцирует выброс дофамина в коре головного мозга, поэтому, наверное, разные приключения, если они не связаны с трагическими обстоятельствами, так приятно бодрят. Но есть подвох – как сообщает автор, от гипоталамуса, который собирает первичную информацию с сенсоров, нервные пути ведут и к коре, и к миндалине. Если кора свежа и работоспособна, и нервный путь к ней хорошо наработан (то есть, в жизни человека регулярно и постоянно реализуется эта связь гипоталамус-кора), то первая реакция на стресс пойдет к высшим отделам мозга, и человек отреагирует сознательно. Если же кора уже устала, и – что немаловажно – более проторен и активен путь к миндалине, то реакция будет более автоматической. Или замрет, или убежит, или впадет в тревогу, или ударит – тут уже зависит от преобладания симпатической или парасимпатической нервной системы. У кого что.

Поэтому, чтобы быть человеком, важно постоянно держать свою префронталку в рабочем состоянии, не загонять ее ненужными задачами, и обеспечивать регулярное прямое обращение от гипоталамуса к коре, чтобы эта нейронная цепочка имела хорошую пропускную способность и низкую “цену” сигнала. Это все, конечно, здорово похоже на “Thinking fast and slow”. Я до конца не убеждена, что вот эта схема с сигналом, который идет к коре или к миндалине – научный мэйнстрим, и в мозгу прям так и происходит. Но как схема идея мне кажется вполне рабочей: чем больше тренировать осознанные реакции, тем больше шансов осознанно ответить на критическую ситуацию, а не отколоть какой-то безумный номер.

С хроническим стрессом дело похуже: он порождается сигналами, которые недостаточно сильны, чтобы запускать острую стрессовую реакцию, поэтому организм оказывается беззащитен. Из-за хронического стресса уровень дофамина в коре падает, в лимбической системе растет, и человек пожинает много неприятных последствий: функциональность коры головного мозга подавляется, уровень импульсивности и разной автоматической реактивности растет, горизонт планирования резко приближается. Эксперименты подтверждают: в хроническом стрессе человек не может видеть себя в отдаленном будущем, что влечет за собой соответствующий уровень планирования, податливость соблазнам и так далее. Много нехорошего получается. Недаром в разного рода репрессивных машинах людей постоянно подвергают стрессу, чтобы у них критическое мышление отвалилось напрочь. Спать не дают толком, дают невыполнимые задания и потом наказывают, устанавливают нелепые правила не из чистой жестокости, просто управляемость повышается.

Хронический стресс вызывается очень незначительными факторами: шум и свет во время сна, долгое сидение на одном месте, хронические разные боли и дискомфорты, миллион мелких причин, часть из которых устранима. Лучше устранять, чтобы меньше выжирали ресурс рациональности. Плюс – неплохой такой способ противостояния хроническому стрессу – это переживание острых потрясений. Реакция организма на все стимулы калибруется, и, при наличии высоких пиков общий порог чувствительности растет.

И еще интересно: диапазон состояний, когда человек способен внять каким-то словам и доводам, крайне узкий. В стрессе не может. Когда устал – тоже не может. Физически! Сам человек этого, скорее всего, не отслеживает даже, даже пьяным часто кажется, что они еще вполне ок, что тут говорить о просто уставших или запытанных за день тысячью порезов реальности. И когда уровень дофамина зашкаливает – тоже не может! Когда дофамин на пике, жизнь настолько ослепительно-хороша, что все кажется отличным и правильным. Говорят, этим тоже пользуются: если забомбить человека серией стимулов, то он в такое состояние и войдет. Громкая музыка, яркий свет, калорийная еда, алкоголь и демонстрация каких-то предметов желания – вот оно и есть. Суперстимул, который столько дофамина выбрасывает, что все круто: кредит – круто, внезапная покупка – круто, новый знакомец – любовь всей жизни. Возможность кому-то что-то объяснить по-человечески сильно преувеличена, потому что мы редко бываем людьми, а не автоматами, которые ловко притворяются сознательными перед собой и другими.

Есть в курсе еще один тезис, который мне нравится, но не вызывает полной уверенности в его научной обоснованности. Автор рассказывает о трех нейронных сетях, которые на органическом уровне обеспечивают разные типы мышления: это сеть покоя default mode network, которая поддерживает фоновый поток мыслей и ощущение эго я-я-я, бесцельное блуждание ума. Сеть выявления значимости salience network, которая занимается переживанием настоящего момента, оценкой актуальной ситуации, и исполнительная сеть executive control network, контролирующая исполнение действий. Излишняя активность сети покоя и фиксация на своем “я” снижает уровнь счастья, когнитивные способности и адаптивность. Не совсем уловила, зачем она вообще нужна, может, артефакт сложной системы. Мысль в том, что полезно активность дефолтной сети тормозить, и сделать это можно, если переключиться от прокручивания мыслей о себе к позиции мета-наблюдателя, и побольше заботиться о других. Идея деятельного сострадания буддизма имеет свои основания. Мысль Толстого о том, что, чтобы быть счастливым, нужно всего лишь отказаться от своего Я и заняться чем-то полезным для других, тоже.

Вообще, способность искренне заботиться о других, сострадать и благодарить оказывается очень важной вещью. На уровне органики мозга (по утвреждению автора) эти благие вещи подавляют дефолтную сеть, делают человека счастливей и эффективней. Более того, чтобы заботиться о себе-в-будущем, то есть, не проваливать зефирный тест по-крупному, который, хоть и вранливый на уровне лабораторного эксперимента, но как идея правильный, обязательно нужно иметь развитую способность к заботе о другом и дальний горизонт планирования. Я-из-будущего – это же кто-то другой, не тот, кто сейчас хочет поддаться своим маленьким слабостям. И вот для этого важно уметь тормозить дефолтную сеть. Говорят, помогают медитации, осознанность и срединный путь.

Все это заставляет задуматься, что ограниченный рациональный ресурс стоит тратить не столько на действия, сколько на создание условий для правильных и целесообразных действий. Почти все ежедневные задачи выполняются плохо подконтрольными сознанию, зато очень эффективными структурами мозга. Можно, конечно, брать ручное управление на себя – только закончится это очень быстро. Поэтому логично выстраивать продуктивные циклы вознаграждения: когда и триггеры для начала действия правильные, и сами действия потом те, что нужны, и награда состоит в завершении работы, как и случается в здоровом мозгу. Не подставляться под нежелательные стимулы и, тем более, суперстимулы. Не пережигать свои дофаминовые рецепторы излишней стимуляцией. Учить себя хорошему и не учить плохому. Автоматизировать привычками все, что целесообразно, но периодически делать сознательную ревизию этих привычек – не все же из них оптимальны. Знать, что падение дофамина, хоть и неприятно, но необходимо.

Вот это важный момент непозитивного мышления: в механизме научения огромную роль играет падение уровня дофамина после ошибки. Вот это отвратительное чувство в груди, раздражение и тоска, которое так хочется чем-то быстро забросать – можно рационализацией, что ничего такого страшного не случилось, можно физически кофе, едой, стимуляцией. Но, учит нас физиология мозга, низкий уровень дофамина дан нам для обучения, и эти неприятные моменты нужно смиренно пережить, чтобы выстроились нужные нейронные контуры, которые не позволят в следующий раз так лажать. Просто пережить, обучение на ошибках автоматически происходит, если ему не мешать.

Тут еще какая важная вещь есть – люди разные. Стоит различать тонический уровень дофамина – то, сколько его человеку просто так нейроны отсыпают, на фоне, и фазовый уровень – сколько в виде стимула или награды прибыло. В общем случае повышенный уровень дофамина – это приятно и притягательно, у такого человека глаза блестят, тонус хороший, движения легкие и плавные, энергии много. У двух примерно одинаковых обезьян выше тонический уровень будет у той, у которой место в иерархии выше. Но есть и свои нюансы: если человеку в фоновом режиме всегда ок, то наградной пиковый дофамин для него не то что бы очень привлекателен. И отвлекаться он будет легко, и мотивироваться трудно. Как раз таким людям показан “дофаминовый пост”, о котором постоянно выходят статьи – как предприниматели из Долины закрываются в тихих комнатах с белыми стенами и изолируют себя от лишней стимуляции. Однако, универсальный рецептов нет, и людям с пониженым тоническим уровнем дофамина эта аскеза никак не поможет, потому что им-то лучше работается в среде, которая обеспечивает некоторую стимуляцию, чтобы у них хоть для старта дофамина хватало. Музыка, опен-спейс или кафе, тот же кофе с булкой, а вовсе не власяница и аскеза. Все разные, но большинство – средние, поэтому надо про свои особенности понимать хотя бы общие вещи, чтобы их правильно использовать.

И вот еще очень поразившее меня: картину будущего человек строит теми же участками мозга, что и картину прошлого. Поэтому на органическом уровне невозможно построить хорошую, ясную и четкую картину будущего, если нет такого же логичного, упорядоченного прошлого. Не будет картины будущего – мозг не сможет проецировать туда кем-вы-видите-себя-через-пять-лет, не будет фигуры, о которой включится забота сейчас, горизонт планирования схлопнется до ближайшего платежа на карту. Чисто органически! Умом, префронталкой можно построить План, можно что-то себе представлять, но это не будет поддержано средним мозгом, который отвечает за ощущение важности, мотивацию и истиное желание. Возможно, поэтому для некоторых работа с терапевтом полезна, нарративные практики – когда человек перерабатывает и прописывает свою историю – работают. Шаг в сторону – но не могу не думать о том, как же круто это должно было действовать на людей, у которых прошлое упорядочивалось не только их личной биографией, а длинной семейной историей. Если в среднем мозгу впечатан великий порядок: прадед моего прадеда купил эту землю, и с тех пор мы выращиваем на ней лучший виноград и делаем вино, будущее тоже выглядит совершенно понятным.

Итого: очень рекомендую, курс щедрый, вместо того, чтобы цедить одну тощую мысль, автор дает много ценных тезисов. Да, конечно, рекомендации заниматься физкультурой, умеренно питаться, трудиться и быть великодушным по отношению к окружающим не то чтобы новы. Автор ссылается на буддистские практики. Я бы обратила внимание на то, что писали великие стоики: Марк Аврелий советует концентрироваться на том, чтобы быть добродетельным, периодически спать на голом полу, питаться как можно проще, не рядиться в богатые одежды, не носиться со своими мелкими ощущениями и переживаниями, и думать о больших целях. Тем не менее, когда знаешь, как это работает, и почему именно важно быть именно таким, становится легче.

На сопряженные темы:

Обзор книжки о четырех знаменитых нейромедиаторах Счастье есть, но вам все равно не понравится.

Обзор аудиокурса TTC о зависимостях: там детально разбирается, что происходит с мозгом, и почему зависимость – это про мучительную тягу, а не про особое наслаждение

Обзор аудиокурса TTC об энергии. Как быть молодцом, а не холодцом

Страшно грустная книжка о том, что проделывают с дофаминовым циклом вознаграждения и сознанием игровые автоматы.

Биография самого противоречивого стоика, который здорово умел изображать из себя стоика, но вел не особенно стоическую жизнь. Но какие нравственные письма оставил!

На “Размышления” Марка Аврелия, императора-стоика. Большая тройка очень символическая, конечно – раб, политик и император.

На “Будет сила будет и воля” Яны Франк – где берут эти самые силы

И последнее. Еще важно смирение и понимание, что твои культурные коды не универсальны. Вот привел автор в лекции пример: “Когда в “Войне и мире” Наташа Ростова была уже обвенчана с Болконским, и этот, как его, Курякин… Курицын… начал за ней ухаживать”, а я это пережила. Потому что сострадание, великодушие и понимание.

Your Brain Is a Time Machine: The Neuroscience and Physics of Time

Как именно мозг координирует множество циклических процессов в организме и обеспечивает, чтобы все случалось вовремя? Как контролируются длинные циклы – суточные, сезонные? И – самое интересное – то, как мы воспринимаем время, наше неуловимое, но отчетливое ощущение течения – это следствие устройства мозга или оно действительно в реальном мире вот так устроено. А вдруг просто артефакт, такая же производная от органики, обусловленной эволюцией, как цветное зрение, когда на самом деле оно как-то вообще иначе? Об этом читайте в прекрасной книге Дина Буономано “Мозг как машина времени. Нейробиология и физика времени”.

Это правда очень хорошая, очень концентрированная, но при этом понятная книжка. Автор не ленится “на пальцах” объяснять механизмы, как оно все так срабатывает на уровне нейронов и нейромедиаторов, но общая рамка работы – философская.

Например, циркадный ритм: понятно, что любой организм ориентируется на внешние сигналы: световой день, смена сезонов, но как работают внутренние часы? Они тоже есть, потому что люди, проводившие месяцы в пещерах без часов и календарей, тоже устанавливали свой ритм сна и бодрствования (хотя и существенно сбиваясь. В 1993 году итальянский исследователь просидел в пещере год, хотя к концу эксперимента ему казалось, что прошло только пол года).

Упрощенный механизм примерно такой: в нейронах синтезируется определенный белок, который, при накоплении до нужной концентрации, отключает ген, отвечающий за его же синтез. Без подкачки в виде синтеза процесс распада этого белка приводит к падению концентрации, ген снова включается и начинает синтез – общий цикл занимает примерно 24 часа. Примерно тоже самое происходит в сливном бачке унитаза: вода наливается ровно до нужного уровня, поскольку система регулирует сама себя. Так и отсчитывается ритм. Группы нейронов могут за счет чуть более сложных механизмов выступать как осцилляторы с циклами покороче. Дико интересно, не буду пересказывать, чтобы не сморозить что-нибудь идиотское.

Известно явление, когда в минуту крайнего стресса и опасности события субъективно замедляются. Есть три основных гипотезы, которые объясняют этот эффект: “разгон процессора”, гиперпамять, метаиллюзия. Первый вариант не выдерживает критики – современные представления о работе мозга говорят, что сильно разогнать скорость, как частоту процессора, нельзя – предел вшит в скорость прохождения электрического сигнала по аксонам, времени прохождения электрохимического сигнала между нейронами и времени на то, чтобы изменить напряжение на мембране нейрона, чтобы открыть-закрыть ионный канал (временная константа нейрона). Последнюю величину, в принципе, можно менять на 10-20 %, например, кофеин так иногда работает (меньше 10% выигрыша). Но в разы скорость восприятия и реакции увеличить нельзя, это голая физика с химией.

Как обычно, автор считает верным третий вариант – то, что человек потом рассказывает, как грузовик летел медленно-медленно, это даже не иллюзия, а метаиллюзия – иллюзия об иллюзии, потому что наше нормальное субъективное восприятие времени имеет опосредованное отношение к реальности. Осознание запаздывает не только по отношению к событиям внешнего мира, но и к процессам принятия решений. Уже все научно-популярные издания обошли заметочки о том, что, если просить человека выбрать момент и пошевилить пальцем, то сначала пойдет сигнал по нервной системе, и только потом гражданин начнет шевелиться, до того “примет решение” об этом.

Восприятие времени еще сложнее, чем зрение или слух. Для него у человека нет особого органа чувств (и не может быть в силу физической природы времени). Вот это ощущение течения сходится из множества сложных процессов – восприятия изменений окружающей среды, частоты дыхания и прочей физиологии, ограничений на скорость работы нервной системы. Зачем оно нужно – примерно понятно: мозг представляет из себя “машину предвидения” – он анализирует происходящее, строит гипотезу о том, что будет дальше, принимает решение. Это нужно, чтобы прыгнуть и поймать добычу прямо сейчас (скорость, положение в пространстве, расчет траекторий), чтобы убежать от опасности. А вот для начала миграции или витья гнезда уже не обязательно, такое поведение включается более простыми триггерами, чем отсчет времени. И, понятно, что эволюционно оправдано “вытянуть” время в линейную последовательность событий. Отсюда же жестокое когнитивное искажение, которому подвержены все – когда путается “после того” и “вследствие того”.

Эта гипотеза хорошо стыкуется с рассуждением, которое я вычитала в другой совсем книге – This is your brain on music. Книжка замечательная, всем рекомендую. Так вот, там объясняется, почему приятно слушать музыку: на основании чувства ритма, уже услышанной части мелодии, памяти, музыкальной культуры и “наслушанности” мозг каждый момент времени формирует ожидание, что он услышат сейчас – когда прогноз сбывается, человек получает удовольствие, поскольку мозг всегда благодарит своего псевдо-хозяина за правильно выполненную эволюционную функцию маленьким укольчиком дофамина, если не сбывается, то человек удивляется – и это тоже приятно, потому что он тут же обогащает свою способность предугадывания, вот тебе тоже чуть-чуть нейромедиаторов. Поэтому музыкальное образование и слушательский опыт позволяют людям получать бездну удовольствия от больших сложных произведений, где что-то выверенное происходит сразу на многих уровнях и на нескольких масштабах. У меня от такого мозг взрывается, потому что я – топор в музыкальном смысле. С литературой похоже: хороший автор играет с читателем в игру в оправданные и обманутые ожидания. Чтобы хорошо получалось, должно обязательно быть вот это вот, про обоснованные догадки – через композицию, цитаты, намеки и предпосылки, обманутые ожидания должны жить в логике, а не просто внезапно вылетать в трубу.

Физика же времени – по современным представлениям – вообще не похожа на то, что мы переживаем каждый день. Здесь автор несколько теряет четкость повествования, потому что он нейрофизиолог, а не физик, и я тоже не берусь пересказать тезисы (обзор на книжку висит на мне несколько месяцев). Но это потрясающе. Надо еще что-то более глубокое почитать про физику времени, чтобы узнать, кто прав-то – этенралисты или презентисты. В любом случае, наш маленький мозг живет в иллюзорном, им же выдуманном времени, которого, на самом деле, нет.

Other Minds: The Octopus and the Evolution of Intelligent Life

Русскоязычное издание: “Чужой разум. Осьминоги, море и глубинные истоки сознания”

Синяя кровь, видящая кожа, способная менять цвет, восемь полуавтономных конечностей – и большой мозг (500 миллионов нейронов, почти как у собаки). Это осьминог, самое умное животное из бесповозвоночных, самое чужое нам животное из сколько-нибудь умных. Осьминоги страшно далеки от людей, собак и птиц с точки зрения эволюционного развития: последним общим предком был беспозвоночный червяк, живущий в океане, потом пути наши разошлись совершенно, чтобы через миллионы лет не то что бы сойтись, но обрести что-то общее: интерес к заведомо несъедобным, предметам.

Действия осьминога, его способности – учиться, запоминать, играть – похожи на то, что делают, скажем, птицы или даже крысы. Но устройство осьминога принципиально другое, вообще не сравнимо ни с какой крысой ни в чем. И это гипнотически увлекательный факт. Мозг человека – сложный, конечно, орган – можно рассматривать как мозг рыбы + слой от мозга рептилии + слой от мозга простого млекопитающего + мощная кора полушарий. Что-то в процессе эволюции приняло на себя новые функции, но, в общем, понятна картинка преемственности.

У осьминога от динозавра нет ничего. У него вообще пищевод прямо через мозг проходит, а в щупальцах нейронов больше, чем в головном мозгу. Каждое щупальце соединяется с мозгом довольно тонким нервным каналом – и, похоже, действует с изрядной долей автономии от центра. Возможно, даже имеет собственную небольшую память. Умножьте все это на малопредставимую для нас среду обитания осьминога – мир, где гравитация имеет совсем другое значение, где все окружающее пространство заполнено чем-то живым, мир воды, от которая мало чем отличается от крови. Осьминоги – практически инопланетяне для нас. В гавайском мифе осьминоги – последние живые существа, оставшиеся с прошлого цикла сотворения и разрушения мира, что даже похоже на правду.

Насколько умны осьминоги с их 500 миллионами нейронов? Стандартные лабораторные тесты дают умеренный результат – можно научить осьминога проходить лабиринт, распознавать карточки и все такое. Но лабораторные тесты на интеллект это примерно так:

Осьминоги лучше проявляют себя в более свободных ситуациях. Замечательно открывают почти любые крышки и замки, прицельно вырубают свет в помещении – струей воды бьют в выключатель. Или струей же воды закорачивают проводку во всем здании. Или изводят какого-то конкретного человека, каждый раз обливая его. Используют орудия, развлекаются с любыми сложными штуками, воруют еду у рыб из соседних аквариумов, изобретательно пытаются сбежать. Один из исследователей осьминогов утверждает: “Когда вы работаете с рбыами, рыбы не представляют, что они сидят в искусственном аквариуме. Другое дело – осьминоги. Они знают, что сидят в специальном таком месте, а вы находитесь вне его. И все их поведение рефлексивно”. Когда осьминогу надоест его аквариум, он будет специально забивать сток, чтобы вода полилась через край и затопила всю лабораторию. И еще раз, и еще раз.

Интересно, что обычно развитый мозг принадлежит социальным существам, которые живут в сообществах, имеют сложное брачное и родительское поведение. Осьминогов это не касается: обычно каждый там сам по себе, разве что самка охраняет кладку, взрослые особи могут побороться за хорошее убежище, но, в общем, они одинокие создания. Откуда тогда берется способность различать между собой людей и множество достаточно избыточных возможностей?

Что здорово в этой книжке, так это то, что автор – философ, а не биолог, поэтому его занимает самый главный вопрос: где в этом всем сознание. Осьминог смотрит в глаза человеку и совершает вполне целенаправленные действия – что важно, не всегда практичные. Но что там, за этими глазами делается, есть ли кто в домике, или это “просто” живая обучаемая нейросеть с изощренными нелинейными реакциями? Если с осьминогом случается что-то плохое, то его нервная система просто реагирует на повреждение, стремясь минимизировать вред и максимизировать вероятность выживания организма, или ему больно? Does damage feel like anything to a squid? Does it feel bad to them?, – спрашивает себя автор (про кальмаров там тоже есть).

На одном конце шкалы – физико-химическая реакция живой клетки на раздражитель. На другом – человеческое страдание. Но между ними много, много градаций восприятия. Где-то – до сознания – возникает феномен самоощущения. Еще не сознание, но уже ощущение. Дальше по шкале есть субъективное переживание, но тоже еще не сознание. Как расставить по этой линейке черепах, осьминогов, собак и людей? Есть ли у спрута сердце в этом смысле?*

Любопытно, что поиск феномена сознания идет через исследование боли. Преувлекательная часть книги, жалко, что короткая, посвящена именно этому – рождению субъективного переживания боли. Насекомые обычно, даже существенно поврежденные, продолжают заниматься тем, чем занимались. Они не пытаются залечить поврежденную ногу, поберечь раненное место. Значит ли это, что их нервные ганглии просто отфиксировали изменение в карте тела, но не стали запускать какие-то дополнительные алгоритмы действия? Или муравей “знает”, что баюкать раненную лапку бесполезно, все равно время его сочтено, поэтому “лучше” продолжить тащить гусеницу? Крабы – довольно близкие к насекомым создания – будет что-то делать с повреждением. Значит ли это, что он что-то чувствует или просто для краба целесообразно попробовать восстановиться? Осьминог будет реагировать на боль довольно многообразно – значит ли это, что он субъективно страдает, или это артефакт сложности его тела?

Это все имеет значение еще и вот почему: эволюционно позвоночные и беспозвоночные разделились в кембрийском периоде, страшно давно. Общий предок точно был совсем незатейливым созданием, лишенным субъективного восприятия (ну вот точно). Если у тех же осьминогов что-то такое есть, то они развили это совершенно самостоятельно и независимо, и это значит, что феномен субъективного восприятия в природе возникал несколько раз, что это вполне себе логичный, неслучайный и закономерный эволюционный путь, удачное решение. Значит, что такой же путь эволюция может пройти где-то еще.

Итого: хорошая, раздумчивая книжка с красивыми описаниями и фотографиями. Мне бы больше про матчасть, как там конкретно все устроено, но это, наверное, редактор у автора отбил: никто не купит книжку, где на сто страниц расписываются мозги осьминога. А я бы купила.

______________

* европейское законодательство по защите прав животных запрещает оперировать на позвоночных без анестезии, поскольку позвоночным приписывается феномен самоощущения. Беспозвоночных закон не защищает, но осьминоги признаны “почетными позвоночными” и попадают под действие.

 

The Spark of Life: Electricity in the Human Body

“Искра жизни. Электричество в теле человека”

 

Мне всегда было интересно, как именно устроена работа нервной системы на самом базовом уровне. Схематичные объяснения всем известны: от рецепторов идут электрические сигналы по нервам в мозг, мозг обрабатывает и отправляет двигательные импульсы в мышцы, управляющие импульсы к органам, тра-ля-ля. Но понятно же, что нервы – это не провода даже в самом грубом приближении. И вот как, в конечном итоге, работает сенсорное восприятие, как механическое воздействие на кожу переводится в электрический сигнал? Как электрический сигнал заставляет мышцу сокращаться? В искусственном мире принцип действия электромотора основан на понятном физическом явлении: проводник движется в магнитном поле, но органика точно иначе устроена – ни поля, ни проводника.

Лучшие главы “Искры жизни” рассказывают в доступной форме именно об этом: как в клеточных мембранах создается разность потенциалов между поверхностями, как работают ионные каналы и натриевые насосы. Это ослепительно, невероятно интересно. Я даже планирую перечитать эту часть, потому что все сложно – пересказать точно не возьмусь, но волшебно. Удивительно, что настолько сложная система, завязанная на тонкий баланс электролитов, вполне устойчиво работает. Столько опасностей сбоев, неимоверно тонкая грань – а работает, и плоть, на длинных дистанциях, прочнее металла. Становится ясно, почему яды могут так поразительно действовать на живой организм: стоит заблокировать ионные каналы в открытом или закрытом состоянии, чтобы отключить всю систему (я только не понимаю до конца, как активное вещество яда распространяется так быстро по телу). Еще замечательно удалась глава о сенсорных системах. Как именно мы видим, слышим, чувствуем.  Про сердце еще хорошо – о сложной системе обеспечения синхронной работы всех отделов сердца, гормональной и нервной регуляции частоты сердцебиения.

Там еще много поверхностных главок, которые не приносят ничего особенно нового. Начинается все с довольно заунывного описания экспериментов Гальвани над лягушками и анекдотических сведений о том, что у кальмаров настолько здоровенные нейроны, что с ними можно работать чуть ли не без микроскопа. Заканчивает историей изобретения электрического стула, применением электрошоковой терапии для лечения душевных болезней – у меня сложилось впечатление, что в рукописи было больше сложного и системного, а редактор заставил часть исключить, чтобы дать место веселым историям и случаям из жизни типа казни слонихи.

Очень советую, здоровская книжка. Одна из тех, которая позволяет пережить атеистический эквивалент религиозного восторга перед совершенством мира.

Related Reading:

• Яды в мире животных: смертоносный мир жаб, змей и гусениц с объяснениями, что именно эти яды делают на клеточном уровне. Автора однажды чуть не убил ядовитый морской паук прямо на глазах у детсадовцев, для которых она проводила познавательную экскурсию.
• История пациента H.M., которого хотели вылечить хирургией от эпилепсии и, на всякий случай, вырезали серьезную часть мозга, оставив без способности создавать долгосрочные воспоминания (а еще автор имеет все основания считать, что его дедушка лично лоботомировал его же бабушку).
• Паразиты и их роль во всех аспектах жизни. Что именно проделывает оса-наездник с тараканом-зомби.

Patient H.M.: A Story of Memory, Madness, and Family Secrets

Реклама обещает, что это – Оливер Сакс пополам со Стивеном Кингом. Ну, почти. Это книжка “четыре в одном”: про историю психорирургии и вообще лечения душевнобольных в США, про историю изучения органической основы человеческой памяти, про развитие медицинской этики и бонусом – семейная история, как дедушка автора, похоже, сделал бабушке автора лоботомию.

Дедушка автора был знаменитым нейрохирургом, который, кроме прочего, всерьез занимался психохирургией – то есть, коррекцией душевных болезней скальпелем. Еще он был слегка сверхчеловеком: гонял на дорогих спортивных тачках, участвовал ради шутки в корриде, собирал умопомрачительные докторские вечеринки. На одной из таких вечеринок он решил покатать коллегу на новом мотоцикле, в результате чего на дедушку приземлился этот мотицикл вместе с коллегой. К счастью, вокруг была толпа хирургов. К сожалению, один из этих хирургов был соперником дедушки – и дедушка не сразу поверил, что ему действительно нужно удалять раздавленную селезенку, поскольку оперировать должен был соперник, и как-то это страшновато. Убеждали всем консилиумом, и потом друг-соперник пришел к отходящему от наркоза пациенту с банкой формалина, в которой плавал раздавленный орган: ха-ха, кто был прав. Долго еще тот второй хирург хранил эту банку в своем кабинете с подписью “Раздавленная селезенка Бешеного Билла”.

Такой отличный доктор. И, в отличие от коновала Вальтера Фримана (главного адепта лоботомии в США, который покалечил несчастную Розмари Кеннеди в числе еще тысяч женщин) делал все профессионально. Но тоже сотнями и сотнями. Однажды его пациентом стал вполне душевноздоровый молодой мужчина, страдавший от тяжелой формы эпилепсии. Доктор проделал два небольших круглых отверстия по бокам черепа, обнажил ткани мозга. Не увидел ничего сколько-нибудь подозрительного – нормальный мозг на вид. Но где-то в этом мозгу таился очаг болезни, поэтому он на всякий случай удалил много чего кусками. После этого пациент Г.М. остался при своей эпилепсии и потерял способность запоминать события, произошедшие после операции: даже не как в кино “Пятьдесят последних поцелуев”, где героиня помнила весь день, пока не заснет, а хуже: пока концентрируется на чем-то помнит, как только отвлекся – все, забыл.

При том, что Г.М. изучали постоянно и накопили тонны скриптов интервью, результатов разных опытов и экспериментов – Г.М. был одним из наиболее изученных людей в мире во всех отношениях, особо великих открытий с ним не сделали. Сотни статей написали, много чего узнали, но вот прямо прозрения не наступило. Главное, что удалось понять, стало результатом интересного наблюдения: Г.М. забывал все, как золотая рыбка, но сохранял возможность накапливать некоторые умения. Например, в задачах типа “нарисуй геометрическую фигуру, глядя на перо в зеркало” он постепенно совершенствовался, хотя каждый раз ему казалось, что он выполняет это задание впервые. В результате было введено различение между эпизодической памятью – запоминанием сюжетов и историй из жизни, а не просто фактов, и семантической – компедиумом отдельных друг от друга фактов, источник которых уже и неизвестен человеку: Париж – столица Франции, уран радиоактивен. Г.М. хорошо помнил такие штуки (и вообще имел очень высокий IQ. Возможно, потому что никогда не скучал и не отвлекался во время тестов на IQ, все же такое новенькое), тогда как именно истории, связности событий ему не давались. Считается, что с годами у всех людей эпизодическая память переходит в семантическую: яркие жизненные сюжеты постепенно линяют до простых фактов родился-женился. Это все, конечно, тонкие наблюдения, но не прорыв в понимании сути памяти.

Автор книги встретился и с “современным Г.М.” – молодым человеком, у которого опухоль разрушила примерно теже отделы мозга, который страдал от похожих симпотомов. Жалко, что этому юноше в книге посвящено так мало места – очень уж интересно, как он компенсировал свою проблему. Например, Г.М.2.0 постоянно ходит с смартфоном и фотографирует все, чтобы как-то поддержать связность своей жизни. Он водит машину с навигатором. В доме у этого пациента установлена система видеонаблюдения, чтобы защитить его от мошенников – некоторые знакомые (!) “одалживали” у парня деньги снова и снова, пользуясь тем, что он все равно забудет. Г.М.2.0 даже читает новые для себя книжки: каждые несколько страниц делает пометки на полях с кратким итогом, что там случилось.

По смешному совпадению, как раз, пока я читала эту часть Patient H.M. коллега рассказала мне (вне всякой связи абсолютно) историю из жизни знакомых: там бабушка, страдающая от серьезного ухудшения памяти, очень любила Санта-Барбару и после каждой серии писала подробный рекап, чтобы в следующей серии улавливать нить событий. Тогда, правда, еще не знали, что это рекап, и через двадцать лет их будут писать вполне себе молодые и модные люди. История заканчивается грустно: кто-то из родственников выбросил все бабушкины тетрадки с конспектами, и она не смогла продолжить смотреть сериал, потому что включиться в него с середины, не зная, кто на кому там кто, оказалось непосильным.

Вот этот момент – с реальной ценностью исследований Г.М. остается неясным. Шестьдесят лет беднягу обследовали со всех сторон, проводили эксперименты и писали сотни статей. Мне кажется, там может все построено вокруг грантов и академических карьер, а не реальным научным поиском. Одним из двух главных в мире специалистов по Г.М. по случайности стала бывшая соседка семьи автора Сьюзан Коркин, которую он знал как подругу своей матери. Когда автор решил начать свою большую журналистскую карьеру, он предложил редактору Эсквайра историю, которая была бы одновременно и острой, и захватывающей, и глубокой, и связанной с его личной судьбой: историю знаменитого пациента Г.М., который стал таковым после операции деда. Редактор горячо одобрил, автор обратился к Коркин, которая сначала не ответила ничего, потом сказала, что заявку на статью надо немедленно отобрать, потому что никаких встреч с Г.М. не будет никогда, никакой информации, ничего, спасибо-пожалуйста.

Не то чтобы автор в чем-то обвиняет Коркин напрямую, но описывает ее как довольно вздорного карьериста от науки. Она долго уворачивалась от встречи, не давала встречаться с самим Г.М. объясняя это защитой тайны личности, которую автор довольно легко раскрыл, сопоставив обрывочные сведения из сотен статей о герое. Самое вопиющее – уже после смерти Г.М. и перед собственной отставкой Коркин отправила в шредер тонны сырых материалов исследований: все эти расшифровки интервью, отчеты об экспериментах – все. Что-то здесь нечисто, как мне кажется.

Коркин пыталась создать светлый образ Г.М., описывая его как просветленного, человека, живущего здесь и сейчас, в моменте, не отягощенного мыслями о прошлом и будущем. На самом деле, конечно же, это было не так. Г.М. был очень несчастен. Отрочество и юность он страдал от жестоких приступов эпилепсии. Всю свою длинную жизнь (1926-2006) провел в лимбо беспамятства. Страдал от приступов ярости, болел, ужасная судьба у человека.

Уровень медицинской этики в этих всех исследованиях – ну эээ. Во время операции в мозгу Г.М. остались металлические скрепы, которыми док зажимал сосуды. Точный состав сплава был неизвестен, поэтому МРТ мозга было рискованным мероприятием: если скрепы обладали бы магнитными свойствами, то они могли бы устроить торнадо в черепе, другой вариант – они могли бы просто очень сильно нагреться, что тоже не здорово. Но исследователи такие: а давайте попробуем, скорее всего, нейтральные там скрепы. Обошлось.

Отдельная трагикомедия разыгралась вокруг мозга Г.М. когда он скончался в 2006 году. Коркин протолкнула идею с опекуном Г.М., слегка наврав, что этот человек – ближайший живой родственник пациента, хотя у того были в живых кузены и поближе, который подписал информированное согласие на донацию покалеченного мозга Г.М. в интересах науки. Сразу после смерти пациента его мозг извлекли, положили в чемоданчик, и Коркин (работающая в MIT) передала его хирургу Аннеси для последующей препарации в Калифорнийском Университете. Хирург четыре года делал срезы, обнаружил, что в у Генри была в ходе той давней операции повреждена еще и лобная доля мозга  в левом полушарии. Это открытие здорово подорвало всю предыдущую научную работу, поскольку она делалась в предположении, что у пациента лобные доли остались нетронутыми. В результате за обладание этим покалеченным много раз мозгом разыгралась длинная юридическая война между Масачусетским институтом, которые вел исследования еще живого Г.М. и Калифорнийским университетом, в результате которого Калифорния проиграла.

И о бабушке с дедушкой. Еще один сюжет книги – это история психиатрического лечения в США. Однажды бабушка героя, мать троих маленьких детей и жена преуспевающего хирурга, начала слышать голоса и испытывать приступы неконтролируемой памяти. Дедушка отвез ее в дорогую клинику, где – нейролептиков тогда еще не придумали – практиковали методы лечения, прямо вдохновленные экспериментами над людьми в фашистских лагерях смерти. Так в научной статье о воздействии длительного экстремального охлаждения и написали сами же автора метода. Гипотермия, гипертермия, электрошок, все такое. Ни одного доказательства, что это работает не было, но надо же что-то делать.

Бабушку лечили-лечили, история болезни, которая попала в руки автора была явно неполна, поэтому всю картину восстановить невозможно. Через многие годы она вышла из лечебницы, превратившись из веселой путешественницы в свою же тень. Но жила воплне полноценной жизнью. Однажды, когда все трое детей уже начали учиться в колледжах, она поехала в Неваду, зашла в контору, специализирующуюся на скоростных разводах, заполнила документы и оставила дорогое обручальное кольцо в специальной коробке, которую жулик-юрист поставил, чтобы таким образом слегка обирать нервных разводящихся. Переехала в Нью-Йорк, устроилась на работу ассистентом в рекламном агентстве, потом получила дополнительное образование и преподавала в школе для умственно-отсталых детей. Непонятно, оперировал ли ее муж – документов нет, спросить уже некого. Коллеги доктора считают, что он вполне мог помочь несчастной жене и сделать ее более контролируемой. Тем более, что док был штатным нейрохирургом в той самой лечебнице и оперировал нон-стоп. Однажды он даже “соревновался” с Вальтером Фриманом, но это уже другая история.

Очень захватывающе.

Также можно прочитать:

• Про “Вечную жизнь Генриетты Лакс” – как девушка-журналистка начала изучать биографию женщины, чьи раковые клетки стали основой “бессмертной” клеточной культуры, а в итоге практически усыновила всю ее огромную бедную семью. Мощное высказывание на тему медицинской этики.
• Про “Розмари. Дочь семьи Кеннеди, о которой не говорили” – как младшая сестра Президента Кеннеди писала с ошибками, шумела в обществе и интересовалась мальчиками, и поэтому ей сделали лоботомию. Зато потом Кеннеди много занимались правами душевнобольных.
• Про “Далеко от яблони”. Никто не может иметь со мной дело и увернуться от рассказа об этой книге. Великая история примерно обо всем – о родительстве, смерти, возможности любить безнадежных людей, принципиальной ограниченности человеческой жизни.
• Про “Элизабет пропала” – ужасно грустный детектив – не детектив, как старушка в маразме пытается разобраться, куда делась ее лучшая подруга Элизабет, но узнает нечто другое. А потом все равно забывает, потому что маразм.
• Про “Как быть смертным” – хирург сообщает, что мы все обязательно умрем, и лучше бы это сделать дома в окружении рыдающих родственников, а не на больничной койке. Оно и нагрузка на систему здравоохранения меньше, и всем приятней. Очень хорошая книжка, чего это я.
• Про сборник эссе Терри Прачетта. Сначала идут веселые эссе про лысину и шляпу, а потом все больше про жизнь с тем самым немцем, от которого все без ума, и право на эвтаназию.
• Про “Похороненный великан” Исигуро Казуро. Тоже про потерю памяти и старость, но так художественно и изощренно, что ближе к концу читатель чувствует себя совершенно выпотрошенным (примерно как казуровские же клоны после третей выемки), а потом автор разворачивается и делает контрольный в голову, потому что все намного хуже, чем можно было предположить. В общем, пока световой день не нарастет хотя бы до двенадцати часов, не читайте.

Чтобы вы там не подумали, я НЕ подбираю себе нарочно книжки про старость, смерть и лоботомию. Так получилось.

Поверхностная книжка на сразу три относительно модные темы: нейропсихология, бином человека, паразиты. После многочисленных статей о насекомых-зомби, которых паразит заставляет охранять своих личинок, одновременно кормя их собственной плотью, должен был появиться науч-поп, объясняющий, как именно это устроено. Мне всегда интересно было – ведь примерно понятно, как оса с помощью яда может парализовать гусеницу, превратив ее в живые консервы для личинок, а вот как она заставляет таракана менять поведение и выполнять комплексные программы действий – непонятно.

Эпическая работа о гусеницах-зомби еще ждет своего читателя (то есть, меня). В этой книжке все-таки есть немного о механизме являения: оса прицельно уничтожает в мозгу таракана центр, ответственный за принятие решений, после чего может смело брать за обкусанный усик и вести в подготовленное логово, где он будет тихо стоять и ждать, пока личинки его не съедят. Окееей, а как другие осы заставляют гусеницу не только смирно стоять с жрущими личинками внутри, но и вить гнездо, и защищать мелких упырей, когда они вылупятся? Непонятно и вряд ли так уж хорошо объяснено.

К сожалению, от увлекательной темы зомбификации тараканов автор перешла к микробиному человека. Технически, наши кишечные бактерии – не паразиты, а симбионты, но кто отделит разведчиков от шпионов. Микробином выделяет допамина и серотонина больше, чем головной мозг и напрямую стимулируют отделы головного мозга через vagus nerve. На этом бы автору и остановиться, углубившись в детали наших отношений с кишечными палочками, но нет.

Следующая остановка – влияние паразитов на культуру. Брезгливость – универсальная для людей эмоция, выработанная эволюцией. Противное = опасное, ядовитое или зараженное паразитами, поэтому нужно немедленно выбросить или оказаться как можно дальше. И постепенно, через тысячелетия чувство омерзения по отношению к объектам перевелось сначала на отвращение к людям – грязным, калекам, больным и слабым, что тоже объяснимо, а потом, вот где интересный момент, спасительная брезгливость связалась с традиционными ценностями. Автор утверждает, что согласно экспериментам, брезгливые участники показывают большую приверженность к традиционным нормам. Кому гадко взять орешки из вазочки, откуда другие уже брали (прямо руками), тот, с большей вероятностью окажется ретроградом. Последнее интересно и коррелирует с моими наблюдениями. Чрезмерное внимание к чистоте, переходящее в боязнь абстрактной “грязи” иногда сочетается с удивительной ограниченностью. И не обязательно сочетается с чистоплотностью.

В итоге – не то что бы великая книга. Любая из трех частей в полном своем развитии могла бы стать замечательной работой. Их объединение, конечо, было богатой идеей – нарисовать мир, управляемый паразитами на всех уровнях. Можно было еще закольцевать мыслью о паразитах паразитов или о людях как паразитах чего-нибудь. Или перейти к уже не очень новому, но симпатичному тезису о том, что паразиты – это почти симбионты, и мы пропадем без них совсем, даже без, на первый взгляд, вредных типа клещиков. В итоге, не очень получилось, хотя сведения о таракане-зомби бесценны.

We Are Our Brains A Neurobiography of the Brain, from the Womb to Alzheimer’s
Дик Свааб: Мы – это наш мозг. От матки до Альцгеймера

Про нейро-что-нибудь написаны тонны книжек, и я периодически зарекаюсь их читать, потому что на уровне “функциональный анализ без формул” авторы разных работ повторяются. Доктора Свааба могу только порекомендовать, я прочитала – после множества других книжек про мозгиииии, мне вполне понравилось.

Может быть, потому что док – голландец, и пишет с неподражаемой североевропейской прямотой, которая недоступна американским авторам. Знаете, это спокойное равнодушное отношение немцев, голландцев, шведов к особенностям человеческого тела, наготе. Вот и Свааб – он действительно исповедует тезис: мы – это наш мозг, индивидуальные особенности которого уже заложены при рождении. Сексуальная ориентация вшита на уровне органики мозга, и, тем самым, мозг гомосексуалиста отличается от мозга гетеросексуального мужчины. После этого заявления по телевидению LGBT сообщество его чуть не растерзало, во всяком случае, завалило гневными письмами с угрозами и довольно гнусными выпадами типа Dr Mengele Swaab – обидно, на мой взгляд, по отношению к человеку, мать которого вынашивала его в голодную зиму 1944-45, когда немцы вывезли из Голландии продовольствие, и люди всерьез голодали – с поколенческими результатами в здоровье нации. Сам Свааб родился здоровым и таким умным только потому что семья и друзья умудрялись где-то находить немного еды, делиться с беременной женщиной.

Тоже самое – незамутненное – Свааб рассказывает про женщин и мужчин: ну да, женский мозг объективно отличается от мужского так и так. В результате студентки на его лекциях демонстративно вязали крючком и спицами, чтобы ему стало стыдно. Доктору не стыдно, потому что для него эта предопределенность всего особенностями развития мозга не кажется чем-то оценочным. Он достиг своеобразного просветления: у одних мозг такой – и они вот такие, а у других такой – и они другие, и это просто реальность. Отсюда же у него прямодушный вывод о том, что и педофилов-то не надо так уж жестоко наказывать, потому что педофилия тоже следствие органического дефекта развития – меньше серой материи там и сям в мозгу, амигдала недоразвита. Изоляция, химическая кастрация – ок, а еще лучше – раннее выявление и система профилактики.

Дальше – больше. Анорексия, по мнению Свааба, тесно связана с проблемами развития гипоталамуса, а не желанием быть худой, как модель – иначе почему бы появлялись анорексички среди слепых с детства женщин? Эмбрионы не могу чувствовать боль до довольно большого срока. Спинальные рефлексы людей, у которых признали смерть мозга, не должны волновать бригаду трансплантологов. Наркотики – зло, недосып – зло, потому что вредят мозгу. На всех политиков стоит посмотреть пристальней: люди миром управляют, а что в мозгах-то? Мозги повреждены хроническим недосыпом, пьянством и наркотой, а зачастую, и болезнями! В 1969 Никсон орал в пьяной ярости Генри Киссенджеру: “Генри, всех к чертям взорвем!” – хорошо, что не взорвали. Джон Кеннеди употреблял амфетамины для бодрости, а для облегчения гормональных проблем ему кололи тестостерон, что может объяснять его вызывающе мачистское поведение в начале кризиса (видимо, в ходе начали что-то другое колоть, потому что он выступил молодцом, и мы все живем не в радиоактивных руинах).  Также Кеннеди принимал седативы, снотворное, стероиды, прокаин (синтетический кокаин) – множество докторов назначали разные препараты, не согласовывая решения друг с другом. Этому человеку нельзя было за руль садиться, не то что управлять страной.

Души нет, сознание – производная от работы мозга. Религиозность – не более чем культурный артефакт, и атеисты, в среднем, умнее и богаче верующих (да, док публично  поссорился не только с геями, женщинами и анорексиками, но еще и с христианами). Альцгеймер съедает все, от личности ничего не остается. Но после смерти отдельные нейроны живут до сорока часов. Эвтаназия – хорошая штука, только готовиться надо заранее.

В общем, доктор добрый, но по-своему: он одно говорит – что идея главенства воли человека, возможности быть тем, кем захочешь, страшно устарела. Это наследство позитивистского мышления 60-х, которое имеет свою темную сторону: если так верить в свободный выбор, то получится, что все больные виноваты в своих болезнях, а матери виноваты во всем – в гомосексуальности, аутизме, анорексии, душевных болезнях детей. Тогда как в основе лежит генетика и особенности внутриутробного развития, а мы можем только слегка корректировать свою траекторию.