Tag Archives: старость

Мусомные амбары

Secondhand: Travels in the New Global Garage Sale, на Сторителе

Глубоко печальная в своей сути книга, которая вроде бы посвящена мировой экономике подержанных вещей, а, на самом деле, рассказывает о краткости человеческой жизни.

Бабушка и дедушка автора (эмигранты из России) всю жизнь занимались сначала ремеслом старьевщиков, потому утилизацией вторичного сырья, сам Минтер изрядную часть своей журналистской и писательской карьеры посвятил темам работы с отходами, поэтому он легко строит длинный текст, наполненный живыми репортажами из разных точек – от страшной мусорки в Африке до красивого магазина Гудвила или особняка, откуда вывозят вещи умершего владельца. В книге много историй малого бизнеса, строящегося вокруг секондхэнда, и она кажется довольно пестрой, но, в общем, там есть своя магистральная мысль.

Экономика секондхэнда – это именно мировая экономика перетока подержанных вещей из богатых стран в бедные. Разница потенциалов между США и Ганой такова, что имеет смысл собирать по Америке старые ноутбуки, автомобили и телевизоры, которые можно привести в порядок и продать. Организатор этого потока получит неплохой барыш. Тонны одежды тоже плывут через океан: из США – в Африку и Индию, из Японии – в Малайзию, Филиппины, Индию.

При этом, старшее поколение в США (и Японии) успело накопить полные дома чудесных, никак не испорченных и никому не нужных вещей. Подвалы и подвалы заставлены тяжелой дубовой мебелью с резьбой, фарфоровыми сервизами, огромными столами для семейных обедов, “адвокатскими” кожаными диванами, коллекциями чего угодно. Мне как советскому ребенку кажется невероятным, что парные напольные светильники в стиле ардеко могут быть кому-то не нужны настолько, чтобы люди говорили: ну просто увезите и пристройте хоть как-то. Миллениалы живут в съемном жилье, миллениалы побогаче покупают или арендуют модные апартаменты с панорамными окнами от пола до потолка, куда старомодная эта вся мебель никак не становится – а если кто и захочет себе такое, то может взять у собственных родителей или их соседей.

Автор пишет, что поговорка “то, что для одного человека мусор, для другого – сокровище” если и верна, то только в отдельных случаях. Он сам, пока работал над книгой, держал себя за руки, чтобы не накупить разного очаровательного винтажа. Но работа же над книгой, все эти выезды в дома, из которых нужно все убрать, показала ему, что все предметы имеют ценность только для их хозяев. Как бы любовно мы не выбирали свои вещи, сколько бы не тратили на них денег – ровно в момент расставания с хозяином они превращаются в пустые оболочки. Иногда их удается продать за небольшие деньги, но, несколько раз повторяет нам автор, последнее пристанище любого изделия рук человеческих – это свалка.

Даже сентиментальная ценность вещей растворяется туманом через поколение. Автор видел кипы и стопки чьих-то безымянных уже семейных фотографий в развалах секондхэндов, а специалисты по сортировке сразу отправляют их в мусор, никто не купит чужие фотографии, если они не отличаются ничем особенным. Вот же потеря! Кабы я была царица, то запустила бы небольшой фонд для выкупа этих фотографий, оцифровки и созданию сквозного архива. Наивные семейные хроники кажутся мне совершенно бесценными для истории – это правда о том, как люди отдыхали, отмечали дни рождения и что у них было в домах. Но это в сторону – а так все реликвии массово идут на уничтожение. И детские альбомы с отпечатками ножек, и свадебные платья, и все-все-все такое теплое и дорогое, пока есть кто-то, кто помнит. Автор увидел в одном магазине Гудвил фарфоровую кошечку – ровно такую же, как была у его бабушки, нежно погладил и вернул в коробку. Потому что нет никакого смысла.

Эта часть книги – о переживании страшной конечности человеческой жизни, которую мы все время пытаемся расширить за счет разных владений и дел – может ввести читателя в некоторую печаль, но я считаю ее полезной. Здорово же ничего не покупать впрок, случайно и просто так. Незазорно покупать и продавать подержанные вещи. Ну и главное: поменьше их обслуживать во всех смыслах.

Вторая магистральная тема книги касается падающего качества всего, что делается для массового рынка. Буквально за десять лет радикально ухудшилась вся одежда из масс-маркета – изрядная ее часть не годится даже на ветошь для технических целей, бытовая техника разваливается на куски, все становится почти одноразовым. Продавцы секондхэнда это чувствуют со всей отчетливостью, анализируя свои потоки данных: например, главная проблема рынка восстановленной электроники – это отсутствие деталей. В лавочке-мастерской, где мексиканский специалист чинит телевизоры, стоят ряды старых аппаратов, из которых можно вытащить нужные запчасти. А новые модели почти и не чинятся.

Вообще, идея починки чего-либо обладает куда бОльшим значением, чем может показаться. Создание подлежащих починке вещей требует большой технической культуры: нужны доступные инструкции, детали, сервис-центры. Сама вещь должна быть сделана лучше, чем необслуживаемая штука, которую легче заменить, чем исправить. Вещь-которую-можно починить потребитель выбирает на бОльший срок, готов заплатить больше и потом заботиться с некоторым тщанием. Пока последний большой рынок товаров, которые много обслуживают, берегут и перепродают – это автомобили. Но и он сдает позиции. Есть чудесный роман “Шестнадцать деревьев Соммы”, там про эхо двух мировых войн, но очень хорошо, прям советую, если хочется обстоятельную, добротную и совсем новую историю. Так вот, в этом романе, действие которого разворачивается в шестидесятые годы, меня больше всего потряс один эпизод: молодой человек после долгих расследований тайн своей семьи находит гараж с автомобилем своего дядьки, автомобиль простоял в гараже шестнадцать лет (хорошо обихоженный для долгого хранения), герой просто садится, заводит и едет, думая только, что надо бы заменить резиновые всякие детальки. А одному нашему дальнему знакомому дети на юбилей подарили советскую “Волгу” в заводской смазке – тоже без проблем едет. Что-то мне подсказывает, что ни один современный автомобиль не тронется с места после нескольких лет стояния в гараже, даже если аккумулятор ему сразу свежий поставить.

Вся книга написана, скорее, наблюдательно-описательно, особого пафоса у автора нет. Есть несколько идей, которые могли бы чуть-чуть сдвинуть баланс массового производства в сторону более долговечных и обслуживаемых вещей, которые могут переходить из рук в руки. Маркировать на упаковке предположительный срок службы товара и сведения о возможностях его починки и обслуживания. Не блокировать работу сторонних сервисов и мастерских, как это делает, например Apple, всерьез затрудняя жизнь своих клиентов, которые живут в местах без авторизованных точек компании. Способствовать распространению инструкций по починке.

Работа написана на американско-японском материале. Мне кажется, в России есть своя специфика: намного меньше благотворительных магазинов, куда люди уже привыкли или привозить машину вещей, или заходить за материалами для хобби, в котором еще не уверены, или за посудой на дачу. Зато сектор ресейла процветает. Как мне кажется, у нас есть крутая новая институция – это чаты-барахолки огромных ЖК, где или продают, или обменивают, или так отдают самые разные вещи. Это не Авито, где можно найти вещь под конкретный запрос, но зато и нет мучительной процедуры встречи с продавцом. Плюс соседская карма действует. Поэтому в чатах ЖК постоянно циркулируют детские вещи, штуки типа “унитаз от застройщика” или “шарики к дню рождения, несдутые, свежие” отдают бесплатно. Иногда в чате заводится лот-бумеранг, которую никто совсем не хочет покупать, а владелец жаждет сбыть с рук: огромная детская кровать в форме гоночной машины, норковая шуба до пят или кожаная сумка “очень представительная и поместительная”. Пост с этой непродавайкой появляется каждые несколько дней по много недель и служит структурной репликой в пьесе чата: “Кстати, как дела у лысой певицы?”.

Взрослые – это мы

There Are No Grown-Ups: A midlife coming-of-age story

Автор педагогического бестселлера “Почему французские дети не плюются едой” написала новую книжку в духе “как французским женщинам в сорок лет удается не плеваться едой”. Есть такие авторы, к которым привыкаешь,  и читаешь следующую книжку, чтобы узнать, как они там вообще поживают. Гретхен Рубин такая – у нее был селф-хелпчик “Проект Счастье”, в котором автор год последовательно привносила радость во все сферы своей жизни, от воспитания детей до обустройства дома. Я ее следующую работу – с прямым продолжением этого эксперимента – купила, в основном, из любопытства, как там противный муж с гепатитом С, дети и дом. Потом Рубин сделала интернет-платформу на основе этого метода, а потом вдруг выпустила книжку про выработку полезных рутин-привычек, и это был провал, поскольку тему успели уже пережить всем миром лет пять до того.

Нравоучительная история об идеальных французских детях от Друкерман здорово вписалась в тренд книжек о том, как все делать по-французски: одеваться, есть, обустраивать дом, заводить отношения и, по-моему, внесла мощный вклад в появление ноу-хау от других стран – как как разговаривать с собственным домом по-японски, кутаться в плед по-фински и выбрасывать барахло перед тем, как помереть, по-шведски (эта нечитанная мною книга – мой абсолют селф-хелпа. Не купила просто потому, что мне для полного понимания достаточно названия). По ходу повествования мы узнали о семейной жизни автора, сложностях в выращивании близнецов, и о том, как ее дочь не пригласили на день рождения в приличную семью, потому что она бегала и кричала специальное детское французское ругательство “какашка”.

Ну и вот, уже не про детей, а как пережить кризис расставания с молодостью по-французски. Автора начали повсеместно называть мадам, а не мадемуазель, и это был прям знак. Хорошо ей, никогда не называли “девушкой” и не будут “женщиной”. Никаких особых откровений, как пережить этот странный момент нет, потому что их не может быть. Проблески особых успехов французских женщин и на этом поприще в книге есть, но они какие-то не особенно убедительные.

Книжка симпатичная сама по себе. Оказывается, Друкерман, когда уже дописывала своих неплюющихся французских детей, получила онкологический диагноз, и все время выхода книги в печать и продвижения проходила тяжелый курс химиотерапии. К счастью, добилась полной ремиссии. Однажды она выступала в мертвой тишине перед залом на тысячу человек, набитым бразильскими поклонницами ее книги, и получила в финале немного вежливых апплодисментов. А предки ее прибыли в Америку из небольшого села Краснолуки под Минском, и до второй мировой с оставшимися там родственниками поддерживали связь, пока она не потерялась по понятным грустным причинам – всех евреев из Краснолук расстреляли. Поэтому в доме автора никогда не говорили о разных неприятных вещах, стараясь уклониться и перескочить к легким темам.

Как-то Памела сказала мужу, описывая диалог с новой знакомой, что “Решила просто быть собой”. “О нееееет”, – ответил ее муж. Он был сильно заинтересован в исходе разговора, потому что на свой сорокалетний юбилей запросил не что-нибудь, а thereesome, то есть, секс втроем в формате ЖМЖ. Это было до публикации пегадгогического труда, Памела еще и отдельное эссе написала по следам этого опыта и опубликовала! Потом американское издательство несколько волновалось, как это эссе скажется на продажах “Французских детей”, и пиарщица просила все вопросы про ЖМЖ переводить на тему “я победила рак”. Британскому издательству было все равно.

На свой день рождения в сорок лет Памела пригласила не очень близких, но интересных гостей, и почти никто не пришел. Вот это да, я хорошо понимаю. Еще в книжке дважды упоминаются вши, что наводит на мысли об уровне этой проблемы во Франции.

Круто, что есть огромный англоязычный книжный рынок, которому абсолютно ок даже самые странные книги. За счет объема они получают шанс на существование, и кому-то пригождаются.

I am not there. I do not sleep

From Here to Eternity: Traveling the World to Find the Good Death

Сиквел к жизнерадостной книжке об индустрии похоронных ритуалов в США “Дым лезет в глаза и другие истории из крематория”. Я посмотрела – та работа вышла ровно год назад, то есть, тоже подогнали к хэллоуину и дню мертвых. За это время Кейтлин успела основать свое похоронное бюро и продолжить крестовый поход за возвращение человечности церемонии прощании с близкими.

Основа новой книги – это заметки из путешествий автора в Индонезию, Японию, Мексику, Тибет, Испанию и по США для деятельного знакомства с разными практиками погребения. Сам факт появления этой работы кажется мне отражением очень важного свойства прекрасного современного мира, в котором мы живем: ты можешь назначить себя крестоносцем любой идеи, какой хочешь, и без стеснения идти в свой поход. Ведь так-то удивительно: Кейтлин что, кто-то дал поручение, грант или мандат ездить по миру, буквально заглядывая в чужие могилы, а потом писать об этом книгу? Нет. Можно и так – договориться, поехать, встретиться, написать. Справочка не нужна, разрешение не нужно. Даже география и частота этих поездок не кажутся чем-то особо необычным – много наших общих с вами, любезный читатель, знакомых в таком темпе путешествует, да и мы тоже в хороший год.

Даже приятно, что автор и не притворяется, будто ей интересны какие-то культурные основания похоронных традиций или история вопроса. Как говорит один мой знакомый, иногда важно работать с текстом, а не контекстом – вот и Кейтлин просто смотрит, что люди в разных краях делают с телами своих близких. В Индонезии слегка мумифицированных (ну, как повезет) покойников раз в год достают из домиков на дереве, чистят, наряжают и как бы возвращают в жизнь семьи на день. В Мексике делают примерно тоже самое в День Мертвых, но на символическом уровне, предполагается, что к живым приходит погостить душа – пока ее кто-то зовет и ждет. В Японии создают самые красивые и технологичные колумбарии в мире, а в Иране зороастрийцы страдают больше всех – локальная популяция птиц-падальщиков так сократилась, что тела в башнях молчания лежат несъеденные.

Еще книжка хорошо показывает, что проблемы – общие для всего мира. После работы Анны Старобинец “Посмотри на него” у всех, кто проитал, наверное, что-то дергается при упоминании потерь детей на позднем сроке беременности – ну вот одна из героинь книги была вынуждена прервать беременность на шестом месяце из-за несовместимых с жизнью патологий развития плода, и получила свой адок, в котором обосновались еще и немыслимые у нас активисты-пролайферы, которые ее буквально за руки хватали. Сотрудники похоронных контор врут родственникам, что их услуги бальзамирования и хранения тела обязательны (от 8000 до 10 0000 $, и это не считая собственно места на кладбище) или тогда срочная кремация. Новые-экологические стартапы тоже часто вводят в заблуждение. Скажем, закапывание пепла под корни деревьев не превращают дают деревьям ничего полезного.

А главное, что говорит автор – это важность возвращения смысла и человечности в прощание с жизнью. Как врачи говорят, что лучше умирать дома, в окружении близких людей, так и на кладбище лучше отправляться из дома.

Я думаю, этот относительно новый тренд связан с тем, что традиционные системы социального обеспечения в большинстве развитых стран скоро лопнут, и нужно учиться как-то разгружать их, но вспомним про текст и контекст. Подумаешь, контекст, мало ли что почему происходит.

 

Волны волны волны

Homo Deus: A Brief History of Tomorrow. Логическое продолжение Sapiens. A Brief History of Humankind

Слушать было интересно, вспоминать скучно – через несколько дней драма размена гуманизма как основной идеологии на что-то другое перестает казаться так уж здорово описанной. Саму драму я не отрицаю. С людьми, с институтом семьи, со всем вокруг действительно что-то произойдет.

Общую идею мы уже столько раз слышали, что и повторять ее неприлично –  в обозримом времени человечество с высокой вероятностью преодолеет базовые проблемы: голод, войну, чуму и даже старение. И тогда перед ним станет вопрос, что, собственно, делать дальше. Скорее всего, нас не ждет неудержимая космическая экспансия, максимум, научная колонния на Марсе. То есть, особенно расширяться некуда, поэтому, чтобы выжить, человечество должно будет запустить новый суперпроект, отличный от проекта “выживание”, как ни странно. И – вот еще важное обстоятельство – так или иначе в мире появится что-то-кто-то поумнее нас. То ли великий цифровой разум, то ли людены выведутся. Что же тогда будет с человеком?

Сейчас человечность – это суперценность, но это же философия: примерно сто пятьдесят лет назад гуманизм стал базовой “религией” – с точки зрения инопланетянина Харари, все, во что люди массово верят – религия.  Гуманизм, если что, это не синоним гуманности, а идеология в которой абсолютной ценностью является уникальная человеческая индивидуальность, счастье и самовыражение отдельной личности. Гуманизм – это общество потребления, гуманизм – это спасение рядового Райна, гуманизм – это культ счастья и комфорта, гуманизм – это идея призвания, гуманизм – это разрешение человеку устраивать адок для животных, чье мясо вкусно и полезно, да много что такое гуманизм.

Харари проблематизирует: если в скором времени на Земле появится более мощный разум, чем человеческий, то что же тогда, прощай, гуманизм? Ведь человек – не мера всех вещей, если объективно. Вот эта центральная идея гуманизма, что в каждом из нас горит искра особого, неделимого и самоценного сознания – она же ложная, если обратиться к чистым фактам. Нет никакой суверенной индивидуальности. Нет истинно наших желаний. Память врет, когнитивные искажения у нас такие, что удивительно, как мы вообще живем, вернее, неудивительно. Вот это волшебное ощущение собственного “я” – иллюзия, которая живет только момент, артефакт работы сложной нервной системы. Свободы воли нет – все так сказать решения принимает набор алгоритмов, зашитых в органику, и спустя пару милисикунд после принятия решения нам кажется, что это мы так захотели или услышали внутренний голос.

Дальше Харари описывает технорелигию, которая может прийти на смену гуманизму, и это у него как-то бледно получается. Датаизм концептуально еще недостаточно проработан. Если интересуетесь, прочитайте здесь статью, где это все описывается примерно с той же подробностью, что и в самой книжке.

И тут можно подумать несколько вещей. Во-первых, идеология, доведенная до состояния религии, здорово институализируется, отращивает механизмы самосохранения и склонна к сохранению гомеостаза. Теоретически, прогресс может быть угрозой гуманизму – ну там искусственный интеллект и общество предельного благосостояния -и это значит, что гуманизм будет сдерживать прогресс. Более того, гуманизм особенно хорошо процветает в ситуации опасности для человечества, поэтому мы запросто можем создавать себе опасности сами, например, с помощью войн, технокризисов, экологических проблем, найдем чего еще. Так что – пародоксально – гуманизм еще может устроить нам веселье с разнообразными лишениями, зато в атмосфере осознания самоценности человеческой личности. В этом смысле, Стругацкие не совсем были правы, когда положили деятельный гуманизм в основу цивилизации Полдня. С другой стороны, мир Стругакцких предполагает почти бесконечный рост, там космическая экспансия была, а у нас ее нет. И проблемы с идеей роста вообще очень даже ждут нас впереди.

И второе – есть еще шанс шагнуть в своем гуманизме дальше, и это как раз поможет преодолеть его сдерживающие эффекты. Вот эта мысль, что, чтобы защищать свою позицию, обязательно нужно быть чем-то лучше, она же ложная. Апологетика про “нашего великого вождя – их гнусного предводителя, нашу мудрую веру – их примитивные суеверия” – детский сад какой-то. “Мы” для себя важнее, чем “они” только потому, что это мы. Выведутся людены – красивые, как эльфы, и сверхчеловечески умные, а также добрые и справедливые, так ну и что. Все равно надо будет за себя бороться. Вот это и есть настоящий гуманизм нового поколения: человек важнее, а что он в го хуже машины играет, так и каждый из нас в большинстве своих свойств хуже кого-то, что теперь.

Вот еще подумала, начнется вдруг какая-нибудь история с пост-человеческим суперразумом, сразу люди вспомнят всю презираемую сейчас литературную традицию фэнтези, где разбирается взаимодействие разумных рас, как пророческую. А Толкиен станет знаменем человеческой борьбы с сверхлюдьми, потому что у него сверхлюди-эльфы благополучно отправляются в закат из-за угасания жажды жизни.

 

И еще: человек может преодолевать свои ограничения.  Как убедительно показал Каннеман, естественное мышление подвержено ошибкам и искажениям, но у нас есть возможность апгрейдить себя сложными умственными конструкциями, которые тоже небезупречны, но их небезупречность подконтрольна. Мне это на математике понятней всего: вот попробуйте себе представить вектор – нормальное же, естественное понятие, хорошо описывает, скажем, скорость. Теперь попробуйте представить себе тензор. Попробуйте естественным сознанием представить себе пятимерное пространство. И n-мерное. Сначала не очень получается, потому что это абсолютно неинтуитивные вещи, которые и не нужны были никогда обитателям лесостепей, но постепенно можно научиться. Вроде бы охотники и собиратели имели мозг больше и мощнее нашего, поскольку жили в жестоком мире универсальных способностей. Зато мы умеем создавать в своем сознании огромнейшие искусственные конструкции, которые обеспечивают нам надчеловеческое мышление. Что еще поразительней, мы эти конструкции контролируем, что доказывает существование теоремы Геделя. То есть, мы можем создать нечто более сложное, чем наше сознание, а потом найти в этом конструкте противоречия и границы применения.

Прелестная гробовщица

Smoke Gets in Your Eyes: And Other Lessons from the Crematory 

Smoke Gets in Your Eyes: And Other Lessons from the Crematory

Когда дым застилает глаза: провокационные истории о своей любимой работе от сотрудника крематория

Юная дева с Гаваев устроилась работать в калифорнийское похоронное бюро с собственным маленьким крематорием, и ей там понравилось. Поэтому она завела ютюб-канал Ask a Mortician, отучилась в специальном учебном заведении для работников сферы ритуальных услуг, запустила блог Order of the Good Death и написала книжку “Дым лезет в глаза и другие уроки из крематория”.

Это хорошая книжка. Похоже, американская образовательная практика всех гонять на занятия по creative writing дают результаты. Вот девочка-могильщик написала, может, не слишком глубокую по уровню философского обобщения, но отличную, увлекательную книжку, в которой небольшие анекдотики из повседневной жизни крематория сочетаются с культурологическими заметками (незанудными), историями из жизни автора вне мертвецкой, и все это закругляется в аккуратный нон-фикшн с идеями.

Главная мысль автора Кейтлин сопряжена с тем, что более громко говорит хирург Атул Гаванде в своей отличнейшей книге, которую я могу только порекомендовать “Быть смертным”. Они оба пишут, что умирание и смерть пора снова вернуть как семейное дело, потому что сейчас это отобрали больницы и конторы ритуальных услуг. Как автор узнала на личном опыте, гробовщики часто врут семьям, что тело необходимо немедленно увезти из дома в морг, обязательно забальзамировать и так далее. Хотя ничего такого ужасно опасного в санитарном плане тело собой не представляет, и закон не требует него немедленного удаления в некое Специальное Место. Просто так выгодно. В итоге семьи лишаются прощания, получая взамен странную казенную процедуру демонстрации подкрашенного покойника в открытом гробу перед кремацией или захоронением, которое у американцев тоже устроено достаточно специфично.

Бальзамирование – золотое дно американской похоронной индустрии – пришло в практику после Гражданской войны, когда родственники погибших в боях могли довезти тела до дома только забальзамированными, потому что очень много людей погибло и невозможно их было транспортировать по жаре достаточно быстро. Прямо в армейских лагерях бальзамировщики ставили свои палатки с рекламой “У нас трупы никогда не чернеют” и образцами работ. Дальше традиция как-то прижилась, хотя больше нигде бальзамирование не является такой уж популярной услугой. Во-первых, это дорого. Во-вторых, несколько противоречиво: бальзамировщики упирают на идеи “достойного погребения” и “естественного вида”, тогда как процесс бальзамирования – какой угодно, но не “достойный”.

Надо отдать должное Кейтлин, печальные детали она описывает натуралистично, но деликатно (гурп-гурп-гурп, чавкал отсос). Правда, деликатно. Просто она глубоко верит, что не нужно жеманничать перед лицом смерти, пытаться как-то ее красивей представить, чем все есть на самом деле, поэтому пишет, что кости потом приходится доизмельчать в кремататоре, “пыль, сделанная из людей”, покрывает все, глаза не открываются, потому что под веки вставляются специальные такие штуки с крючочками. Тем не менее, дело не в этом всем, а в любви, и главное – это любовь, кратковременность жизни, общая хрупкость и ценность бытия. Человек, который каждую неделю сжигал тела младенцев и самоубийц, что-то об этом знает.

В книжке есть и смешные, и ужасно грустные главы – перед могильщиком все равны. Однажды Кейтлин ехала в метро рядом с проктологом, он читал свой профессиональный журнал, она – свой, и оба начали ржать, потому что остальным было не по себе от их чтения. Кто-то оформляет все по телефону и оплачивает кремацию картой, а потом не забирает прах (раз в несколько месяцев незабранный прах развеивают над заливом). Кто-то проводит традиционное прощание с участие профессиональных плакальщиц и личным нажатием той самой кнопки. Сама Кейтлин думает об открытии похоронного бюро нового типа, которое позволит вернуть прощание в семью и отбросит из традиции ненужное вроде дорогих гробов и бальзамирования, оставив то, что помогает людям в прощании и горе.

В общем, рекомендую, хорошая книжка.

По смежной теме есть Stiff: The Curious Lives of Human Cadavers, она несколько разнообразней, потому что автор – журналист, которая взялась за тему и объехала много разных институций, заведующих разными способами обращения с человеческими телами, после чего тоже пришла к выводу, что в смерти нет достоинства в бытовом понимании, хоть в золотой гроб тело положи, все равно оно претерпит ряд тяжелых превращений, поэтому лучше всего завещать свои останки науке, так хоть польза будет.

Также – на более удаленную тему – я читала The Red Market: On the Trail of the World’s Organ Brokers, Bone Thieves, Blood Farmers, and Child Traffickers. Это прям вау-чтение про экономику человеческого тела. Процитирую мой же отзыв старый:

Интересней всего, как всегда цифры. Самое дно этого рынка, самые дешевые поставщики находятся в Индии. Там есть деревни, где большая часть женщин ходят с длинным шрамом на боку – после операции по изъятию почки. Почка дает донору смехотворные 750$, покупатель платит за трансплантацию в Индии около 16 000$. В Америке та же трансплантация обойдется в четверть миллиона долларов. Гонорар суррогатной матери в Индии составляет 5000 – 6000 $, тысячу накидывают, если получаются близнецы. Донор яйцеклетки на Кипре (мировой центр ЭКО) получает около 1500$. Это если донор – светлокожая женщина, обычно из Восточной Европы или эмигрантка из Латинской Америки, потому что покупатели обычно хотят светлокожего ребенка. Американка получит уже 8000$. Супердонор – белая выпускница хорошего университета, высокая, атлетически сложенная и привлекательная, может рассчитывать на сумму от 50 000 до 100 000 $ за яйцеклетку. Только мало кто согласится – подготовка к изъятию яйцеклетки включает в себя бешеные дозы гормонов и стероидов, а само изъятие проходит под общим наркозом, потом нужно долго восстанавливаться. Усыновление ребенка из Индии стоит американцам около 30 000 $. Почему такой симпатичный и здоровый малыш оказался без родственников (это при крепкой-то семейственности и чадолюбии индийцев), и откуда их столько берется, люди предпочитают не задумываться.

Хороший человеческий скелет в полном сборе стоит несколько тысяч долларов, очередь на покупку стоит по несколько лет. Всем будущим врачам нужно учиться по настоящим костям. Раньше особых проблем с поставками не было – Индия исправно снабжала Европу и Америку наборами пособий, только в 1984 году страна экспортировала 60 000 черепов и скелетов. Но не так давно был принят закон, запрещающий экспорт человеческих тканей, и рынок резко изменился.

А одну из первых книг на тему пороков похоронной индустрии написала одна из сестер Митфорд – шести блестящих, удивительных и противоречивых женщин (это которая коммунистка, а еще там была герцогиня, богачка, нацистка, романистка и фермерша).

Такие дела. It’s a proud and lonely thing – быть совокупностью электрических сигналов, управляющих скелетом, завернутым в мясо, сделанное из звездной пыли.

Рекомендацию я встретила в блоге Book Ninja, он хороший.

Upd: продолжение заметок юной розовощекой гробовщицы – в ее второй киге.

Тоже мне, последний бой

Major Pettigrew’s Last Stand: A Novel

От названия с обещанием Last Stand я ожидала большего – что храбрый старый майор действительно поляжет, отстреливаясь от разъяренной толпы (миссис Марпл, викарий, старая дева с котиком под мышкой, мистер Дарси, деревенский доктор) на пороге пакистанской лавочки. Я предполагала, что last stand – это last stand. Также меня вполне устроило бы, если бы он сначала защитил пакистанцев от разъяренной толпы, а потом угнетенный пакистанцы предоставили бы майору случай поразмыслить над черным юмором термина мульти-культи.

Майор, значит, лайк зис:

Майор Петтигрю

murderous mob из почтенных граждан лайк зис:

Не то что бы я такой кровожадный читатель, вовсе нет. Я не против сдержанных страданий героев, вполне имеют право на существование тексты, в которых боль и ужас тонко передаются через нюансы. Но книжка, в которой у людей все ок, а потом, кто надо – женится, а кто не надо – не женится, и все становится совсем прекрасно, кажется мне бессмысленной. В отместку жестокому миру напишу спойлер: майор женился на пакистанке! И некоторые соседи даже пришли на свадьбу. То, что книжка милая, никак ее не оправдывает.

Extra relatives are useful, I suppose – additional bridge players at family parties, or another kidney donor.

Старый и малый

Finders Keepers

Finders Keepers by Stephen King

Готова признать, что это – типичный проходной Кинг. У него много такого на всех периодах карьеры, вспомните Salem’s Lot, банальную историю про вампиров, да и много чего еще. Возраст автора чувствуется не в том, что книжка получилась невыдающаяся, а в том, что и сыщик у него старенький, и преступник – старый. Все основные герои либо за юноши, либо старики. Что совершенно справедливо.

В школярской лит-ре много внимания уделялось сквозным темам в творчестве великих поэтов: Родина, любовная лирика, пейзажная лирика, стихи о поэте и поэзии. Последнее меня несколько раздражало, казалось выпячиванием малоинтересной окружающим внутренней кухни. У Кинга тоже самое есть, очень много историй о писателях и текстах. В том числе, одна из его самых лучших книжек – Мизери.

Здесь тоже – мечта автора – чтобы придуманный им герой управлял судьбами живых людей, чтобы живые люди убивали и умирали за тексты. Плюс задел на последнюю книгу трилогии о бывшем полицейском Билле – маньяк из первой серии, очевидно, возвращается из небытия. А казалось бы, пол черепа снесли.

Резюме: читать/слушать можно только преданным фанатам Кинга. Я слушала, мне этот чтец нравится, и в аудиоверсии Кинг становится совершенно умиротворяющим.

Не выкапывайте гигантов, не убивайте драконов

The Buried Giant [

The Buried Giant by Kazuo Ishiguro

Погребенный великан

Fencing. Fighting. Torture. Poison. True love. Hate. Revenge. Giants. Hunters. Bad men. Good men. Beautifulest ladies. Snakes. Spiders. Beasts of all natures and descriptions. Pain. Death. Brave men. Coward men. Strongest men. Chases. Escapes. Lies. Truths. Passion. Miracles.

The Princess Bride

Исигуро Казуо имеет в моем сердце значительный кредит читательского доверия (на пару неудачных романов – точно). Это значит, что я предзакажу любую его книгу и буду читать ее, даже если три четверти текста кажутся ерундой. Вот и “Похороненный гигант” – читаешь, читаешь, там длинное путешествие двух стариков через фэнтезийную пост-артурианскую Британию, через туман и амнезию. Какие-то огры, какие-то рыцари.

Из-за обобщенного артурианского антуража и длинных диалогов, наполненных особо изощренной вежливостью, внутренняя визуализация “Похороненного гиганта” тяготеет к Монти Пайтону. При том, что Казуо и юмор несовместимы. Я не убеждена, что Казуо вообще знает, что такое юмор. Но книжка кажется смешной и простенькой недолго. Понятно, что это Казуо, поэтому от судьбы Беатриче и Акселя сразу не ждешь ничего хорошего – ясно же, что никакого сына они не найдут, и хорошо, если их на органы не разберут по ходу повествования. Или они друг друга не разберут.

Динамика чтения примерно совпадает с “Не отпускай меня” и “Остатком дня”: сначала скучно, потом как-то не по себе, потом – опа и УЖАСНО, БЕЗЫСХОДНО, и даже не потому что автор что-то эдакое к концу жуткое придумал, а потому что все было безнадежно с самого начала, только ты не сразу понял, и от этого все еще хуже. Ощущение неизбывной обреченности остается с читателем на годы – я вот “Не отпускай меня” десять лет вспоминаю. Мои искренние рекомендации.

Still Terry

Терри Прачетт нон-фикшн

A Slip of the Keyboard: Collected Non-fiction by Terry Pratchett.

Терри Прачетт для меня, как Старбакс: мне нравится платоновская идея Старбакса, хотя я и не люблю кофе, мне нравится идея Плоского мира, но из всего цикла я прочитала книжек 5-6, и не то что бы много смеялась. Самые лучшие, на мой взгляд, Small Gods и Hogfather.

Сборник эссе и выступлений, в общем, тоже не сильно увлекает. Собран он достаточно механически, поэтому одни и те же шутки и байки кочуют из одной речи в другую, никаких особо потрясающих вещей Прачетт не рассказывает. Есть несколько милых заметок.

О письме:

Ты стоишь на краю долины и видишь только колокольню, дерево и пару камней, все остальное закрыто туманом. Но ты знаешь, что, раз они существуют, есть и дорога между ними, которую просто не видно. Так начинается путешествие.

Ежегодно Прачетт писал ответы на письма от поклонников общим объемом почти 200 000 слов, что составляет примерно две книжки. Это необыкновенно трогательно.

Первые главки книги веселые: Прачетт выступает на конвентах и рассказывает байки о своей коллекции шляп. Потом шутки становятся горькими: он начал особенно много выступать после диагноза. Там нет особых откровений, но слова рефлексивного человека, наблюдающего за разрушением собственного мозга стоят дорого. Самые последние эссе посвящены личной борьбе Прачетта за право на assisted death. Судя по всему, он выиграл.

Книжка по теме: Как быть смертным, Атул Гавандэ.

 

Как быть смертным

Being Mortal: Medicine and What Matters in the End

Все мы смертны. Что для нас дорого в самом конце и чем тут может помочь медицина. Атул Гаванде

Рим, который 

Б. Пастернак

Потомственный врач – американский хирург, этнический индус из семьи, не потерявшей связь с традициями, любитель и знаток хорошей литературы, автор нескольких известных популярных работ написал книжку о том, как жить (или помогать жить другим), когда от жизни осталось всего ничего.

Это важная книга, потому что в ней обсуждается одновременно и философская, и практическая сторона печальных событий, которые ждут всех нас. Мы станем старыми, что еще хуже, наши близкие станут старыми. А потом мы перейдем от старости к дряхлости, когда даже вот это все полузавиральное, но привлекательное из серии мечтаний о золотых годах с танго и мемуарами, “буду внучкам подружкой, внукам – партнершей в танцах”, сменится на полураспад организма. Если повезет, можно помереть раньше (я успела прочитать еще пару книжек о практической стороне смерти, и поняла, что самый безболезненный и эстетичный вариант – погибнуть в эпицентре ядерного взрыва). Если не повезет, то тот же полураспад настигнет раньше из-за болезни. Поскольку автор видел по-настоящему много людей, проживающий финальную стадию своего пути, он знает, о чем рассуждает.

Он говорит: медицина достигла потрясающих успехов в области непосредственной починки человека. Когда что-то ломается, бригада медиков часто может поправить ситуацию – запустить сердце заново, обеспечить искусственное дыхание, вырезать и сшить. Это абсолютно прекрасно, когда молодой человек получает серьезную травму или вдруг падает с сердечным приступам – в другие времена он бы умер, а теперь будет жить. Но есть предел, за которым, сколько не чини отдельные детали, система все равно рушится, и упорная борьба за фиксинг каждой новой поломки не помогает человеку – он все равно умрет, но без сознания, под светом больничных ламп и, скорее всего, без особого достоинства.

Философия медицины сегодня такова, что абсолютным приоритетом стало сохранение жизни человека. Вырвать человека из лап смерти означает выиграть, выигрывать хотят все. Кроме того, каждый день человека на излечении – это деньги. Гаванде работает в медицине высокого напряжения, он хирург, а не участковый терапевт, поэтому ему близок доктор-хаузовский азарт вытащить человека.

Атул Гаванде – один из тех авторов нон-фикшена, которые производят впечатление симпатичных и добрых людей (другой такой писатель – Эндрю Соломон). Он может посмотреть на ситуацию со стороны и признать, что не все медицинские победы стоят того, чтобы их добиваться. Он много раз видел, как очень старых или очень больных людей спасают ради того, чтобы они протянули еще неделю или месяц на системах жизнеподдержания, но что дает этим людям и их близким дополнительный месяц слабого дыхания?

Главная проблема, на взгляд автора, это принципиальная ошибка в отношении к последнему этапу жизни человека. До сих пор время перед смертью считается областью медицинского вмешательства, цепочкой травм и обострений, которые надо лечить.  Отсюда – nursing homes для совсем старых людей, которые больше похожи на больницы строгого режима. Стареющие американцы (при хороших раскладах) однажды переезжают из своих домов в специальные retirement communities с хорошей инфраструктурой для людей старшего возраста, потом их настигает assisting living, последняя стадия – nursing home, где люди живут по законам больницы, в общих палатах, с режимом, запретом на взрослые вредные привычки и вообще на взрослую жизнь. Как может взрослый человек смириться с тем, что его будят в шесть и укладывают в девять? Как взрослая женщина может знать, что ее участь на всю оставшуюся жизнь –  больничная сорочка с завязочками на спине? Все во имя безопасности и недопущения проблем – как сказала одна из героинь книги, “меня держат в тюрьме только за то, что я стала старой”. На самом деле, в тюрьме порядки мягче.

Гаванде считает, что современный западный мир лжет сам себе, когда дело касается вопросов жизни и смерти. Его любимый пример на протяжении книги – новелла Толстого “Смерть Ивана Ильича”. Герой Толстого мучительно умирает, но окружающие – доктора и близкие – предпочитают считать, что он болеет, и только крепостной Герасим признает, что барину недолго осталось, и старается, как может, облегчить его страдания. Тоже самое происходит и сейчас – чуть ли не большинство людей умирает в больницах, среди других людей, страдая, а не так, как хотелось бы (если это выражение применимо) – в собственном доме, в окружении близких, помирившись и попрощавшись с каждым из них (не уверена, возможно, я бы лично для себя предпочла эпицентр ядерного взрыва).

Автор призывает не врать, что последние дни человека – время для “лечения”. Однажды нужно прекратить лечить и начать заботиться только о качестве жизни, сколько бы ее ни осталось. У него есть идеи, какими могут стать дома престарелых и хосписы в США, чтобы люди были в них счастливы. Это малопонятные идеи для страны, где дом престарелых – знак полного краха в жизни, заведомый кошмар, которого все хотят избежать, но в Америке, судя по всему, это важный вопрос. Не даром же 99% родителей героев сериала “Отчаянные домохозяйки” жили в пенсионерских комьюнити.

У Гаванде есть своя история о сложном выборе – его отец, преуспевающий хирург, губернатор провинции в Индии, любитель гольфа, однажды начал чувствовать онемение в руках, оказалось – редкая злокачественная опухоль в шейном отделе позвоночника. Так Атул по-настоящему узнал, что такое выбор. Если оставить, как есть, Гаванде-старшего парализует со временем, если сделать операцию – то тоже, может быть, парализует, и, в любом случае, через несколько лет он умрет. Атул научился у своих коллег, работающих в хосписе, задавать один важный вопрос: что для вас самое главное, что вы не хотите терять, даже заплатив за это высокую цену. Его умирающие знакомые и пациенты говорили о разных вещах – отсутствие боли, быть дома, быть среди близких людей, возможность закончить что-то. Для Гаванде-старшего последней ценностью было не оказаться полностью парализованным и завершить губернаторский срок. Согласно этому желанию и была построена стратегия медицинского сопровождения – против мнения онколога, которая настаивала на обычном курсе агрессивной химио и радиотерапии, откладывающей гибель пациента, но не спасающей от паралича.

Несколько лет назад по нашему с вами фэйсбуку ходила ссылка на текст “О чем жалеют умирающие”, “Быть смертным” в самых философских своих частях исследует ту же тему поподробней.  Что имеет значение, когда все заканчивается? Что является высшей ценностью человеческой жизни, ради которой можно жертвовать остальным? Зачем смертельно больные люди продлевают свои порой адово мучительные последние дни? Что лучше – пожить меньше и без боли или дольше, но в страдании? Какая мера страданий уже слишком велика, чтобы жить с ними? Как жить, чтобы потом, когда организм разложится, память и разум откажут, личная свобода и независимость останутся позади, у человека остался какой-то смысл жизни?

Это и есть философия – ответы на предельные вопросы. Попытки ответа доктора Гаванде хороши тем, что он видел очень много страданий и смерти, и много думал о них. Он что-то да знает. Тем не менее за теоретической основой своей философии Гаванде обращается к Рональду Дворкину, юристу, прокачавшемуся до философа. Здесь стоит пошутить, что это надо совсем скатиться, чтобы консультироваться по вопросам смысла жизни у адвоката, пусть даже и с такой здоровской фамилией.

Дворкин в своей работе Autonomy and Demented Self пишет о свободе в пределе. Поскольку свобода – сложная штука, для чистоты рассуждения хорошо ее свести до автономии, способности контролировать обстоятельства своей жизни. Это безусловная ценность нашего мира. Но, рассуждают хирург и философ, уровень свободы, которой располагает человек еще не является мерой ценности его жизни. Также как безопасность пуста сама по себе, свобода еще не конечная сверхценность. Дворкин говорит о втором уровне автономии, который выше простого контроля над обстоятельствами – это свобода быть автором своей жизни:

“The value of autonomy … lies in the scheme of responsibility it creates: autonomy makes each of us responsible for shaping his own life according to some coherent and distinctive sense of character, conviction, and interest. It allows us to lead our own lives rather than be led along them, so that each of us can be, to the extent such a scheme of rights can make this possible, what he has made himself”

Гаванде делает выводы для своей практики врача и того, кто заботится о старших родственниках: главное – дать человеку возможность контролировать свою жизнь как историю. Избавить его от боли, дискомфорта и бесконечных мелких унижений немощи, предоставив выбор в подведении итога. Это продуктивная позиция, но мне, человеку, который еще долго не собирается помирать, ясно, что мои проблемы в этой области, если ничего не изменить, будут связаны с самой историей.

related readings: Элизабет пропала. Все тоже самое, но художественно (хотя и далеко не Толстой).