Новый длинный роман от автора “Маленькой жизни”, в котором Янагихара поддает одновременно Генри Джеймса, Дэвида Митчелла и Маргаретт Этвуд. Я дальше напишу без спойлеров, но они и не важны – с поворотами сюжета там все понятно с самого начала каждой части.

Как мне кажется, в продажах роман не получил особого успеха, в списке бестселлеров NYT он есть только в категории “фикшн в жестком переплете”, и то на десятом месте, обсуждают его немного, и даже отзывов на Амазоне мало. Много пишут, что роман скучноват. То, что его покупают в жестком переплете больше всего, означает, что это типичная “большая умная книга для лучшей версии себя”, есть такой отдельный сорт книг, к которым люди тянутся с идеей прочитать однажды и просветиться, а на самом деле, в форме самонаказания – чтобы толстый строгий корешок укоризненно смотрел с полки или, что еще хуже, с тумбочки около кровати, жирно намекая на бездарно растраченные ресурсы – двадцатку и целую жизнь.

Между тем, “В рай” – вполне себе отличное чтение, немного более сложно устроенное, чем кажется на первый взгляд. Я взяла его в аудиоверсии, которая прекрасно начитана коллективом, одобренных самой Янагихарой – в частности, для нее было важно, чтобы отдельные части читал кто-то, кто знает гавайский язык и может правильно произносить нужные слова.

Янагихара по своей авторской природе – Карабас-Барабас, который строит маленький театрик и населяет его красивыми куклами, с которыми можно проводить любые эксперименты. Гамлет? Он должен быть бледным, Каин? Он должен быть грубым. Недаром, кстати, крайне успешная “Маленькая жизнь” не экранизирована, но существует в виде театральной постановки. В новом романе эта особенность автора особенно заметна: в центре сцены стоит дом на Вашингтонской площади, который в разных актах мы видим в разные времена – в 1893, 1993, 2050-х годах, 2070-х, 2093. Дом населяют герои с повторяющимися именами Дэвид, Чарльз, Эдвард и повторяющимися фамилиями Бингем, Бишоп, Гриффин.

Это ужасно искусственное построение, которое показывает, что времена бывают разные, а люди всегда примерно одинаковые. В 1893 у Янагихары позолоченная эпоха невинности и близкий к тексту пересказ романа Генри Джеймса “Вашингтонская площадь”, Нью-Йорк – один из свободных штатов, в которых созданы все условия для всеобщего процветания, без рабства и подавления личных свобод, а в 2093 на том же месте развернута классическая антиутопия и тоже довольно узнаваемое переложение “Заветов” Этвуд, сильно сдобренное печальными думами, которые Янагихара успела накопить во время карантина. Впрочем, в одном из интервью она сообщает, что описание жизни несчастных простых коротышек, за которыми постоянно следят, и талончики на покупку конины, собачатины и нутрии дают совсем скупо, помогло ей весной 2020, придав ощущения контроля хотя бы над выдуманным миром.

Текст правда может восприниматься как слишком медленное, слишком предсказуемое повествование (мы же знаем, чем такие истории заканчиваются). Отдельные части – как, например, история из 1993 года, может вообще выламываться из общей логики. Но, когда проводишь с этой книгой много времени, в аудиоверсии она занимает 28 часов – как сезон сериала, читать ее, наверное, часов пятадцать, то через не слишком закрученные сюжеты и почти невидимые, тонкие связи разрозненных частей истории проникаешься авторским убеждением, что Дэвиды, Чарльзы и Эдварды совершенно непринужденно могут превратить очарованный мир 1893 года, который, казалось бы, может перейти только в улучшенную версию современности, в скудный и жестокий военный режим 2093. Тут можно, конечно, возразить, что климатический кризис и серия жестоких пандемий способствуют заворачиванию гаек, но в мире Янагихары “свободные штаты” всегда были особенными – и к концу двадцать первого века только в них-то и сложилась антиутопия, потому что особенность она такая, жестокая штука. Неособенная, скучная Великобритания выстояла без концлагерей и запрета на чтение книг.

Карабас-барабасность Янагихары проявляется еще и в том, что ей интересно разбирать самые важные человеческие отношения – романтическую любовь и любовь между ребенком и родителем, но она не может или не хочет писать о базовом варианте этих отношений: между мужчиной и женщиной и между биологическими родителями и детьми. Это, как в викторианской Англии порядочные женщины показывали врачу, где у них болит, на специальной кукле, а не на себе. Может, байка, но показательно же. Янагихара тоже показывает, где болит, на своих куклах – и для еще большего отстранения, на парах из мужчины и мужчины, а также на дедушках и внуках, когда дедушки берут на себя функцию родителя. Матери у нее всегда или кукушки или мертвые, а отцы – или инфантильные, или мертвые, или крайне неудачливые в своем отцовстве. Зато дедушки и одна бабушка весьма вовлеченные, заменяющие внукам все родительские фигуры разом.

Я думаю, что природа этого сдвига – именно в потребности в максимальной нейтрализации и отстранении. В интервью Audible она говорит, что хотела написать историю, построенную вокруг брака, но не привязанную к конкретике пола. Это кажется мне очень похожим на стремление девушек-авторов фанфиков писать истории с пэйрингом мужских персонажей, которое, опять-таки, как мне представляется, проистекает из потребности абстрагироваться от реальности любых отношений. С дедушками и внуками автор устраняет биологическую основу, чтобы писать о самой чистой любви. Недаром же главная детская книжка о детско-родительских отношениях последних пятнадцати лет – это серия о Петсоне и Финдусе, где шведский старичок живет на ферме с котенком, и демонстрирует, как взрослый может быть частью волшебного мира ребенка, всегда оставаясь взрослым. Один из дедушек романа – доктор Чарльз Гриффин проявляет себя как чистый Петсон, который знает, что однажды умрет, а Финдус останется. Он даже называет внучку котенком, и делает все, чтобы устроить ее жизнь, при том, что последствия одной из ужасных новых болезней никогда не дадут ей стать по-настоящему взрослым человеком.

В этом докторе Гриффине проявляются лучшие свойства романа. Мы видим доктора либо через его письма к далекому другу, которые он пишет на протяжении сорока лет, либо в воспоминаниях его внучки, Чарли. И никогда со стороны автора или другого взрослого. Гриффин самый сложный человек в романе и самый симпатичный – пока (очень быстро) не становится совершенно ясным, что он-то там еще и большой злодей, архитектор системы изоляционных лагерей для больных новыми заразными болезнями.

Вот здесь начинается еще одна здоровская особенность романа – на этот раз Янагихара написала что-то, что связано с ее личной правдой. Лагеря – отражение лагерей, которые действительно существовали в США для изоляции своих же граждан японского происхождения во время войны. Людей отправляли туда по национальному признаку, а, когда отпускали, часто обнаруживалось, что им некуда возвращаться – дома и фермы заняли соседи. В этой книжке ситуация описана с замечательной живостью. Изрядная часть главных героев – этнические гавайцы, двое из них даже кавика, наследные принцы выдуманной гавайской королевской династии. Доктор Гриффин с мужем и приемным сыном Дэвидом приезжают с Гавайев в Нью-Йорк, как предполагается, на время, а на деле – нет. Гавайские артефакты, в частности, кольцо королев с полой жемчужиной для яда, играет в истории свою сквозную роль. Бингем, Гриффин, Бишоп – фамилии миссионеров, которые обращали Гавайи в христианство. Герои третьей части с тоской думают о невозможности путешествий для себя или для других, сначала в другие страны, а потом – за пределы дистрикта, и это тоже отражение реальной истории автора, редактора журнала о путешествиях, весной 2020.

Главное УТП этой книги состояло в том, что авторы провели сотни интервью с бывшими и нынешними сотрудниками Facebook, гарантируя им полную конфиденциальность. К сожалению, эта огромная работа не очень повлияла на текст – там и сям встречаются мелкие бытовые инсайды, кто на каком диванчике сидел в ходе большой закрытой встречи, как коллектив компании четко разделился на “людей Зака” и “людей Сэндберг”, но в целом описывается некая обобщенная история, большой сюжет развития копании в последние пять лет.

Величие Facebook, конечно, в том, что он и технологичный, и растет, и зарабатывает. Не рост ради роста, не обещания когда-нибудь покорить мир, а редкий пример, когда все уже произошло. Лучшим решением в истории компании было пригласить в нее человека, который уже построил одну систему контекстной рекламы, чтобы повторить это для фэйсбука – Шерил Сэндберг смогла развернуть всю эту довольно хитрую конструкцию, соединяющую миллионы рекламодателей, больших и маленьких, маникально накапливаемые платформой пользовательские данные и удобный способ сборки рекламного блока. Денег это приносит по-настоящему много. Проблем тоже.

Основная проблема, конечно, в том, что для улучшения основного показателя работы системы – длительности пребывания пользователя в приложении или на сайте – используется самый оптимальный на сегодняшний день принцип “показывать ему больше такого же, как он уже посмотрел”. В общем случае это неплохо работает, но для многих групп пользователей алгоритм быстро формирует “кроличьи норы”, который утаскивают человека в мир, целиком состоящий из одной-единственной темы. Иногда это срабатывает мгновенно – стоит кликнуть на рекламу инфобизнеса, как очень быстро вся лента фэйсбука превратится в один сплошной мотиватор немедленно заработать миллионы, продавая свою экспертность. Но это еще ничего на фоне других агрессивных тем – антивакцинаторства, радикальных политических идей, в самом жутком случаи из истории фэйбсбука – так и вовсе геноцида.

И понятно, что этой особенностью начали пользоваться. Все помнят кейс Cambridge Analytica, о нем есть несколько отдельных увлекательных книжек, обзор одной из них – здесь. Еще до CA свеженанятый главный безопасник Фэйсбука обнаружил, что на платформе действует много, тысячи и десятки тысяч, аккаунтов, которые распространяют ложные новости, собирают аудиторию и явно вредят. По не вполне ясной мне причине эти аккаунты сразу объявили Russian Hackers. По некоторым были очевидно российские следы – IP, оплата рекламы картой российского банка, что-то еще такое, но не то что бы все вручную проверяли. Самая же потрясающая часть этой истории состоит в том, что безопасник страшно долго мыкался со своим отчетом по вице и замам, так и не добравшись до первых лиц, пока ситуация не бомбанула. Стоило его, такого дорогого и уважаемого, нанимать тогда.

БОльшая часть книги выстроена вокруг таких корпоративных историй – как руководители высокого уровня сражаются за власть и влияние внутри компании, а на фоне набухает очередная проблема мирового масштаба. Это очень интересно, но тут на первый план выходит основной недостаток книги – ее невероятно поверхностность там, где ожидалась бы глубина за счет этих сотен живых интервью. Даже следов особо не видно.

А так ничего книга, заставляет задуматься, как иногда дела наших рук становится невозможным удержать в руках.

Мир помнит Александра Белла как изобретателя телефона, а он считал своей главной работой совсем другое. “Изобретение чудес” – еще одна ревизионистская биография, в которой немножечко сводят счеты с героем: книга начинается и заканчивается грустной историей неслышащей бабушки автора, которая в больнице несколько дней не могла дождаться переводчика и находилась там, чувствуя себя человеком, пораженным в правах: не могла обсудить диагноз, не могла донести свои решения до врачей. Стигма глухонемого, из-за которой неслышащий и неговорящий человек приравнивается к умственно-неполноценному, а жестовый язык считается какой-то примитивной пантомимой, во многом – дело рук Белла.

В отличие от многих новых биографий эта книга придерживается достаточно традиционного хода повествования, хотя мысль автора подсвечивается настойчиво. Белл нарисован прекраснодушным маньяком идеи, согласно которой всех глухих надо обязательно выучить говорить, чтобы они могли ассимилироваться в слышащем мире. И даже в раннем детстве он “учил” собаку говорить – наловчился по-разному зажимать ей пасть, чтобы получалось что-то в духе “good morning, granny”. Придумал с братом фонетическую азбуку, с помощью которой можно было описать чуть ли не любой звук. И уже в юности начал учить глухих детей говорить, придумывая для этого множество разных ноу-хау – азбуки, диаграммы, устройства, визуализирующие звук – чтобы ученики могли сравнивать свои результаты с эталонным звучанием. Собственно, с этого начался его интерес к телеграфу – и потом к идее устройства для передачи звука через кабель.

Всерьез телефоном Белл занялся только потому, что сильно влюбился в одну из своих учениц, а ее отец как раз занимался смежным с телеграфным бизнесом, увидел потенциал изобретений Александра (сначала это была технология многоканальной передачи сигнала по телеграфному кабелю), оценил идею телефона и поставил условие: если Белл не доводит изобретение до патента, то о помолвке можно забыть. Он и довел, и защитил потом права на патент в страшной юридической битве, и показывал свой телефон императору Бразилии и королеве Виктории, и стал миллионером. А хотел всю жизнь совершенно другого.

И глухим-то он хотел только добра, но, в итоге, был объявлен главным врагом сообщества. О проблемах сообщества глухих замечательно интересно написал Эндрю Соломон в Far from the Tree: если неслышащий ребенок рождается в семье слышащих людей, у родителей есть очень короткое время на выбор, как именно он будет учиться языку. Ключевой период, когда человек схватывает основные языковый конструкции, заканчивается к трем годам, упускать нельзя. Учить неслышащего ребенка говорить – страшно сложно, и по-настоящему звуковую речь осваивают не все. Учить жестовому языку тоже непросто, это вся семья должна освоить непростой новый язык, нужно включить ребенка в сообщество глухих, которое иногда претендует на то, чтобы стать ему второй семьей, и жестовый язык, при всем его богатстве и красоте, остается закрытой для слышащего мира областью. Но шансов больше. Сейчас у родителей есть еще один вариант: как можно раньше ставить кохлеарный имплант, с помощью которого ребенок будет слышать – не совсем так, как при нормальном слухе, но достаточно, чтобы разбирать речь. Во времена Белла единого мнения не было, школы для глухих учили, как могли, и вообще их было немного. Глухота в общественном представлении была связана с немотой и, заодно, с умственной отсталостью. Жестовый язык считали примитивной обезьяньей формой коммуникации, недостойной цивилизованного человека.

Белл бился за право глухих детей учиться, но настаивал на том, чтобы основой учебы была именно устная речь, пусть даже в ущерб базовому образованию. Его еще здорово сбивал личный опыт: и мать, и жена Белла были неслышащими, но обе потеряли слух уже в том возрасте, когда основы речи сформированы. Поэтому они хорошо читали по губам, хорошо говорили, а Мейбел (супругу) Белл еще и сам этому научил – так что факт только 10% успеха с другими учениками его не смущал. Просто надо еще больше времени и сил тратить на эту учебу и не давать детям отвлекаться. При этом, Белл не отказывал жестовому языку в эффективности, а сообществу неслышащих – в влиятельности. Поэтому дальше случилось нечто совсем неприятное.

Белл посчитал в какой-то момент, что количество глухих в США постепенно растет, и что у глухих родителей чаще рождаются дети. Работа Дарвина о происхождении видов уже вышла, и все были знакомы с ее основными положениями про естественный отбор и совершенствование видов. А также о зловещей возможности деградации вида – эта мысль очень занимала многих викторианцев. Белл сложил все эти наблюдения и увидел чудовищное будущее, в котором глухие образуют отдельную расу и становятся конкурентами для остального человечества. Спасение Белл видел в законодательном запрете на браки глухих людей друг с другом и в создании системы образования, которая максимально интегрировала бы неслышащих людей в общество слышащих.

К счастью, его законотворческие инициативы не прошли, но вклад Белла в становление американской евгеники и включения глухих в разнообразные списки людей второго сорта огромен. Потом он признавал некоторые из своих ошибок, в частности, недостоверность статистических выводов, но было поздно – авторитет и известность Белла помогли поборникам евгеники продвинуть множество проектов, в том числе, локальные законодательные акты о принудительной стерилизации.

В этом году едва ли не во всех биографиях, которые я читаю, всплывает тема ранней американской очарованности евгеникой. Неизвестный мне до прочтения странной и очень успешной биографии Дэвид Джордан, который вообще по рыбам был специалист, оказался диким совершенно поборником евгеники. Дочь автора серии детских книг про маленький домик в больших лесах Лоры Ингаллз (без ее деятельного участия эти книги, возможно, не вышли бы в свет) – ого-го, каким была сторонником. И Джек Лондон тоже увлекался! Любопытно, что все адепты не обращают идеи улучшения человеческого рода на себя и на свою семью, с их точки зрения, евгеника – это то, что можно проделывать с другими людьми, которые неспособны постоять за себя.

Меня эта тема неприятно дергает каждый раз, и очень странно и пугающе видеть зарождение нацизма двадцатого века в работах приличных людей девятнадцатого века. Не могу отделаться от мысли, что прямо сейчас у нас бродит и растет идея, которая кажется крайне важной для человечества, и которая через несколько десятилетий может вырасти в очередное глобальное зло.

В американском каноне классических детских книг есть серия из девяти повестей о маленьком домике и его обитателях – семье настоящих первопроходцев, которые возделывают девственную землю и ведут удивительно чистую трудовую жизнь. Почти невыносимая добродетельность героев компенсируется обаянием идеи крошечного домика, который, при всей своей хрупкости, может согреть и защитить. По настроению и образности похоже на “Чука и Гека”, где два мальчика и их веселая городская мама оказываются в избушке посреди тайги за Синими Горами, и там хрустит снег, ночью выходят волки, отличной игрушкой становится заячий хвост – от свежепойманого сторожем зайца, а елку украсят самодельные игрушки из папиросной бумаги и фольги. “Чук и Гек” талантливей, “Маленький домик” – длиннее, и это достоинство, потому что хочется больше сцен вечерних посиделок и варки карамели из кленового сока. И еще одной важной частью притягательности обоих миров – тайги Синих Гор и прерий Дакоты – является смертный ужас, бродящий за стенами домиков. В одном случае – это приближающаяся война, о которой Гайдар говорит в последних фразах “Чука и Гека”, в другом – гибель детей и совершенно чудовищные трудности жизни фронтира. Ужас – необходимая часть любого уюта.

“Маленький домик” – это большой американский культ, поэтому биографии матери-основательницы, Лоры Ингалз, которая является и автором, и персонажем книг, выходят регулярно. Основной нерв биографий состоит в двух вещах: насколько славный мир детских повестей расходится с реальностью (расходится) и кто написал эти книги: сама Лора или ее дочь Роуз (я думаю, что Лора Ингалз писала сама). Здесь ситуация, конечно, здорово похожа на цикл о Корфу Джералда Даррелла, который создал ослепительный солнечный мир на месте жительства дисфункциональной семьи крепко любящих выпить людей. И всегда есть вопрос, кто написал эту нетленную прозу – человек, который почти не мог толком учиться в детстве, или его брат, большой прозаик и почти-нобелевский лауреат? Впрочем, я думаю, что и здесь никаких сенсаций нет.

Биография Лоры Ингалз “Огонь прерий” дарит читателю все сразу: и исторически-культурный очерк, и семейную сагу на три поколения, и историю создания важного литературного мира. По своему значению “Маленький домик” близок к более известным у нас “Маленьким женщинам”, разве что сестры Ингалз на одно поколение моложе сестер Марч. Но семья Марч живет в городе и их лишения сводятся к отсутствию красивых подарков на Рождество и новых платьев, тогда как Ингалзы тянут деревенскую лямку, и всегда едва сводят концы с концами. Там бесконечное количество печальнейших испытаний, когда им приходится страшным трудом осваивать очередной участок земли и уходить с него, работать в услужении, столбить очередную землю – и терять ее. Прилетает адская совершенно саранча, которая съедает даже деревянные ручки от плугов, на глазах Ингалзов происходит великая экологическая катастрофа: из-за распашки целинных земель деградируют прерии и начинаются страшные пылевые бури, а земля становится невозможной для жизни. Почти триллион тонн плодородного слоя унесло ветром. Голод все время где-то рядом. Налоги. Смерть. Но не безнадежность – годам к пятидесяти, нажив разнообразные тяжелые болезни, супруги Ингалз обустраивают свою последнюю ферму и живут в некоторой стабильности.

И у этих неимоверно работящих людей – соли земли – растет поразительная дочь Роуз, которая при первой же возможности отбывает в Сан-Франциско, чтобы строить там жизнь городской девушки. Из телеграфисток она довольно быстро переквалифицируется в журналистку и начинает карьеру, полную взлетов и падений. Например, она пишет неавторизованные биографии Чаплина, Форда и Лондона, щедро подливая туда разных сенсаций. Отправляется в Сирию, Бейрут и Албанию с миссией Красного креста, пытается покончить с собой, заводит бурные и странные романы, строит дом-дворец в Албании и бросает его, усыновляет и облагодетельствует нескольких подростков, то берет у родителей в долг, то строит для них экстравагантный новый дом. Отношения Роуз с матерью – это отдельная, очень странная история. Сама Лора росла в не менее трудных условиях – канонизированный в ее повестях Па был не слишком удачлив, но стала идеальной, несгибаемой женщиной, образцовой фермершей и столпом местного сообщества. Роуз была человеком-катастрофой.

Но именно Роуз была проводником Лоры в литературный мир. Первой работой Лоры стала книга воспоминаний “Девушка из Прерии”, в которой она описала все, примерно как оно было. Лора взялась редактировать – и в своей неподражаемой манере решила добавить огня, вставив в историю столкновение мужа Лоры (и своего отца) с семьей маньяков Кровавыми Бендерами. Ну нормально так. Потом Лора переписала эту историю в детскую повесть “Маленький домик в больших лесах”, которая, после некоторых непростых этапов, начала продаваться. И Лора написала “Маленький домик в больших прериях”. И историю детства своего мужа “Мальчик с фермы”. И еще историй – каждая из которых стала частью мифа. Роуз, при этом, то писала конкурирующие книжки на том же материале, заодно описывая свои обиды на родителей и на свое ужасное детство, то помогала редактурой и связями, что потом породило сомнения в авторстве саги. И еще деталь: Роуз Лэйн была в когорте трех ярких писательниц того времени вместе с Энн Рэнд и Мэри Паттерсон. Если бы все сложилось чуть-чуть иначе, то она могла бы быть до сих пор идолом определенно настроенных людей, которые готовы по доброй воле читать “Атлант расправил плечи”.

И самый яркий штрих: Лора Ингалз завещала роялти дочери, которая была бездетна, с тем условием, чтобы после смерти Роуз авторские права перешли ее любимой библиотеке, которая уже становилась главным хранителем мифа об Ингалзах. На момент смерти Лоры годовой доход от книг составлял около 18 000 $, что и сейчас славно, а тогда – совсем прекрасно. Можно каждый год по ферме покупать. Но нет. Роуз сначала перерегистрировала права на себя, и это было необходимым действием для их продления, но потом завещала их одному из своих протеже, выросшему мальчику, которому она помогла выучиться, а потом – и сделать неплохую политическую карьеру. Роджер Ли Макбридж права на маленький домик, разумеется, на выпустил из рук, а назвал себя “приемным внуком Ингалзов” и прилично заработал на бесчисленных переизданиях книг и очень популярном сериале, который шел много лет.

Мини-курс о том, откуда появились 17 традиционных для американцев праздников, почему их отмечают именно так и что означают некоторые символы – от елки до барбекю. Автор курса – рассказчица Ханна Харви. Она изучала антропологию и этнографию, и так прониклась вот этой древней человеческой практикой рассказывания историй для небольшой группы людей, что сама стала этим заниматься и учить других. Мне кажется, что это очень похоже на стэндап в своей сути, но с акцентом не на юмор, а на вызов теней древности, который бродят на полях любой истории. У нее есть своя исполнительская манера, которая, судя по отзывам к курсу, доводит некоторых слушателей до белого каления – а мне страшно напоминает пластинку, которая у меня была в детстве, про серенького козлика, где актриса со специальными такими интонациями читала: “скок, скок, щелк, щелк, гнался за козликом серый волк” – у нее половина записи так исполнена. Немножечко странно, но я могу понять и принять. Плюс она не то что бы академический исследователь-фольклорист и не историк – в первом же отзыве пишут, что Ханна запуталась в Цезарях и допустила еще несколько ошибок.

Я думаю, что праздники – это важно. Они помогают структурировать год, оглядываться назад и смотреть в будущее. Праздники объединяют с другими людьми, и, в то же время, обособляют семью от внешнего мира, служат частью защитной оболочки дома. У меня был период юношеского нигилизма, когда я считала, что празднования придумали маркетологи для продажи соответствующих товаров, радоваться по расписанию глупо, в общем, как учитель из “Анны Карениной” предполагала, что “именины никакого значения не имеют для разумного существа”. Зато теперь я считаю, что отмечать надо, как минимум, основные праздники и все дни рождения, И нет, не прав тот пыльный учитель, праздники имеют значение для разумных существ. Без реперных точек лента времени жизни несколько теряет свою упругость. Можно, конечно, изобретать из чувства независимости от толпы личные традиции или, как самурай, проживать каждый день как последний, но это малореалистично. И, скорее, будет отрывом от культуры, чем проявлением особой высоты духа.

Потому что многие праздники действительно имеют смысл. Не все, некоторые, как, например, американские День матери и День отца, не обладают какой-то особо глубокой логикой, придуманы конкретными людьми по конкретным поводам и просто достаточно удачно встроились в жизнь. С другой стороны, никаким маркетингом и усилиями продавцов конфет и носков нельзя объяснить желание людей иметь вот такой специальный день в году, когда надо поздравить родителей. Если бы продавцы конфет были настолько всесильны, мы бы просто перечисляли им все свои деньги, оставляя немножко продавцам дешевой крупы. Но ряд дат отчетливо астрономичны и примерно соответствуют точкам на колесе года. Например, день святого Валентина тяготеет к Имболку, празднику даже не начала весны, а появления надежды на весну, а противоположный ему Сайман хорошо коррелирует с светским Хэллоуином, который про окончательную уже осень и встречу со смертью. У всех народов, живущих на земле, не могло не возникнуть праздника истиной весны – будь то Пасха или Остара (кстати, Ханна пишет, что про богиню плодородия и рассвета Эостру, от имени которой часто возводят английское слово, обозначающее Пасху, Easter – могли и наврать, потому что хороших источников, подтверждающих существование такого культа нет). Рождество, а также праздник святой Сессилии, очевидно связан с перевалом за зимнее солнцестояние – когда больше всего нужен свет новой звезды.

Что поражает в самых главных праздниках, так это то, что они одновременно и очень древние, и совсем новые. Рождество в отдельных своих частях было всегда. На римских сатурналиях уже украшали дом ветвями и дарили подарки (правда, только мужчинам). Но открыточное, “традиционное” Рождество с нами буквально лет сто пятьдесят, вдуматься только. Столетиями никому в голову не приходило, что это – самый главный семейный праздник, когда надо вот так нарядить дом, вот так сложить горой подарки для всех и вот так торжественно поужинать. Протестанты так вообще с большим неодобрением относились к идее отмечать Рождество, потому что в Библии такого праздника нет, и есть тут, очевидно, что-то греховное. Известны случаи, когда пасторов хотели отстранить от работы за попытку поставить елочку. А елочку они ставили, потому что у германцев была такая друидская абсолютно традиция – принести домой вечнозеленое дерево, что, конечно, не слишком интуитивно-понятно. И как-то она к Рождеству примагнитилась с помощью апокрифических совершенно историй о разных святых, о том, что звезда на верхушке – это звезда Вифлиема, а украшения и подарки – дары волхвов, и еще есть несколько прекрасных, хотя и не слишком почтительных рождественских хоралов, в которых Иосиф выражает разумное сомнение в истории, которую ему рассказывает о своем будущем ребенке Мария, а стоящая рядом вишня расцветает в неположенный сезон. Расхождения, когда праздновать Рождество, были не только у нас, многие протестанты праздновали, как мы, 7 января “Старое Рождество” – я, честно говоря, была убеждена, что “старый Новый год” – это только наше.

Какое-то время Рождество было праздником с застольем для взрослых. И только Чарльз Диккенс, написав “Рождественскую песнь в прозе” породил мечту о вот таком, в хорошем смысле, мещанском рождестве. Миленьком и уютном. А принц Альберт принес в Англию немецкую традицию наряжать елку, и гравюра, где он с королевой Викторией и детьми собрались вокруг красивой елки имела колоссальный успех в Европе и в Америке, где Альберту и Виктории аккуратненько заретушировали короны, сделав их просто изображением идеальной семьи. Всем захотелось такое, тем более, что для нарождающегося среднего класса такой праздник был вполне доступен. Плюс Рождество стало, прежде всего, детским событием, каким оно (в нашем случае, с смещением на Новый год) является и сейчас. Дальше было еще целых шесть человек, которые в США сбили образ Рождества в современный канон: вот с таким Сантой, с такими традициями и порядком. А кажется, что так было всегда – и, например, в сериале “Тюдоры” все участники периодически празднуют вполне современное Рождество с остролистом, хвойными ветвями и подарками друг другу.

И Пасху-то тоже отмечали не всегда! Тоже канон именно семейного праздника не так давно сложилось. И Карнавал/Масленица – тоже оформлялись постепенно, не то что бы “испокон веков” все делалось именно так.

Еще курс замечательно полезен для изучения малопонятных мне американских праздников. Оказывается, День сурка не придумали специально для фильма, во многих городках, образованных эмигрантами из немецкоязычных стран (а их было очень много, и то, что США говорит на английском, а не немецком, не было так уж предопределено) люди поддерживали друидскую же традицию гадания на каком-нибудь крупном грызуне, выходящим из спячки.

День матери придумала дочь героической активистки, которая очень много работала над распространением знаний об элементарной гигиене и санитарии среди женщин, которые тогда спасали жизни. И она всегда была страшно против коммерционализации этого праздника, кофеток и открыточек – вплоть до обращений к Президенту Гуверу с требованиями запретить им. А День Отца придумала другая женщина, в честь всех отцов, но изначально – в память о погибших шахтерах, которые осиротили свои семьи. Она с самого начала была очень даже за создание индустрии вокруг этой даты. День Благодарения – вообще целый детектив, невозможно так запросто даже воспроизвести всю интригу.

И вот День Благодарения, который чисто логически тяготеет к понятному для любой сельскохозяйственной страны дню урожая, навел меня на вопрос: как так получилось, что в нашем календаре традиционных праздников есть Рождество или его светский близнец Новый год, Пасха и ее отражение в советском круге дат – майских праздниках, есть 8 марта и 23 февраля, которые явно выражают собой символику первой робкой весны и любви, но нет никакого Дня Урожая. Осень наша темна и холодна – до самого Нового Года нет ничего, чтобы мы весело отмечали. Может быть, это потому что, на самом деле, Россия – давно совсем не сельскохозяйственная страна, а рабочий или служащий готов радоваться весне, потому что любой будет праздновать возвращение тепла и света, но осень для горожанина не несет ничего особо приятного. Не то что бы я хочу раздувать число нерабочих дней, но что-то тут не так, чувствуется пробел (особенно он чувствуется в начале сентября, когда отгорает золотая осень, и тьма сгущается до самого Нового года). Кажется, в нашем колесе года недостает одной важной спицы.

Я купилась на концепцию книги: разобраться на примерах, как так получается, что люди могут владеть землей? Природа собственности на золото, оленей и даже людей примерно понятна: что сумел сделать, найти или взять у другого, и что все вокруг признают твоим – то и твое. Но земля фундаментально отличается от свиньи или бриллианта. Всегда было понятно, что плодородной, удачно расположенной и комфортной для проживания земли удивительно мало, и она всегда, всегда была чей-то. Землю нельзя спрятать, унести с собой, почти всегда – за редкими интересными исключениями – ты не можешь сделать себе землю, и без земли не будет ничего. Исходные материалы для всего хорошего либо растут из земли, либо живут на земле, либо извлекаются из земли. В конце концов, любому человеку просто надо где-то иметь безопасное убежище, и оно тоже должно где-то находиться. Желательно там, где можно сказать одну из самых приятных в жизни фраз: “Убирайся с моей земли”.

При этом, все понимают, что невозможно удерживать право на землю только за счет силы. Даже те люди, которые владеют землей благодаря удачным военным операциям своих давних или недавних предков стремятся вокруг своего права накрутить еще какие-то обоснования. Хотя чего там лукавить, почти любая территория сейчас успела перейти из рук в руки не самым приятным способом. Может, какие-то острова в океане принадлежат своим жителям по праву потомков первооткрывателей, или совсем далекие и трудные для жизни края. За все хорошее воюют с начала истории.

От работы Саймона Винчестера я ожидала глубокого разбора на примерах этих детских и наивных мыслей, которые посещают, наверное, каждого человека. Часть книги показалась мне вполне ок, но можно было бы и побольше глубины. В самых интересных главах автор концентрируется на ситуациях, в которых европейцы как-то распоряжаются землей других народов – американских индейцев, жителей Индии или маори.

Про индейцев хорошая глава получилась. Вот казалось бы, есть бесспорный факт, что индейские племена (многочисленные и сильные) занимали эту территорию задолго до отцов-пилигримов, и у них там все уже было давно разделено между разными народами, пусть даже и не в виде границ с полосатыми столбиками. Вся земля была учтена и присвоена. В ответ на эту ситуацию европейцы выстроили свою логику, основанную на библейской истории о поручении бога – человеку возделывать землю в поте лица своего. Земля принадлежит тому, кто имеет на нее право и кто огораживает, возделывает и улучшает ее, простого владения недостаточно. Индейцы, кстати, вели вполне эффективное сельское хозяйство, о котором интересно рассказывается в книге 1491: New Revelations of the Americas Before Columbus, но оно в зачет не шло, потому что было не очень похоже на стандартные европейские практики. Поэтому – раз нет огораживания и пахоты – земля не принадлежит таким людям. Это замечательно мне напоминает действующее у нас земельное законодательство, которое тоже требует от владельца сельхозземли в обязательном порядке вести на ней работы, как минимум, сеять и косить, не допускать зарастания деревьями, а иначе сначала штраф, в перспективе – изъятие.

Самая интересная для меня часть этой истории – это то, как покупатели стремились фиксировать сделки с индейцами, придумывая разные обходные пути вокруг понятного факта, что оформить настолько несправедливую и сложную куплю-продажу правильно почти невозможно. Всего известно 368 подписанных с племенами соглашений. Хорошо изучено, например, соглашение, подписанное с племенем Сиу, которое жило на территории нынешней Южной Дакоты. Согласно этому документу, Сиу передавали свои земли площадью 11,5 млн акров (приблизительно 4,6 миллионов га) сельскохозяйственных и охотничьих угодий, оставляя себе 400 000 акров (около 160 000 га) в обмен на 1,6 млн долларов, которые должны были быть выплачены за 50 лет, за первые десять лет – в размере 50 000 долларов, с дополнительными условиями, уменьшающими сумму выплат во множестве случаев – если не отправлять детей учиться в школы, пить, создавать дополнительные расходы на обслуживание договоров.

В итоге и сиу, и другие племена остались и без земли, и без обещанных выплат – смысл и ценность которых они, кстати, отлично понимали. Я не уверена, что они также, как европейцы, понимали смысл владения землей – возможно, там было какое-то фундаментальное расхождение в понятиях. Или индейцы все еще сомневались, что белые смогут добиться фактического выполнения условий договора. Я бы почитала более детальное исследование этих документов: вот что там конкретно подразумевалось юридически – и рассматривали ли антропологи, историки проблему понимания индейцами своей части сделки.

Я как раз дочитала книгу, которая описывает эту же проблему с третьей стороны – это биография автора знаменитых детских книг из серии “Маленький домик в больших лесах”, “Маленький домик в больших прериях” – и еще семи романов о жизни простых фермеров. Это одна из основополагающих детских книг в США, часть канона. Ее герои – безупречные поселенцы, которые осваивают девственную землю, заставляя ее плодоносить на благо людей. Они рубят лес, пашут, растят животных, а по вечерам играют на скрипке. Варят сироп из сока сахарного клена, на Рождество дети бесконечно рады, когда им дарят леденец и самодельную куклу, а по ночам домик обступают крупные волки и воют на луну. Такая суровая, чистая жизнь – и читать это правда очень уютно. Я своему сыну прочитала первую часть саги, и вполне понимаю, почему “Маленький домик” – основа небольшого коммерческого культа. Но за полями этих славных историй остается реальность, в которой близких родственников Ингалзов перерезали индейцы во время одного из последних и отчаянных мятежей – после того, как племя много месяцев просидело на морозе, ожидая очередных выплат за свою землю, дошло до последней стадии голода и безнадежности и решило погибнуть вот таким способом. Сами Ингалзы строили одну из своих ферм на землях индейцев, откуда им пришлось потом спешно уезжать, и девочки, Лора и Роза, бродили по оставленному стойбищу, собирая оброненные бусинки.

Из всех угнетенных красивей всего вышли из ситуации маори. В середине девятнадцатого века вожди подписали соглашение с Британской Империей о том, что все маори становятся ее подданными и сохраняют свои земли, пока хотят на них хозяйствовать. Но в 1863 году в Новой Зеландии вспыхнул большой вооруженный конфликт, который британская администрация смогла подавить только войсками с пушками, и то с заметным уроном – в “наказание” начались конфискации земель. И уже в середине двадцатого века несгибаемые аборигены смогли продавить пересмотр конфискаций, выплату 600 миллионов долларов (что, впрочем, не кажется мне такой уж колоссальной суммой в этом случае) и возврат части земель. А также личные извинения королевы Елизаветы в письменном виде – она приехала, облачилась в традиционную накидку из перьев и подписала официальное письмо с извинениями. Приятно, что агентом изменений была другая женщина – маори Фина Купер, прожившая прекрасную длинную жизнь, и уже на склоне лет ставшая лидером огромной пешей делегации, которая прошла маршем по стране и донесла до Веллингтона петицию с шестьюдесятью тысячами подписей. На старте марша с ней выступили пятьдесят человек, до столицы дошли десятки тысяч.

Еще автор описывает трагическое перераспределение земли во время разделения Пакистана и Индии – это отдельная страшная сага, которая выглядит совсем не так здорово, как в воспоминаниях Памелы Маунтбаттон. Воспоминания идилические. И про жестокое переигрывание правил аренды фермерских земель в Шотландии. И как во время второй мировой в США этнических японцев насильственно переселили в концлагеря, а соседи позанимали их фермы с намерением не возвращать уже никогда.

В общем, не то что бы это все о праве – больше о военной силе и коммуникациях.

Лонг стори шот: дело идет к тому, что в США могут признать неконституционной смертную казнь. До сих пор Америка – единственная страна первого мира, где по-настоящему много казнят, хотя никакого выраженного влияния на уровень преступности эта практика не имеет – можно сравнить штаты, где экзекуции де-факто не проводятся, и, например, Техас, “отвечающий” за треть смертных казней в стране.

Автор книги твердо стоит за отмену смертной казни в стране – ввиду ее жестокости, бессмысленности и дороговизны. У меня, видимо, легкая деформация на эту тему, но из всего описанного в работе больше всего меня поразила примерная стоимость судебного дела по статье, предусматривающей высшую меру наказания: два миллиона долларов. Потому что там идет особый порядок всех юридических процедур, требуются повышенные меры безопасности, много разных участников. В итоге, округа победнее, если уж выпадет им такое несчастье, уходят в бюджетный дефицит и чуть ли не в ипотеку вынуждены брать своего смертника. В Техасе даже есть “страховой фонд” для таких случаев, чтобы покрыть расходы маленьких и бедных административных единиц. Плюс в любом небольшом городке сложный и длинный процесс парализует работу суда, поэтому все остальные дела зависают в длинной очереди. И это только суд! Почти любой осужденный на смертную казнь еще будет подавать апелляции, и, скорее всего, прождет своей участи многие годы, если не десятки лет. Пожизненный срок вышел бы намного дешевле для налогоплательщиков.

К тому же в последнее время начала разваливаться сама механика исполнения приговора. Расстреливать, душить в газовой камере, вешать и убивать на электрическом стуле сейчас считается неправильным и близким к запрещенной практике необычных и жестоких наказаний. Вроде бы найденный способ умерщвления, близкий к ветеринарному усыплению, работает плохо, потому что за ним не стоит серьезной медицинской экспертизы. Не так уж легко убить человека по протоколу, с равной надежностью и результатом в ста процентах случаев. К тому же, врачи и медсестры обычно не участвуют приведении в исполнение приговора, поэтому вводит катетеры в вены просто сотрудник, кто рассчитывает дозы и сроки, неизвестно. По-хорошему, это должен бы делать анастезиолог, предварительно собрав анамнез, но ни один профессионал не берется за дело. Плюс фармацевтические компании не хотят продавать препараты для смертных казней, поэтому иногда их заказывают из-за границы за наличные и практически нелегально импортируют в страну, берут в каких-то сомнительных аптеках – в общем, есть, на что апелляции писать.

Другая проблема смертной казни заключается в том, что нет соблюдения принципа “равное наказание за равные преступления”. Чистая статистика показывает, что темнокожий подсудимый с намного большей вероятностью будет приговорен к смертной казни, чем белый. Качество работы юристов отличается радикально: даже тому, кто не может платить, может достаться или настоящий адвокат из специальной некоммерческой организации, который работает с такими делами уже годами и будет биться, или государственный защитник, способный уснуть на заседании – и готовый потратить на подготовку к заседанию или апелляции всего несколько часов.

Даже от методики работы, предложенной присяжным много зависит. Например, с того момента, как в Техасе присяжные должны были ответить на три вопроса, которые, казалось бы, делают решение несколько более логичным, количество смертных приговоров только увеличилось. Вопросы такие: 1) представляет ли подсудимый опасность для общества? 2) если смерть наступила не от руки подсудимого, желал ли он смерти жертвы? 3) есть ли какие-то смягчающие обстоятельства, например, умственная неполноценность, из-за которых подсудимый достоин снисхождения? Вопросы простые, но ситуации порождают сложные. Например, если подсудимый молод и здоров – то ответ на первый вопрос может быть положительный: да, он опасен, у него вся активная жизнь впереди. Если подсудимый находился под воздействием наркотиков, то в одной судебной ситуации это будет признано смягчающим, а в другой – отягощающим обстоятельством.

Или вот апелляции. Бывали случаи, когда вполне веский пакет документов с вновь открывшимися обстоятельствами не успевали подать буквально пять минут после дедлайна – и все, человека казнили. Когда начали применять ДНК-анализ в судмедэкспертизе, выяснилось, что десятки людей ждут своей очереди на каталку для инъекций, будучи при этом невиновными. И наоборот, практически точно виновные люди уходили от смертной казни благодаря разным обстоятельствам.

Автор рассказывает об этой проблеме сразу двумя способами. Он описывает истории нескольких людей, которые всю свою карьеру занимались защитой обвиняемых, строили специальные НКО для этого. В основном, в Техасе – как самом показательном и кровожадном штате. Вторая линия – историческая, о двух борющихся между собой легендах о смертной казни. Одна – это идея “правосудия фронтира”, приятная сторонникам высшей меры наказания. Легенда о суровой и чистой справедливости, без которой не обойтись. Вторая – малоприятная история суда Линча. Линчевания в южных штатах были делом регулярным и одобряемым. Вроде и народная инициатива, но власти иногда занятия в школах отменяли, чтобы учителя и дети могли пойти посмотреть. И даже в современных процессах автор прослеживает некоторые атавистические черты судов Линча. Тогда как романтического “правосудия по-техасски” не существовало никогда.

И добавлю, что папский посланник никогда таких вещей – “Убивайте всех. Господь разберет своих” – не говорил. Тоже легенда.

Для связности: мемуары пресс-секретаря Департамента Юстиции штата Техас, которая присутствовала на сотнях смертных казнях и написала об этом книгу.

Глубоко печальная в своей сути книга, которая вроде бы посвящена мировой экономике подержанных вещей, а, на самом деле, рассказывает о краткости человеческой жизни.

Бабушка и дедушка автора (эмигранты из России) всю жизнь занимались сначала ремеслом старьевщиков, потому утилизацией вторичного сырья, сам Минтер изрядную часть своей журналистской и писательской карьеры посвятил темам работы с отходами, поэтому он легко строит длинный текст, наполненный живыми репортажами из разных точек – от страшной мусорки в Африке до красивого магазина Гудвила или особняка, откуда вывозят вещи умершего владельца. В книге много историй малого бизнеса, строящегося вокруг секондхэнда, и она кажется довольно пестрой, но, в общем, там есть своя магистральная мысль.

Экономика секондхэнда – это именно мировая экономика перетока подержанных вещей из богатых стран в бедные. Разница потенциалов между США и Ганой такова, что имеет смысл собирать по Америке старые ноутбуки, автомобили и телевизоры, которые можно привести в порядок и продать. Организатор этого потока получит неплохой барыш. Тонны одежды тоже плывут через океан: из США – в Африку и Индию, из Японии – в Малайзию, Филиппины, Индию.

При этом, старшее поколение в США (и Японии) успело накопить полные дома чудесных, никак не испорченных и никому не нужных вещей. Подвалы и подвалы заставлены тяжелой дубовой мебелью с резьбой, фарфоровыми сервизами, огромными столами для семейных обедов, “адвокатскими” кожаными диванами, коллекциями чего угодно. Мне как советскому ребенку кажется невероятным, что парные напольные светильники в стиле ардеко могут быть кому-то не нужны настолько, чтобы люди говорили: ну просто увезите и пристройте хоть как-то. Миллениалы живут в съемном жилье, миллениалы побогаче покупают или арендуют модные апартаменты с панорамными окнами от пола до потолка, куда старомодная эта вся мебель никак не становится – а если кто и захочет себе такое, то может взять у собственных родителей или их соседей.

Автор пишет, что поговорка “то, что для одного человека мусор, для другого – сокровище” если и верна, то только в отдельных случаях. Он сам, пока работал над книгой, держал себя за руки, чтобы не накупить разного очаровательного винтажа. Но работа же над книгой, все эти выезды в дома, из которых нужно все убрать, показала ему, что все предметы имеют ценность только для их хозяев. Как бы любовно мы не выбирали свои вещи, сколько бы не тратили на них денег – ровно в момент расставания с хозяином они превращаются в пустые оболочки. Иногда их удается продать за небольшие деньги, но, несколько раз повторяет нам автор, последнее пристанище любого изделия рук человеческих – это свалка.

Даже сентиментальная ценность вещей растворяется туманом через поколение. Автор видел кипы и стопки чьих-то безымянных уже семейных фотографий в развалах секондхэндов, а специалисты по сортировке сразу отправляют их в мусор, никто не купит чужие фотографии, если они не отличаются ничем особенным. Вот же потеря! Кабы я была царица, то запустила бы небольшой фонд для выкупа этих фотографий, оцифровки и созданию сквозного архива. Наивные семейные хроники кажутся мне совершенно бесценными для истории – это правда о том, как люди отдыхали, отмечали дни рождения и что у них было в домах. Но это в сторону – а так все реликвии массово идут на уничтожение. И детские альбомы с отпечатками ножек, и свадебные платья, и все-все-все такое теплое и дорогое, пока есть кто-то, кто помнит. Автор увидел в одном магазине Гудвил фарфоровую кошечку – ровно такую же, как была у его бабушки, нежно погладил и вернул в коробку. Потому что нет никакого смысла.

Эта часть книги – о переживании страшной конечности человеческой жизни, которую мы все время пытаемся расширить за счет разных владений и дел – может ввести читателя в некоторую печаль, но я считаю ее полезной. Здорово же ничего не покупать впрок, случайно и просто так. Незазорно покупать и продавать подержанные вещи. Ну и главное: поменьше их обслуживать во всех смыслах.

Вторая магистральная тема книги касается падающего качества всего, что делается для массового рынка. Буквально за десять лет радикально ухудшилась вся одежда из масс-маркета – изрядная ее часть не годится даже на ветошь для технических целей, бытовая техника разваливается на куски, все становится почти одноразовым. Продавцы секондхэнда это чувствуют со всей отчетливостью, анализируя свои потоки данных: например, главная проблема рынка восстановленной электроники – это отсутствие деталей. В лавочке-мастерской, где мексиканский специалист чинит телевизоры, стоят ряды старых аппаратов, из которых можно вытащить нужные запчасти. А новые модели почти и не чинятся.

Вообще, идея починки чего-либо обладает куда бОльшим значением, чем может показаться. Создание подлежащих починке вещей требует большой технической культуры: нужны доступные инструкции, детали, сервис-центры. Сама вещь должна быть сделана лучше, чем необслуживаемая штука, которую легче заменить, чем исправить. Вещь-которую-можно починить потребитель выбирает на бОльший срок, готов заплатить больше и потом заботиться с некоторым тщанием. Пока последний большой рынок товаров, которые много обслуживают, берегут и перепродают – это автомобили. Но и он сдает позиции. Есть чудесный роман “Шестнадцать деревьев Соммы”, там про эхо двух мировых войн, но очень хорошо, прям советую, если хочется обстоятельную, добротную и совсем новую историю. Так вот, в этом романе, действие которого разворачивается в шестидесятые годы, меня больше всего потряс один эпизод: молодой человек после долгих расследований тайн своей семьи находит гараж с автомобилем своего дядьки, автомобиль простоял в гараже шестнадцать лет (хорошо обихоженный для долгого хранения), герой просто садится, заводит и едет, думая только, что надо бы заменить резиновые всякие детальки. А одному нашему дальнему знакомому дети на юбилей подарили советскую “Волгу” в заводской смазке – тоже без проблем едет. Что-то мне подсказывает, что ни один современный автомобиль не тронется с места после нескольких лет стояния в гараже, даже если аккумулятор ему сразу свежий поставить.

Вся книга написана, скорее, наблюдательно-описательно, особого пафоса у автора нет. Есть несколько идей, которые могли бы чуть-чуть сдвинуть баланс массового производства в сторону более долговечных и обслуживаемых вещей, которые могут переходить из рук в руки. Маркировать на упаковке предположительный срок службы товара и сведения о возможностях его починки и обслуживания. Не блокировать работу сторонних сервисов и мастерских, как это делает, например Apple, всерьез затрудняя жизнь своих клиентов, которые живут в местах без авторизованных точек компании. Способствовать распространению инструкций по починке.

Работа написана на американско-японском материале. Мне кажется, в России есть своя специфика: намного меньше благотворительных магазинов, куда люди уже привыкли или привозить машину вещей, или заходить за материалами для хобби, в котором еще не уверены, или за посудой на дачу. Зато сектор ресейла процветает. Как мне кажется, у нас есть крутая новая институция – это чаты-барахолки огромных ЖК, где или продают, или обменивают, или так отдают самые разные вещи. Это не Авито, где можно найти вещь под конкретный запрос, но зато и нет мучительной процедуры встречи с продавцом. Плюс соседская карма действует. Поэтому в чатах ЖК постоянно циркулируют детские вещи, штуки типа “унитаз от застройщика” или “шарики к дню рождения, несдутые, свежие” отдают бесплатно. Иногда в чате заводится лот-бумеранг, которую никто совсем не хочет покупать, а владелец жаждет сбыть с рук: огромная детская кровать в форме гоночной машины, норковая шуба до пят или кожаная сумка “очень представительная и поместительная”. Пост с этой непродавайкой появляется каждые несколько дней по много недель и служит структурной репликой в пьесе чата: “Кстати, как дела у лысой певицы?”.

13 последних Президентов США очень особенные люди, потому что более или менее могут отдать команду нанести ядерный удар по противнику. “Более или менее” – это потому что до конца неясно, что будет, если военные не примут приказ, сочтя его неоправданным. И такое им приходится обсуждать.

Книжка построена на последовательном обсуждении подходов к этой проблеме каждого из президентов. К нашему общему великому и незаслуженному счастью стратегия ядерной войны остается чистой теорией (хвала всем богам), поэтому все это больше говорит о людях, об устройстве государственной машины и о временах, чем собственно о войне. Неимоверно интересно!

РЭНД не зря ввели в обиход термин и концепцию теории игр. Нобелевскую премию за нее дали по экономике, но придумывалось все для войны. На первом этапе это была история про двух игроков – США и СССР, каждый из которых может нанести первый ядерный удар в двух вариантах: на тотальное поражение и так сказать точечный, хотя в масштабах атомной бомбардировки точечным удар можно называть только очень условно. Второй игрок всегда остается при возможности дать ответный залп – либо на уничтожение максимального количества городов и живой силы, либо по объектам военной инфраструктуры. При этом, игроки не коммуницируют. Какая стратегия будет выигрышной?

Дальше обсуждаются варианты, и это чистое моделирование. Что может быть легитимным поводом для первого ядерного удара? Первая полудюжина президентов считала, что любой акт агрессии по отношению к странам-членам НАТО – хорошая причина для небольшого того предупредительного удара по ракетным шахтам. Это должно быть жирным намеком на то что так делать не надо и все серьезно. Но в ответ советские люди могут пульнуть на уничтожение. Или не могут? А вот еще важные детали: у шамана три руки, ядерная триада состоит из военных баз с ракетами (время долета до территории противника – минуты), бомбардировщиков (часы) и субмарин (как дело пойдет). Как правильней наносить этот первый удар? Ястребы настаивают на вариант с базами, гуманисты – на авиации, потому что самолет еще можно отозвать, если что.

И так – множество вариантов разных ходов и демонстраций готовности к определенному ходу в условиях отсутствия коммуникации. Страшно похоже на эту известную сцену из “Принцессы-невесты”, только без противоядия.

Еще похоже на тот анекдот, когда капитан американского авианосца велит команде молчать, пока он будет разговаривать с командой советской атомной подлодки, потому что русские очень обидчивые и, чуть что, стреляют. И говорит аккуратненько “Хэллоу, Рашн”, что воспринимается другой стороной как “хреново покрашен” – ах вот как, ракеты к пуску.

А как мы покажем им, что готовы сделать это? А почему мы уверены, что они расшифруют этот сигнал правильно? Если будем наращивать ядерные вооружения – вот что они подумают, что мы готовимся к войне или что ответ на их агрессию будет сокрушительным? Что можно считать победой в атомной войне? На каком-то совещании один из генералов в запале сказал: “победа – это когда останется один русский и два американца”, на что ему резонно ответили, что хорошо бы эти американцы оказались разнополыми. Ну и как подметил один из Президентов – вся ситуация составляет выбор между сдачей и самоубийством.

В результате первого этапа США обрело существенно больше ракет, чем было нужно для полного уничтожения всех мишеней по десять раз. Это в книжке не освещается, но понятно, что основным двигателем наращивания количества ракет было чье-то обогащение на этих подрядах. И точно также не освещается очень тонкий момент: ракета с ядерной боеголовкой – сложная штука, нельзя один раз поставить ее в шахту и думать, что в любой момент по нажатию кнопки она взлетит. Там еще отдельная дорогая работа по обслуживанию и поддержанию арсенала идет, поэтому количество еще не самый важный параметр.

На Никсоне рефлексивная игра стала еще сложнее, потому что до того это было про двух игроков, а Никсон всерьез рассматривал идею отбомбить Вьетнам – из гуманных побуждений закончить войну. Он, кстати, был первым Президентом, который отыгрывал эту гамлетовскую карту с безумием: настрополил переговорщиков, чтобы они намекнули Хо Ши Мину о предельной импульсивности и неконтролируемости Никсона, так что без гарантий, что он не даст команду на превращение джунглей в радиоактивные пустоши. Потом к этой традиции обратился Трамп, но ему и переговорщики не нужны, у него твиттер есть.

Где-то на Картере произошел разворот к уменьшению числа ракет. Картер был связан больше с флотом, чем с ВВС, поэтому тяготел к стратегии мобильного подводного атомного флота, который подплывет, куда надо, и отстреляется. На этом фоне тупо количественный параметр не был уже таким важным, ну и придумали много нового типа ракет с несколькими боеголовками.

Рейган вообще начал с пугающих речей про империю зла, а продолжил разоружением. Там ужасно смешной момент есть, как Рейган с Горбачевым на встрече Женевском озере сидят, и Рейган вдруг спрашивает: “А вот если бы на США напали инопланетяне из космоса, СССР бы нам помог?”. Горбачев говорит, что да, помогли бы против инопланетян. “И мы бы помогли СССР”, – тепло сказал Рейган. Всегда знала, что миру нужна внешняя угроза.

И еще более сложный уровень игры начался, когда количество активных игроков разрослось до непонятно количества. Ядерный клуб-то ого-го, больше десяти стран только официально, на самом же деле, вообще непонятно. Все моделирование и обсчет рефлексивных игр на таких количествах ломается, как жить – непонятно. Тут возможен выход либо в создание космических войск для одной или двух стран, чтобы отбросить все на ситуацию пятидесятых годов, либо линия с беспилотными сверхточными вооружениями, когда к кому угодно относительно незаметно может прилететь небольшой дрон с взрывчаткой, и масштаб убийств снижается с десятков миллионов граждан до 5-10 человек – лидера и его приближенных.

И всем бы была хороша эта книга, если бы автор так не горячился по поводу Трампа. Как-то очень у него плакатно получается: святой в смысле ядерной стратегии Кеннеди (договорился, понял, предотвратил), молодец Обама и опасная обезьяна с гранатой Трамп. Их номер сорок пять действительно нестабильно выглядит, с этим заметным желанием отбомбить хоть кого-нибудь. Особенно, вероятно, Южной Корее и Японии неприятно. Но такие эмоциональные штуки всегда вредны для нон-фикшена, особенно для читателей, которым эти волнения совсем чужие – у нас свой президент есть для недовольства.

Также про это:

История карибского кризиса: детальная хроника трагикомической недели перед неслучившейся третьей мировой.

История RAND Corp – фабрики мысли, которую ВВС США создали, чтобы было кому всерьез обдумать, как теперь жить в мире с явной перспективной ядерной войны. Wizkids из РЭНД десятилетиями бесили генералов на совещаниях.

Попытка написать книгу о военной стратегии вообще.