Tag Archives: биографии

Друг и соратник

Clementine: The Life of Mrs. Winston Churchill

По замыслу это должна была быть книга о супруге Черчилля как о самостоятельном, отдельном от него человеке, но это задача оказалась практически невыполнимой, и целые куски биографии Клементины Черчилль все равно превратились в биографию Уинстона Черчилля. Здорово он на ней женился, невероятное просто везение найти женщину, которая одновременно и заботилась о муже так, что он мог думать исключительно о политике и живописи, и – вот что поразительно – при этом не то что не обременяла его своим чрезмерным присутствием, так еще и исчезала регулярно для отдыха и восстановления.

Биографии (а лучше мемуары) английских женщин двадцатого века – это отдельный, прекрасный жанр. Всегда так интересно читать! И великие воспоминания Агаты Кристи (говорят, перевод бестолковый, но в оригинале они прекрасны), и трагикомические мемуары баронессы Гленконнер (вышли недавно на русском языке), и даже напыщенные воспоминания Памелы Маунтбаттон, в которых она описывает, как во дворец вице-короля Индии к ним приходил Ганди, чтобы перекусить чашечкой риса, и как она сопровождала Елизавету II в Австралию. Еще есть превосходные мемуары леди Дианы Мозли, в девичестве Митфорд – кстати, когда Диана сидела натурально в тюрьме вместе со своим мужем, главой английской фашистской партии, Клементина была против того, чтобы ее выпустили поскорее к крошечным детям, а Черчилль все-таки решил отпустить. Сидели они не за конкретные действия, а из соображений как бы чего не вышло. Впрочем, среди сестер Митфорд была еще и откровенная обожательница Гитлера Юнити, которая стрелялась от невозможности любить одновременно и родину, и фюрера. Об этом есть тоже отличная биография всех шести сестер разом. А Диана Мозли была двоюродной племянницей Клементины, и до какого-то времени они восхищались друг другом, потому что обе были хороши собой, элегантны и крепки духом.

Биография Клементины Черчилль практически лишена эксцентричности, которая обычно оттеняет биографии английских женщин, зато здорово описывает все, что касается традиционной несгибаемости. Черчилль рано стал политической суперзвездой и их с Клементиной свадьбой называли “свадьбой века” и освещали в газетах так подробно, что, когда невеста накануне бракосочетания тихонько поехала на автобусе позавтракать с друзьями, потому что в доме матери ей места не нашлось из-за наплыва родственников, а в отеле она оказалась буквально наедине со своим свадебным платьем, простую одежду пришлось одолжить у горничной, так вот, водитель автобуса ее узнал и удивился, что она едет в противоположном от церкви направлении. При всем блеске, Черчилли практически всю жизнь жили не по средствам, Клементина постоянно жонглировала несходящимися финансами так, чтобы жить в хорошем месте, держать превосходную кухню, покупать Черчиллю его любимые дорогие сорочки. Иногда концы с концами начинали сходиться – это когда Черчилль занимал очередной высокий пост с хорошим содержанием и продолжал, как маньяк, писать для заработка, иногда это подразваливалось, как, например, после покупки поместья Чартвелл, которое буквально впитывало в себя деньги со времен короля Генри VIII.

Литературная деятельность Черчилля – это отдельная поразительная история. За несколько статей о живописи как форме досуга он получил фантастические по тем временам 1000 фунтов (да они один из домов купили за 3000 фунтов!). За первый том “Мирового кризиса” – 20 000 фунтов от Таймс. “На наши деньги” это около двух миллионов фунтов. Питаю отвратительное подозрение, что гонорары были формой взятки. С другой стороны, нет в природе взяток, за которые можно получить Нобелевскую премию по литературе, а Черчилль ее получил – и это что-то значит. На церемонию приехала Клементина, и она же выступала вместо мужа, который тогда уже много болел.

Отдельная и вполне самостоятельная глава жизни Клементины связана с ее работой в фонде помощи СССР Red Cross Aid to Russia Fund, для которого она с помощью ужинов, концертов, аукционов, нафандрайзила фантастический миллион фунтов. Миллион фунтов стерлингов для heroic Russians in their terrible but victorious struggle against the wicked invaders of their country! Это поразительно – и спасибо за всю помощь, каковы бы ни были ее мотивы. Весной 1945 года Клементина по личному приглашению Сталина отправилась одна в шестинедельную поездку по СССР, где ее везде встречали рукоплескающие толпы, и даже артисты Большого театра хлопали ей во время спектакля, а не только она им. Клементина успела побывать и в Ростове на Дону – надо будет найти там памятную доску во время очередного визита! А 7 мая 1945 года была церемония награждения в Кремле, на которую Сталин не пришел – ну и понятно, почему. Но вообще это был колоссальный личный триумф.

Интересна история отношений Клементины с Элеонорой Рузвельт, с которой они много раз встречались. Их сближал и возраст, и схожая жизненная ситуация первых леди военных лидеров своих наций. Элеонора тоже была преданной супругой непростого мужчины, который, в отличие от Черчилля, еще и оказался откровенно неверным мужем, даже умершим, в общем-то, на руках у любовницы. Клементина была элегантной и утонченной, Элеонора на такую ерунду внимания не обращала, но обе оказались идеальными спутницами, готовыми вместе тащить избирательные кампании (супруги Черчилли провели их за все время 15 – 15!), терпеть довольно откровенные проявления народного гнева – в начале войны Черчилля ненавидели за отказ от политики умиротворения, а в минуты славы не сильно отсвечивать. О своей войне Элеонора Рузвельт написала пространнейшие и увлекательные мемуары.

И еще раз поразилась, насколько же Вторая Мировая война велась людьми позапрошлого века. Элеонора Рузвельт родилась в 1884 году, а Клементина Черчилль – в 1885. Просто перенесите на сто лет вперед для сравнения с нашими поколенческими когортами. К 1938 году они все были уже полностью сложившимися людьми, несущими на себе шрамы Первой Мировой. Воевали и умирали там люди двадцатого века, а руководили ими выходцы из другой эпохи. Это кажется мне важным соображением, потому что я представляю себе людей войны по своему дедушке, который, конечно, для меня всегда был Очень Немолодым, но прямая связь с ним для меня очевидна, и его я отлично понимала всегда. Тогда как дедушка не относился к поколению, принимавшему решения, рулили всем условные прадеды, совсем другая формация.

Мистер и миссис Черчилль
Встреча во время промо-тура той самой автобиографии Элеоноры Рузвельт. Элеонора Рузвельт (в дохлом животном) и Клементина Черчилль (в жемчугах).

Женщины, власть и война

Plantagenet Princesses: The Daughters of Eleanor of Aquitaine and Henry II

Когда не хочется читать ничего, потому что в книжках по физике – энтропия и тепловая смерть Вселенной, по биологии в любом виде – климатический апокалипсис, по нейробиологии – иллюзорность самосознания, в том толку, в этом смысла нет, а в новостях – новости, есть хороший вариант, и это – средневековая история. Мир идеально выстроенных сюжетов, как будто читаешь самый увлекательный роман, из которого вытряхнули все диалоги. Густота событий там такая, что впечатление от хорошей книги про Плантагенетов или Капетингов можно сравнить только с ощущением, которое я испытываю, когда мой сын пересказывает мне кампании из его компьютерных игр – ненормальная просто плотность событий.

В этой работе автор рассказывает о биографиях многочисленных дочерей, внукек и правнучкек Генриха II и Элеоноры Аквитанской. Причем, у него нет какой-то отдельный феменистической оптики, просто такой взял сюжет, и это правда очень интересно. Основной функцией средневекового монарха был прямой контроль как можно более обширной территории, который выполнялся двумя способами – регулярными личными посещениями и расстановкой по карте фишек, сделанных из собственных детей. Оба способа безжалостны к людям. И походная жизнь королей довольно быстро доканывала, и бесконечные роды на королев действовали тяжело. Королева, которая не могла рожать, быстро переставала быть королевой. Были свои исключения, конечно – Элеонора Аквитанская родила одиннадцать детей и была сама по себе мощной политической силой для всей Европе. А Эдвард I, кажется, даже любил свою жену. Но исключений мало, и вот эта женская линия средневековой истории – вся про девочек, которых разменивали на договоренности, потом они вырастали и иногда рожали своих детей, чтобы начать уже их размещать в сложнопридуманные семейные схемы.

Родовитость и владения в приданное не были залогом удачного брака – для некоторых девушек большое наследство стало проклятьем, слишком завидные невесты сидели в относительно комфортном заключении всю жизнь, чтобы не достаться никому. Ничего не было залогом чего-то – будущий святой Луи VII, например, стал королем, потому что конь его старшего брата споткнулся о свинью на парижской улице. И так там все.

При этом, становится понятно, какая же Европа была связная. Никаких еще настоящих национальных государств – то, что условный король франков управлял набором герцогств, графств и провинций как сюзерен для их феодалов, еще не означало, что люди там говорили по-французски и хотя бы отдаленно считали себя гражданами одной страны. Некоторых английских королей склоняли присягнуть на верность французскому королю – как герцога Аквитании, то есть, прямого вассала, и это не было удивительно, только раздражающе. Везде родственники! Вся Европа – одна огромная, дисфункциональная семья со всеми положенными этой структуре ролями.

Поскольку судьбы бесчисленных принцесс (преимущественно, Элеонор и Изабелл) не очень известны, то все эти сюжеты еще и неожиданные! Кого угодно из них может сразить внезапная смерть, но может сложиться и иначе – королева сформирует свой лояльный двор, создаст себе независимый источник дохода, свободный от монструозных расходов на крестовые походы, и отлично проживет свою жизнь. Редкая ситуация, когда книга по истории таит в себе много внезапного.

И еще книги о Плантагенетах (в прошлом году вышла на русском языке, отличнейшая работа), и о Элеоноре Аквитанской лично.

Тень неполноты

Journey to the Edge of Reason: The Life of Kurt Gödel

Биография математической суперзвезды двадцатого века, человека, который в 24 года показал, что математика не совсем идеальна, но это делает ее еще прекрасней. Очень, очень грубо теорему неполноты Геделя можно сформулировать примерно как идею, что в любой непротиворечивой системе $#*@%!!!арифметических аксиом будут $#*@%!!! теоремы, которые нельзя ни доказать, ни опровергнуть, и это просто $#*@%!!!

Самая лучшая для меня часть книги оказалась в самом конце – там пересказывается очень мысль Геделя, который говорит, что теорема о неполноте математики кажется ему не поводом ощутить себя в философском тупике, а вовсе наоборот – гарантией того, что мир неисчислим, что всегда есть место для волшебной неопределенности, и, главное, то, что человека нельзя заменить никаким компьютером. Очень интересно, что многие великие математики приходили к концу жизни к размышлениям о природе живого, о сути самосознания и интеллекта – и Шредингер, и Вон Нойман (Фон Ньюман) работали над этим. Гедель вот тоже.

Еще из потрясающе-интересного – это то, какой же рассадник гениев возник в Вене в первой половине прошлого века, а потом телепортировался в Принстон. Гедель, при всей своей очевидной математической гениальности, вырос в венском кружке, который был настоящим реактором величия. А вторую половину своей жизни прожил в Принстоне, где дружил с Эйнштейном, Вон Нойманом, Моргенштерном и другими прекрасными людьми, которые ему очень помогали. Страшно хочется в Принстон.

Вся биография отличная – достаточно деликатная относительно личных деталей биографии Геделя и с большим вниманием к его жизни как математика. Показать, над чем и зачем работал Гедель, да еще под аудиоформат – дело сложное, но, в общем, получилось. Вот правда, без всякой подготовки можно послушать и понять для себя, в чем там дело. Теорема неполноты математики избежала участи принципа неопределенности Хайзенберга или парадокса наблюдателя Шредингера, которые стали частью поп-культуры, но в ней много такого, что поражает воображение.

И интересней всего понять, в чем сейчас, почти сто лет спустя после публикации доказательства Геделя, фронтир развития большой математики.

Леди Бизнес всех уездов

Купчихи, дворянки, магнатки: Женщины-предприни­мательницы в России XIX века

В спорном, но увлекательном курсе о дофамине есть тезис, что человек выстраивает образ будущего теми же участками мозга, которыми создает картину прошлого. Мне эта идея кажется крайне богатой, потому что без привлекательного представления о завтрашнем дне очень трудно вообще что-то делать. Возможно, тезис верен не только на уровне одного человеческого мозга, но и для общества в целом. Поэтому так важны хорошие книги по истории с хорошими историями. Не противные эти, где хруст французской булки и холопское умиление господскими нарядами, а исследования настоящих достижений.

“Купчихи, дворянки, магнатки” как раз так написаны. Книга не сахарная, Российская Империя не была страной равноправия и всеобщего женского предпринимательства – автор пишет, что в 1832 году женщины владели 494 фабриками из имеющихся в стране 5349, из них половина – 241 хозяек были дворянками, 172 – купчихами, 48 – мещанками, 16 – крестьянками и 7 человек прочих. Меньше 10%, кто-то из этих хозяек были номинальными владельцами, большинство дворянок получили актив в наследство от родителей или мужа, купчихи представляли первое, второе – или, очень редко, третье поколение бизнес-династий. Не самая потрясающая статистика, но видно, что женщины, владеющие производствами, были заметной силой. При этом, в работе анализируется только промышленность, я думаю, что в других отраслях распределение могло быть лучше. Косвенные данные – но, например, в 1830 году из 9842 каменных и деревянных домов в Москве купеческое сословие владело 2165, из которых мужчинам принадлежало 1540 домов, женщинам – 625. Как-то уже повеселее.

Законодательство, которое описывается в книге, выглядит тоже прогрессивным: женщины владели своим имуществом, права на приданное оставалось за ними, можно было заключать все возможные сделки. Ограничений на вступление в купеческие гильдии по половому признаку не существовало, и даже была небольшая инновационная льгота – женщины, владеющие типографиями и фотоателье, платили только минимальный взнос, и могли не покупать купеческое свидетельство.

Книга балансирует между двумя жанрами – в ней чувствуется генокод большой академической работы, но заметна и авторская задача сделать текст доступным. Ну не знаю, я бы статистики оставила больше-больше, раздел с источниками бы вернула обратно, потому что здесь его просто нет, а только список купеческих мемуаров, которые использовались при подготовке, был бы для многих полезен. И сама книга разбита на две части – описание женского предпринимательства как явления короткие биографии известных женщин. Это интересно, но надо немного настроиться.

Там есть своя доля романных совершенно сюжетов (тут и подумаешь, что современных исторических романов страшно мало, одного Иванова на всех не хватит) и замечательных деталей. Что-нибудь из серии анекдотов о бабушке Анны Керн Агафоклеи Полторацкой, которая так любила Екатерину II, что купила после ее смерти все рубахи и других уже не носила.

Во второй части, к сожалению, удалось собрать только истории аристократок и женщин из купеческих семей. Как бы хотелось узнать о жизни крестьянской вдовы Дарьи Андреевой, которая в 1814 году вступила в третью гильдию московского купечества. На тот момент ей было 60 лет, в семье числилось еще двенадцать человек. Вопрос о вступлении решался в Сенате, поручителями выступили три московских купца – бывших жителей соседних деревень. Как поступила в купечество отпущенная от помещицы Мясоедовой дворовая девка Дарья Подобедова? Экономическая крестьянка деревни Денисово Калужской области вдова Авдотья Горностаева с тремя сыновьями, пятью дочерьми и их семьями? Огромная несправедливость, что такие потрясающие истории остались неизвестными, потому что эти люди и их дети еще не писали мемуаров, и про них никто не писал.

Как же здорово, что сейчас люди много пишут о себе и друг о друге. Я думаю, что все истории надо записывать. Что американская традиция, чуть испытать что-нибудь не совсем обычное, так сразу целую книжку писать и издавать – хорошая. И мы не понимаем, что важно, а что нет – как никто не мог подумать, что судьба отпущенной дворовой девки, ставшей купчихой по своему праву, а не женой купца, на самом деле, имеет значение, и эта женщина заслуживает, чтобы ее биография сохранилась.

Человек эпохи рассуждения

The Man from the Future: The Visionary Life of John von Neumann

Настоящая, большая слава ученого и попадание его в пантеон культурных героев устроены несправедливо и больше опираются на умелую работу с СМИ (это Стивен Хокинг лучше всех умел, см. книгу на эту тему), классные фотографии (Эйнштейн, примерно как Че Гевара, настолько универсально-узнаваем, в том числе, благодаря двум удачным снимкам) и запоминающимся метафорам. Шредингера все знают благодаря коту, а Хайзенберга – благодаря принципу неопределенности (и сериалу Breaking Bad). Хотя метафоры работают не всегда – теорию игр знают все, а ее автора нет. Про математика Джона Нэша красивый фильм сняли, хотя в жизни он не был таким симпатягой, а как раз наоборот, Теслу помнят… уже, видимо, благодаря Илону Маску.

Джон Вон Нойман, которого в русскоязычной традиции принято называть Фон Ньюманом, как раз такой ученый-сверхчеловек, который не попал в воображаемый сомн “самых великих гениев” к Эйнштейну и Хокингу. На мой взгляд, самое поразительное, это то, что ему удалось быть гением-политиком. Круто быть настоящим большим математиком (я не пробовала, но даже ненастоящим и маленьким математиком быть здорово), однако “умники” обычно выполняют чисто инструментальную роль для людей, у которых есть власть. Люди с властью бросают людям с умищем задания, а те их выполняют – разрабатывают технологии, строят бомбы и запускают ракеты. Или не строят и не запускают, если совесть не дает. Фон Ньюман влиял на то, куда эти ракеты были направлены (на крупные советские города).

Фон Ньюман был абсолютным и безусловным умником, автором нескольких новых разделов математики, но не инструментом в руках министров или генералов. В совсем еще ранней молодости он уехал из Будапешта вместе со всей своей семьей в США, быстро получил гражданство, и подключился к манхэттенскому проекту, делать атомную бомбу. Не как Эйнштейн, Улам и другие физики, которые просто делали, что умели, а потом с ужасом смотрели на то, что получилось. Фон Ньюман был чуть ли не единственным человеком, который мог рационально думать о новом мире с ядерным вооружением, и он много сделал для построения основной стратегии даже не собственно ядерной войны, а вообще жизни в этой ситуации – и это была доктрина гарантированного взаимного уничтожения.

То, что так завлекательно называется теорией игр, вообще-то придумано для моделирования ситуации, когда у США есть ядерные и термоядерные бомбы, у СССР есть ядерные и термоядерные бомбы, и надо решать, в чем тут может быть наиболее рациональный алгоритм действий. Основы теории игр сформулировал Фон Ньюман, и по всем его построениям получалось, что всегда выгодней первыми наносить удар как можно скорее. Потом задача усложнилась, когда ядерную триаду достроили еще и баллистическими ракетами, и вот он, математик и любитель античной истории, обосновывал для генералов конкретные цифры нужного количества ракет и процент крупных городов противника, которые должны быть разрушены при первом ударе. Видимо, травма столкновения с европейским фашизмом была такова, что Фон Ньюман усвоил единственный режим взаимодействия с врагом, и теперь эта травма вшита не только в доктрины военных, но и в экономику, потому что на основе теории игр построено очень много конкретных инструментов.

Последней большой работой Фон Ньюмана стала теория клеточных автоматов. Видели же математическую игру Жизнь? Гениальная штука, которая показывает, как очень простые правила создают богатый мир с размножающимися и движущимися объектами. Так вот, Конвей придумал ее на основе более сложной и абстрактной модели Фон Ньюмана, который в конце жизни уже всерьез задался вопросами природы мышления и принципами, на которых построена жизнь. Он создал математический аппарат, демонстрирующий принципы саморепликации систем, а также сделал блестящее предположение о том, как живые существа воспроизводят себя. Интересно, что великий Шредингер в конце жизни заинтересовался примерно тем же самым и выпустил отдельную работу “Что есть жизнь?”, где тоже приходит к выводу о “цифровой” природе копирования наследственной информации.

И при всем при этом, хорошей биографии Фон Ньюмана до сих пор нет. А интересно же, кому мы обязаны многим хорошим и многим плохим. Как получился человек такого типа? О чем он вообще думал?

The Man from the Future: The Visionary Life of John von Neumann – первая биография за много лет, но она не супер-хорошая. Автор так старался показать работу своего героя, что провалился в серию пространных очерков общего состояния матаппарата квантовой механики, теории игр и теории клеточных автоматов, что весьма интересно, но Фон Ньюмана там процентов 20. Нет бы больше про становление РЭНД, генералов и поездки на испытания атомных бомб! Про упоительную жизнь в Пристоне того времени, когда Вон Нойман мешал Эйнштейну спать и работать проигрыванием немецких песен на патефоне, а Джон Нэш врывался к обоим рассказать о своих ценных мыслях. Там же давление было, как в эпицентре ядерного взрыва. По-моему, автору биографии тупо не хватило доступа к архивным материалам, поэтому он больше упирает на академическую часть. Часть архивов наверняка до сих пор засекречена, но, например, избранные письма опубликованы и доступны (попросила у держателя авторских прав электронную копию для обзора, потому что покупать бумажный экземпляр за 60$ не хочется), последний из братьев Вон Ноймана умер в 2011 году, дочь жива, молодые соратники наверняка еще живы, можно было и больше источников привлечь.

Самое досадное, что выход этой биографии может здорово отсрочить написание следующей – издательский бизнес требует денег, а работа над такой книгой – затратный проект.

Виждь и внемли

Coming to Our Senses: A Boy Who Learned to See, a Girl Who Learned to Hear, and How We All Discover the World

Чтобы понять (и восхититься), как работает какой-то сложный механизм, полезно посмотреть на него же без каких-то существенных деталей, с перестановкой важных модулей, поломками. Именно это проделывает работа нейрофизиолога Сьюзан Барри по отношению к человеческому зрению и слуху – она детально разбирает, как мы видим и слышим, пользуясь опытом людей, которые потеряли зрение или слух в раннем детстве, а уже в отрочестве получили их обратно, отсрочив, тем самым, освоение обработки сигнала на сознательный возраст.

Обычно же человек в младенчестве учится по-настоящему воспринимать мир. Как он это делает, как постепенно начинает отделять сигнал от шума, строить модели окружающих объектов, можно только догадываться по косвенным признакам. Я помню моменты, которые мне кажутся как раз такими мгновениями осознания, из раннего детства сына. Например, когда человек хопа – и понимает концепцию объемного пространства: то, что у предмета есть невидимая сторона, что разные вещи могут находиться на разном расстоянии от наблюдателя.

Это неочевидное и не врожденное умение: автор книги сама смогла видеть окружающий мир в объеме только во взрослом возрасте, когда вылечила очень сильное косоглазие. До того у нее поля зрения обоих глаз не сводились, поэтому она все видела, как на плоском экране. Из опыта взаимодействия с внешним миром она, конечно, знала, что прямо перед ней есть некоторое пространство, в котором все расставлено. Опираясь на опыт и постоянный внутренний анализ геометрии предметов она вполне могла нормально жить, например, без проблем готовить, попадая продуктами в кастрюли, ножом – по продуктам, а не по пальцам. Все же пробовали поделать что-то привычное, плотно прикрыв один глаз? Даже простая задача взять с другого конца стола какой-то предмет выполняется с небольшим усилием, потому что нужно контролировать, как идет рука, когда она окажется примерно на одном уровне с нужной вещью. Первый же опыт нормального стереоскопического зрения поразил Сьюзан – все оказалось таким другим, таким красивым!

Для ее героя, мальчика Лиама, возвращение зрения оказалось намного более драматичным. Он альбинос, а альбинизм, оказывается, не только повышает чувствительность к яркому свету, но и ведет иногда к разным проблемам с зрением, в частности, к неверному мэппингу зрительных нервов в полушария головного мозга. Очень многие нужные молекулы являются, по сути, пигментами, и их полное отсутствие в организме дает много неочевидных последствий. В детстве Лиам немного видел, потом почти перестал, но был отлично адаптирован к жизни и учебе, лет в двенадцать ему вживили сложные линзы, и зрение вернулось. Вроде бы чудо, но мальчик оказался внезапно в инопланетном мире с ошеломляющим количеством сигналов, которые он не умел обрабатывать.

Известны случаи, когда слепые от рождения люди получали возможность видеть уже совсем взрослыми, и это не приносило им ничего хорошего. Без нескольких лет обучения зрительный сигнал – это просто мешанина ярких пятен и линий, из которых невозможно что-то понять.

Пока читала эту книгу, и потом много раз проводила эксперимент с попыткой посмотреть перед собой и понять, а что я, на самом деле, вижу? Вот в этом кафе, где я пишу пост – я знаю, что черные пятна – это стулья, даже не вглядываясь в них, потому что успела за свою жизнь посидеть на тысячах стульев, попереносить их с места на место, много раз удариться ногой об стул, покупать стулья, собирать стулья, ломать стулья. Я не столько вижу их, сколько распознаю как объект и дальше уже обращаюсь к накопленным сведениям о стульях вообще. Расплывчатые зеленые штуки – это монстеры и другие растения, я их со своего места плоховато различаю, но мне и не нужно, потому что для построения моей внутренней модели этого помещения мне достаточно распознать комнатное растение, а дальше все его свойства в модель подгружаются уже из моей памяти и опыта. Многочисленные горизонтальные и вертикальные линии я вообще отдельно не воспринимаю.

Если же представить себе, что никаких знаний о декоративных панелях, стойках, рамках у человека нет, и отработанного умения пользоваться объемным зрением тоже нет, то эта картинка – невероятный пазл. Где здесь выход и как к нему пройти? Что из предметов загораживает дорогу, где я пройду в полный рост, не задев ничего головой? Светлые пятна на полу – это что? Ступеньки, люки на нижний этаж, наклонные рампы? Нет, это пятна света. Красные декоративные трубы, которые свисают с декоративного подвесного потолка плохо отличимы от красной вешалки и красной арки, обозначающей вход. Это все можно распознать и разобрать, но, стоит сделать несколько шагов вперед, как абсолютно все пятна и линии поменяют свою форму, местоположение и цвет, их надо анализировать заново.

В книге здорово описывается, как Лиам находит разные стратегии, чтобы жить в этом странном мире линий и пятен. В больших незнакомых помещениях он просто закрывает глаза и достает свою белую трость, с которой чувствует себя уверенно где угодно – даже в таком непростом по конфигурации месте как неизвестный аэропорт. Опираться на зрение ему там сложнее, но он учится и постепенно набирает свою базу знаний об объемных объектах.

Автор об этом не пишет, но меня занимает мысль, что художники, наверное, учатся обратному процессу – отключать в себе на время рисования быстрый доступ к базе знаний об окружающих объектах. Известный блогер Алика Калайда в своем патреоне очень интересно пишет о самой-самой базе художественного ремесла и о типичных любительских ошибках. И как раз заметно, что непрофессионал переносит на бумагу свое представление об объекте, а не те цветовые пятна, которые действительно находятся перед ним. Например, все знают, что глаза на лице имеют определенную форму, поэтому на любительских портретах чаще всего глаза будут обведены контурами в форме рыбок, что, теоретически, как бы отвечает действительности, но выглядит это по-дурацки, и на настоящих картинах глаза как-то иначе изображены. Художник же проделывает с собой две очень разные вещи: с одной стороны, он имеет теоретическое знание, которое обычно не получают в бытовой жизни: какой формы у человека череп, как там приделаны мышцы, какой формы само глазное яблоко, как оно вставлено в глазницу, а сверху положены мягкие ткани, определенным очень образом веки опушены ресницами – и от этого всего по своим законам отражается и поглощается свет. С другой стороны, как я это понимаю, художник должен просто смотреть, откинув все свои бытовые представления об объекте, и видеть в RAW, не накладывая фильтры и не обрабатывая сигнал. Разница потенциалов между уровнем абстракции (теоретическим знанием об анатомии) и предельной конкретикой у художника намного больше, чем у просто человека, который выхватывает из окружающего мира маркеры-сигналы и строит модель на основе данных об объектах, которую собрал за жизнь.

Вот это же отсутствие наработанной “базы данных” делает бывших невидящих людей устойчивыми к оптическим иллюзиям. Они смотрят на картинку и анализируют более рационально, что именно перед ними, а не то, что подсказывает им бытовой опыт. Но в жизни оптические иллюзии редко встречаются, зато ступеньки, вымощенные плиткой, постоянно. Или вот буквы. Оказывается, многие прозревшие люди не могут нормально читать текст – они, конечно же, знают алфавит, но незаметнейшая для нас работа по считыванию слов и предложений для них очень тяжела, проще пользоваться шрифтом Брайля. Удивительно, ведь люди учатся читать уже лет в пять-шесть-семь, а никак не до года, на этапе бурного формирования основных навыков. И, кажется, что то, что осваивает шестилетка, может освоить и тридцатилетний человек, но нет, потому что дело не только в буквах, но и в наработанном умении разбирать сложные визуальные знаки. На иностранном же языке мы учимся читать без проблем, хотя там все буквы могут быть другими.

Вторая героиня книги – девушка Захра, которая чуть-чуть слышала в раннем детстве, окончательно потеряла слух и в подростковом возрасте получила кохлеарный имплант. Я с большим удивлением узнала, что глухота может быть еще ужасней, чем слепота, потому что невидящий человек отсечен от мира вещей, а неслышащий – от мира людей. У Захры была невероятно преданная и мотивированная бабушка, которая много занималась с ней, учила говорить по методикам для неслышащих детей, но столкновение с миром звуков все равно было для нее непростым. Кохлеарный имплант, конечно, не совсем дублирует настоящий слух – там все равно есть ограниченный диапазон высот, плюс, если имплант один, а не на два уха, человек не может определить направление звука, а это огромное ограничение. Вот мы не замечаем даже, но это же чудо, что звуковая картинка вокруг нас имеет объем, внутренняя модель окружения заполнена ментальными объектами, некоторые из которых звучат, и мы знаем, где они находятся. Один имплант дает эффект, примерно, как наушники-вкладыши с монодорожкой, от которых появляется странное ощущение звучания прямо в голове.

В комплект к этой книге я бы посоветовала еще обратиться к отличной работе о пациенте Г.М, у которого сломалась память, и наблюдение за ним позволило много узнать о том, как память вообще должна работать. Также очень интересно описывает вопрос биография Александра Белла, который посвятил жизнь не столько телефону, хотя за телефон тоже спасибо, сколько обучению глухих детей речи. Прям советую эту книгу – невероятная семейная драма и невероятная история. А вообще вся эта книга учит радоваться удивительному совершенству собственных несовершенных чувств. Просто чудо, что это все работает.

Всю соль передай

The Invention of Miracles: Language, Power, and Alexander Graham Bell’s Quest to End Deafness

Мир помнит Александра Белла как изобретателя телефона, а он считал своей главной работой совсем другое. “Изобретение чудес” – еще одна ревизионистская биография, в которой немножечко сводят счеты с героем: книга начинается и заканчивается грустной историей неслышащей бабушки автора, которая в больнице несколько дней не могла дождаться переводчика и находилась там, чувствуя себя человеком, пораженным в правах: не могла обсудить диагноз, не могла донести свои решения до врачей. Стигма глухонемого, из-за которой неслышащий и неговорящий человек приравнивается к умственно-неполноценному, а жестовый язык считается какой-то примитивной пантомимой, во многом – дело рук Белла.

В отличие от многих новых биографий эта книга придерживается достаточно традиционного хода повествования, хотя мысль автора подсвечивается настойчиво. Белл нарисован прекраснодушным маньяком идеи, согласно которой всех глухих надо обязательно выучить говорить, чтобы они могли ассимилироваться в слышащем мире. И даже в раннем детстве он “учил” собаку говорить – наловчился по-разному зажимать ей пасть, чтобы получалось что-то в духе “good morning, granny”. Придумал с братом фонетическую азбуку, с помощью которой можно было описать чуть ли не любой звук. И уже в юности начал учить глухих детей говорить, придумывая для этого множество разных ноу-хау – азбуки, диаграммы, устройства, визуализирующие звук – чтобы ученики могли сравнивать свои результаты с эталонным звучанием. Собственно, с этого начался его интерес к телеграфу – и потом к идее устройства для передачи звука через кабель.

Всерьез телефоном Белл занялся только потому, что сильно влюбился в одну из своих учениц, а ее отец как раз занимался смежным с телеграфным бизнесом, увидел потенциал изобретений Александра (сначала это была технология многоканальной передачи сигнала по телеграфному кабелю), оценил идею телефона и поставил условие: если Белл не доводит изобретение до патента, то о помолвке можно забыть. Он и довел, и защитил потом права на патент в страшной юридической битве, и показывал свой телефон императору Бразилии и королеве Виктории, и стал миллионером. А хотел всю жизнь совершенно другого.

И глухим-то он хотел только добра, но, в итоге, был объявлен главным врагом сообщества. О проблемах сообщества глухих замечательно интересно написал Эндрю Соломон в Far from the Tree: если неслышащий ребенок рождается в семье слышащих людей, у родителей есть очень короткое время на выбор, как именно он будет учиться языку. Ключевой период, когда человек схватывает основные языковый конструкции, заканчивается к трем годам, упускать нельзя. Учить неслышащего ребенка говорить – страшно сложно, и по-настоящему звуковую речь осваивают не все. Учить жестовому языку тоже непросто, это вся семья должна освоить непростой новый язык, нужно включить ребенка в сообщество глухих, которое иногда претендует на то, чтобы стать ему второй семьей, и жестовый язык, при всем его богатстве и красоте, остается закрытой для слышащего мира областью. Но шансов больше. Сейчас у родителей есть еще один вариант: как можно раньше ставить кохлеарный имплант, с помощью которого ребенок будет слышать – не совсем так, как при нормальном слухе, но достаточно, чтобы разбирать речь. Во времена Белла единого мнения не было, школы для глухих учили, как могли, и вообще их было немного. Глухота в общественном представлении была связана с немотой и, заодно, с умственной отсталостью. Жестовый язык считали примитивной обезьяньей формой коммуникации, недостойной цивилизованного человека.

Белл бился за право глухих детей учиться, но настаивал на том, чтобы основой учебы была именно устная речь, пусть даже в ущерб базовому образованию. Его еще здорово сбивал личный опыт: и мать, и жена Белла были неслышащими, но обе потеряли слух уже в том возрасте, когда основы речи сформированы. Поэтому они хорошо читали по губам, хорошо говорили, а Мейбел (супругу) Белл еще и сам этому научил – так что факт только 10% успеха с другими учениками его не смущал. Просто надо еще больше времени и сил тратить на эту учебу и не давать детям отвлекаться. При этом, Белл не отказывал жестовому языку в эффективности, а сообществу неслышащих – в влиятельности. Поэтому дальше случилось нечто совсем неприятное.

Белл посчитал в какой-то момент, что количество глухих в США постепенно растет, и что у глухих родителей чаще рождаются дети. Работа Дарвина о происхождении видов уже вышла, и все были знакомы с ее основными положениями про естественный отбор и совершенствование видов. А также о зловещей возможности деградации вида – эта мысль очень занимала многих викторианцев. Белл сложил все эти наблюдения и увидел чудовищное будущее, в котором глухие образуют отдельную расу и становятся конкурентами для остального человечества. Спасение Белл видел в законодательном запрете на браки глухих людей друг с другом и в создании системы образования, которая максимально интегрировала бы неслышащих людей в общество слышащих.

К счастью, его законотворческие инициативы не прошли, но вклад Белла в становление американской евгеники и включения глухих в разнообразные списки людей второго сорта огромен. Потом он признавал некоторые из своих ошибок, в частности, недостоверность статистических выводов, но было поздно – авторитет и известность Белла помогли поборникам евгеники продвинуть множество проектов, в том числе, локальные законодательные акты о принудительной стерилизации.

В этом году едва ли не во всех биографиях, которые я читаю, всплывает тема ранней американской очарованности евгеникой. Неизвестный мне до прочтения странной и очень успешной биографии Дэвид Джордан, который вообще по рыбам был специалист, оказался диким совершенно поборником евгеники. Дочь автора серии детских книг про маленький домик в больших лесах Лоры Ингаллз (без ее деятельного участия эти книги, возможно, не вышли бы в свет) – ого-го, каким была сторонником. И Джек Лондон тоже увлекался! Любопытно, что все адепты не обращают идеи улучшения человеческого рода на себя и на свою семью, с их точки зрения, евгеника – это то, что можно проделывать с другими людьми, которые неспособны постоять за себя.

Меня эта тема неприятно дергает каждый раз, и очень странно и пугающе видеть зарождение нацизма двадцатого века в работах приличных людей девятнадцатого века. Не могу отделаться от мысли, что прямо сейчас у нас бродит и растет идея, которая кажется крайне важной для человечества, и которая через несколько десятилетий может вырасти в очередное глобальное зло.

Strip away the myth from the man

Hawking Hawking: The Selling of a Scientific Celebrity

Новенькая биография Стивена Хокинга, которая по описаниям кажется попыткой разоблачения и хайпа, но оказывается вдумчивым исследованием того, что значит быть ученым, что значит быть знаменитым – и как это, быть знаменитым ученым. Очень рада, что нехорошие мои подозрения по поводу этой книги никак не оправдались.

Стивен Хокинг был и остается звездой мировой величины. Для многих работает стереотип: величайший драматург – Шекспир, величайший физик прошлого – Ньютон/Эйнштейн, величайший физик еще недавнего настоящего – Хокинг. Но вот спроси кого: в чем главный вклад Хокинга в теоретическую физику, внятный ответ будет получить трудно (нет, не теория Большого взрыва, и не существование черных дыр). Нобелевскую премию Хокингу не дали, но он, конечно, более известен, чем все лауреаты-физики за несколько десятилетий, вместе взятые. И вот автор задается вопросом: почему именно Хокинг стал буквально аватаром духа теоретической физики, и сколько в этом достижении реальных научных заслуг, сколько – восхищения перед его непростой личной историей, а сколько – умелой работы с общественным мнением.

Для этой книги автор придумал занятную композицию с обратной хронологией: от пышных похорон Хокинга в Вестминстерском аббастве – рядом с Ньютоном, через все эпохи его жизни – от звездной зрелости к многообещающей юности, к рождению в военном Оксфорде. Это по-своему интересно, хотя и создает эффект повторяющихся фрагментов: в третий раз повторение анекдотов о том, как Хокинг любил упомянуть, что родился ровно через триста лет после смерти Галилея и считает себя чуть ли не реинкарнацией, или как он “случайно” переезжал коляской ноги несимпатичных ему людей, начинает казаться неряшливостью при работе с черновиками. Я приписываю этот ход еще и нынешней моде на небанальные биографии, в которых нельзя просто взять и описать жизненный путь героя, а надо как-то очень хитро все закрутить и связать с некой большой идеей. В Hawking Hawking (непереводимая игра слов, типа “Ястребить Ястребова”) автор взял вот эту свою главную мысль о глобальном устройстве научной славы, которая удивительно неравномерно распределена, и не так уж зависит от объективного вклада, и через нее смотрел на все события в жизни Хокинга. Еще он щедро сдобрил все множеством пространных метафор: самого Хокинга он сравнивал то с сверхновой, которая ослепительно вспыхивает уже после того, как прекращает ядерную реакцию (намекая, что Хокинг стал по-настоящему знаменит в десятилетия, когда уже ничего серьезного для физики не делал) и с черной дырой, о происходящей в которой нет никакой информацией для наблюдателя, находящегося за горизонтом событий. И с Мэрилин Монро, чья фотография висела в кабинете у Хокинга! Потому что на Монро, как и на Хокинга смотрели, преимущественно, как на тело.

В результате могла бы получиться чудовищная по своей вульгарности книжка, но как-то автор этого избежал. Хорошая биография. В ней соблюден отличный баланс жизнеописания – там много интересного о том, как именно жил Хокинг – и эскизного наброска проблем, с которыми он работал. Вот это здорово написано, потому что Хокинг не только сформулировал идею испарения черных дыр и разработал совместно с Бекенштейном формулу, описывающую энтропию черной дыры, но и поучаствовал во многих плодотворных космологических спорах. Там, где заблуждался, тож существенно подвинул развитие вперед. Как мне кажется, это здоровская часть книги, поскольку она отдаленно дает понять, как вообще рассуждают и работают ученые.

Вот про работу там самое интересное. Хокинг потерял возможность писать и печатать на машинке очень рано, в начале семидесятых годов. А математика требует, чтобы ты сидел и писал выкладки. Я, конечно, ненастоящий сварщик, но я помню, как это делается – ты пишешь, делаешь наброски, а потом что-то видишь и снова пишешь. Как можно делать серьезную математическую работу без этого, и даже как можно ставить задачи аспирантам – непонятно. Многочисленные помощники Хокинга рассказывают, что он развил у себя необычайно четкое геометрическое мышление, и мог в уме работать со сложными проблемами на принципиальном уровне. Тут еще стоит добавить, что и говорить-то Хокинг мог достаточно условно: уже в середине восьмидесятых он потерял голос и мог только набирать текст одним пальцем на достаточно примитивном компьютере (середина восьмидесятых! тогда не все люди вообще видели компьютеры вблизи, и Хокинг потрясал воображение, как Терминатор). Чтобы что-то сказать, он собирал конструктор из уже сказанных слов и фраз, каждое выступление было подготовленно заранее, и ответы на вопросы тоже готовились, чтобы могли нормально прозвучать. Тем не менее, любой доклад Хокинга собирал толпы, потому что люди приходили не за физикой. О том, как именно он работал, есть еще одна, отдельная книга: Hawking Incorporated: Stephen Hawking and the Anthropology of the Knowing Subject. Книга основана на многочисленных интервью с соратниками и обещает показать, как именно действовала сложная конструкция под названием “Стивен Хокинг”, которая не сводилась к одному великому человеку. Я думаю, что это может быть поразительно интересная книга про мышление.

Пик научной продуктивности Хокинга пришелся на период с 1970 по 1974 год, когда он еще мог говорить, хотя и не очень разборчиво, но не мог писать. Тогда он показал, что черные дыры испаряются, вместе с Бекенштейном создал уравнение энтропии черной дыры и свое собственную формулу температуры черной дыры, которая высечена на его надгробии. Уже потеряв голос, и, видимо, понимая, что время главных открытий в его жизни прошло, он написал свой главный бестселлер, который сделал его научной суперзвездой – “Краткую историю времени”, которая вышла в 1988 году и взорвала танцпол. Без “Краткой истории времени”, у него, конечно, не было бы такой колоссальной славы и денег. Я думаю, что он и прожил бы намного меньше, потому что для его хрупкого существования важно было все – деньги, внимание, чувство нужности миру.

Первые черновики были “крайне неровными”, как говорят люди, которые их видели. Хокинг использовал свои университетские лекции, предназначенные для подготовленных слушателей, и сначала это было совсем непохоже на научно-популярную книгу. Но у Хокинга был прекрасный агент, который верил в него, он пригласил научного журналиста Джона Гриббина, вместе с несколькими студентами они навалились на рукопись, собрали и пересобрали ее композиционно, выверили много раз язык, добившись этой замечательной легкости, при этом язык и шуточки – хокинговские. Им удалось даже не спекулировать в книге подробностями личной жизни Хокинга, про автора там почти ничего нет. Витт, кстати, мог выбрать между долей от продаж книги и гонораром, выбрал гонорар в 500 фунтов, что было тогда вполне прилично. В первом тираже книги обнаружились ошибки, из-за которых 40 000 экземпляров надо было отозвать, уничтожить и переиздать, но, когда издательство обратилось к книжным магазином за возвратом книг, оказалось, что возвращать было нечего, все продали.

И про деньги. Жизнеобеспечение Хокинга стоило дорого – бОльшую часть жизни он не мог обходиться без команды медсестер, работающей на ежедневной основе, и даже до этого он нуждался в постоянной помощи. В 2016 году один перелет Хокинга из Великобритании в США стоил пол миллиона долларов (заплатил Юрий Мильнер, и Юрий Мильнер же наградил его премией в 3 миллиона долларов в 2013 году, существенно поправив дела). Вообще, Хокинг не стал супер-богатым человеком, но, благодаря популярным книгам (когда разводился со второй женой, физик просто написал издателю, что аванс должен быть миллион долларов, а не пол миллиона) и выступлениям, а также вечному стремлению миллиардеров подружиться с кем-нибудь умным, держался на плаву. Его поддерживал нефтяной барон Джордж Митчелл, Джеффри Эпштейн – до обвинений в педофилии – принимал Хокинга на своем личном острове вместе с нобелевским, Питер Диамандес организовал ему полет в невесомости.

Это потому что звездная сила Хокинга была абсолютно бесспорной. Всех тянуло к проблеску сверхчеловеческого – к победе над смертью, к преодолению телесных ограничений, к обещанию абсолютного познания. Судя по всему, он еще и довольно злой был – даже в “Краткую историю времени” встроил тяжеловесный пинок в сторону двух коллег, которых вскользь обвинил в краже идеи у российских исследователей. Потом как бы и откатил назад, но не совсем. Первая жена в своих воспоминаниях пишет о чудовищном эгоисте, сгубившем ее жизнь, но тут уж, вероятно, без вариантов было. А когда принц Филипп спросил у него, правда ли он больно прокатывается по ногам людей, которые ему не нравятся, Хокинг ответил: “Нет конечно, кто рассказывает обо мне такие гадости? Найду и проедусь по ногам”.

Немного про автобиографию Хокинга “My Brief History”

Головы профессора

Mr. Humble and Dr. Butcher: Monkey’s Head, the Pope’s Neuroscientist, and the Quest to Transplant the Soul
Русскоязычное издание: Головы профессора Уайта. Невероятная история нейрохирурга, который пытался пересадить человеческую голову на Литресе и на Букмейте

Однажды Брэнди досталась потертая обувная коробка с блокнотами, заполненными детальными отчетами о достаточно экстремальных опытах над макаками. На некоторых страницах виднелись подозрительные темные брызги. Автором лабораторных записей был доктор Роберт Уайт: выдающийся нейрохирург, враг защитников прав животных, номинант на Нобелевскую премию, автор метода охлаждения мозга, который спасает жизни и сейчас, личный советник Папы Римского по вопросам медицинской этики. Результатом находки стала отличная книга, напоминающая по своей конструкции “Рыбы нет”, где биография ученого совмещается с обсуждением разнообразных исторических и этических вопросов.

Эта история началась во время холодной войны, когда великий хирург и не менее великий коммуникатор Владимир Демихов предъявил миру фотографии живых двухголовых собак, которых собирал из собаки побольше и собаки поменьше, и дал такое интервью американской прессе, что все уже начали представлять себе адовой силы картины советских успехов по трансплантации органов. Доктор Уайт начал свою линию экспериментов. Он отрабатывал новые методы нейрохирургии, которые позволяли делать сложные операции, и искал свой священный грааль – трансплантацию мозга. В пятидесятых как раз начались успешные операции по пересадки почки, но почка – это почка, а вот если бы удалось спасти безнадежно больного человека, дав ему целое новое тело донора, мозг которого безвозвратно погиб. В конце карьеры Уайт говорил, что своим идеальным пациентом он видит Стивена Хокинга. Реакция Хокинга неизвестна, вероятно, он был слишком занят, проживая вполне насыщенную жизнь в своем практически неподвижном теле. По иронии судьбы Хокинг пережил Уайта на восемь лет, ну вообще прожил ненамного меньше его.

Хирург прошел через последовательные эксперименты по изоляции мозга макаки-резуса с сохранением его функциональности на несколько часов. Именно для этого он отработал метод охлаждения мозга, которое существенно замедляет деградацию тканей без доступа кислорода, и это – главный практический вклад Уайта в медицину, за что ему и могли дать нобелевскую премию. Для поддержания работы этого мозга хирург пытался сконструировать аппараты искусственного кровоснабжения, но потом решил, что нет ничего лучше природных решений, и начал использовать для снабжения изолированного мозга подключение к кровеносной системе второй макаки, которая становилась живой системой жизнеобеспечения. Вопрос о функциональности изолированного мозга остается открытым – и крайне интригующим – энцефалограмма показывала активность лобных долей, очень близкую к активности нормального мозга внутри черепной коробки. Но что это было, понять нельзя, поэтому Уайт переключился с изоляции мозга, отработанной до совершенство, на отделение головы, экспериментов по проверке сохранения функций мозга в отделенной голове – и трансплантациях головы.

Это все, включая технически детали операций, автор описывает с замечательной живостью. Мне – ок, но некоторым читателям может быть неприятно. Уайт, кстати, тоже был пиарщиком не хуже Демихова. Однажды он пустил на операцию одну из самых знаменитых журналисток своего времени Ориану Фаллачи. Ориана была очень яркой, красивой и умной. Она брала интервью у Киссенджера, Индиры Ганди, Ясера Арафата – и не тушевалась ни перед кем. Не могу найти в открытом доступе ее статью об экспериментах Уайта The Dead Body and the Living Brain, но постаралась она знатно. “Познакомилась” с макаками лично, попросила – к великому удивлению Уайта – разрешения дать кличку животному, которому предстояло участие в эксперименте, присутствовала на операции и в тот момент, когда завершилось действие анестезии, и отделенная от тела голова явно узнавала Уайта (не проявляя к нему добрых чувств) и пыталась кусаться. Статья получилась исключительно яркая: Ориана упоминает и страдающие глаза макаки и ее ладони, похожие на ладони младенца, и мастерство хирургов, и всю сложность ситуации. Уайт хорошо работал с общественным мнением, публичность помогала ему получать финансирование для лаборатории, но, конечно же, он попал в поле зрения защитников прав животных, которые назначили его одним из главных своих врагов.

Нервы, надо сказать, у него были железные. Уайт не боялся открытых дебатов с активистами, которые называли его доктором мясником, палачом и Франкенштейном. Активисты давили на эмоции, хирург тоже не стеснялся, рассказывая истории детей, которых он спас от мучений и смерти благодаря тому, что успел отработать сложные операции на животных. Но, в конечном итоге, PETA и другие организации можно признать победителями: Уайта они не согнули, и он закончил свою длинную карьеру с всевозможными почестями, но сейчас найти финансирование на опыты, предполагающие что-нибудь типа отрезания голов обезьянам, очень трудно. Хотя сосудистую хирургию, нейрохирургию эти эксперименты продвигают.

Еще он был очень определенным человеком и убежденным католиком. Здесь эта книга перекликается с огромной серией новых работ о природе самосознания и наличия самосознания у животных, например, с Metazoa или The Feeling of Life Itself. Уайт был убежден, что у людей есть бессмертная душа, у животных – нет, поэтому неизбежная смерть сотен животных в его лаборатории печальна, но оправдана. И он же внес большой вклад в переосмысление концепции смерти: если раньше смертью считалась остановка сердцебиения и дыхания, то Уайт много вложил в то, чтобы смертью стала смерть мозга. Он даже смог убедить в этом Ватикан – немаловажное достижение. Без этих усилий вопросы трансплантологии двигались бы медленней.

Главная же мечта Уайта – пересадить человеку целое здоровое тело, чтобы спасти жизнь, так и не воплотилась. Сам он просто не успел, по возрасту ушел на пенсию, хотя и после этого продолжал много писать. Это ужасно грустная часть книги: как Уайта подвигают все ближе к выходу, и как после его ухода предлагают забрать все, что хочет, из лаборатории, потому что остальное пойдет в утиль. Стопором в развитии его линии работы стали как этически-эстетические проблемы – никто не хочет финансировать извлечение мозгов – так и временный логический тупик: скорее всего, можно трансплантировать тело, но нельзя заставить его двигаться. Уайт оценивал полную стоимость первой такой операции в четыре миллиона долларов (включая тренировку двух команд медиков, сложное оборудование, подготовку и пост-операционный уход). Вроде бы обсуждались варианты в Киеве, Москве и Санкт-Петербурге, но нет. Нужен идеальный донор с погибшим мозгом и пациент, который готов спасти жизнь ценой полного паралича – новое тело станет же просто биологической системой кровоснабжения для мозга. Валерий Спиридонов, страдающий от тяжелой болезни, разрушающей его мышцы, сам выходил на контакт с несколько эпатажным хирургом Серджо Канаверо, который хочет продолжить дело Уайта, но операция не состоялась и, видимо, к лучшему – недавно Валерий дал интервью, которое вызывает только восхищение и радость за него.

Но прогресс идет. Экспериментальные установки уже позволяют передавать сигнал от головного мозга – спинному, обходя омертвевшую ткань. Это не очень практичный успех: один из пациентов научился ходить, но это требует длительного обучения, каждый шаг выполняется сознательным усилием, все страшно дорого. Идея вживлять в мозг электроды, чтобы управлять с их помощью компьютером, тоже пока не вышла в промышленную эксплуатацию. Но однажды это случится. Принципиальная возможность есть – значит, технология может развиться. Илон Маск вот финансирует нейроинтерфейс (интересно было бы увидеть фотографии из его лабораторий). Не то что бы это бессмертие – мозг тоже уязвимый орган, и представлять себе трехсотлетних богачей, покупающих новые и новые тела для старых голов, преждевременно. Но что-то да будет.

Вечная хозяйка маленького домика

Prairie Fires: The American Dreams of Laura Ingalls Wilder

В американском каноне классических детских книг есть серия из девяти повестей о маленьком домике и его обитателях – семье настоящих первопроходцев, которые возделывают девственную землю и ведут удивительно чистую трудовую жизнь. Почти невыносимая добродетельность героев компенсируется обаянием идеи крошечного домика, который, при всей своей хрупкости, может согреть и защитить. По настроению и образности похоже на “Чука и Гека”, где два мальчика и их веселая городская мама оказываются в избушке посреди тайги за Синими Горами, и там хрустит снег, ночью выходят волки, отличной игрушкой становится заячий хвост – от свежепойманого сторожем зайца, а елку украсят самодельные игрушки из папиросной бумаги и фольги. “Чук и Гек” талантливей, “Маленький домик” – длиннее, и это достоинство, потому что хочется больше сцен вечерних посиделок и варки карамели из кленового сока. И еще одной важной частью притягательности обоих миров – тайги Синих Гор и прерий Дакоты – является смертный ужас, бродящий за стенами домиков. В одном случае – это приближающаяся война, о которой Гайдар говорит в последних фразах “Чука и Гека”, в другом – гибель детей и совершенно чудовищные трудности жизни фронтира. Ужас – необходимая часть любого уюта.

“Маленький домик” – это большой американский культ, поэтому биографии матери-основательницы, Лоры Ингалз, которая является и автором, и персонажем книг, выходят регулярно. Основной нерв биографий состоит в двух вещах: насколько славный мир детских повестей расходится с реальностью (расходится) и кто написал эти книги: сама Лора или ее дочь Роуз (я думаю, что Лора Ингалз писала сама). Здесь ситуация, конечно, здорово похожа на цикл о Корфу Джералда Даррелла, который создал ослепительный солнечный мир на месте жительства дисфункциональной семьи крепко любящих выпить людей. И всегда есть вопрос, кто написал эту нетленную прозу – человек, который почти не мог толком учиться в детстве, или его брат, большой прозаик и почти-нобелевский лауреат? Впрочем, я думаю, что и здесь никаких сенсаций нет.

Биография Лоры Ингалз “Огонь прерий” дарит читателю все сразу: и исторически-культурный очерк, и семейную сагу на три поколения, и историю создания важного литературного мира. По своему значению “Маленький домик” близок к более известным у нас “Маленьким женщинам”, разве что сестры Ингалз на одно поколение моложе сестер Марч. Но семья Марч живет в городе и их лишения сводятся к отсутствию красивых подарков на Рождество и новых платьев, тогда как Ингалзы тянут деревенскую лямку, и всегда едва сводят концы с концами. Там бесконечное количество печальнейших испытаний, когда им приходится страшным трудом осваивать очередной участок земли и уходить с него, работать в услужении, столбить очередную землю – и терять ее. Прилетает адская совершенно саранча, которая съедает даже деревянные ручки от плугов, на глазах Ингалзов происходит великая экологическая катастрофа: из-за распашки целинных земель деградируют прерии и начинаются страшные пылевые бури, а земля становится невозможной для жизни. Почти триллион тонн плодородного слоя унесло ветром. Голод все время где-то рядом. Налоги. Смерть. Но не безнадежность – годам к пятидесяти, нажив разнообразные тяжелые болезни, супруги Ингалз обустраивают свою последнюю ферму и живут в некоторой стабильности.

И у этих неимоверно работящих людей – соли земли – растет поразительная дочь Роуз, которая при первой же возможности отбывает в Сан-Франциско, чтобы строить там жизнь городской девушки. Из телеграфисток она довольно быстро переквалифицируется в журналистку и начинает карьеру, полную взлетов и падений. Например, она пишет неавторизованные биографии Чаплина, Форда и Лондона, щедро подливая туда разных сенсаций. Отправляется в Сирию, Бейрут и Албанию с миссией Красного креста, пытается покончить с собой, заводит бурные и странные романы, строит дом-дворец в Албании и бросает его, усыновляет и облагодетельствует нескольких подростков, то берет у родителей в долг, то строит для них экстравагантный новый дом. Отношения Роуз с матерью – это отдельная, очень странная история. Сама Лора росла в не менее трудных условиях – канонизированный в ее повестях Па был не слишком удачлив, но стала идеальной, несгибаемой женщиной, образцовой фермершей и столпом местного сообщества. Роуз была человеком-катастрофой.

Но именно Роуз была проводником Лоры в литературный мир. Первой работой Лоры стала книга воспоминаний “Девушка из Прерии”, в которой она описала все, примерно как оно было. Лора взялась редактировать – и в своей неподражаемой манере решила добавить огня, вставив в историю столкновение мужа Лоры (и своего отца) с семьей маньяков Кровавыми Бендерами. Ну нормально так. Потом Лора переписала эту историю в детскую повесть “Маленький домик в больших лесах”, которая, после некоторых непростых этапов, начала продаваться. И Лора написала “Маленький домик в больших прериях”. И историю детства своего мужа “Мальчик с фермы”. И еще историй – каждая из которых стала частью мифа. Роуз, при этом, то писала конкурирующие книжки на том же материале, заодно описывая свои обиды на родителей и на свое ужасное детство, то помогала редактурой и связями, что потом породило сомнения в авторстве саги. И еще деталь: Роуз Лэйн была в когорте трех ярких писательниц того времени вместе с Энн Рэнд и Мэри Паттерсон. Если бы все сложилось чуть-чуть иначе, то она могла бы быть до сих пор идолом определенно настроенных людей, которые готовы по доброй воле читать “Атлант расправил плечи”.

И самый яркий штрих: Лора Ингалз завещала роялти дочери, которая была бездетна, с тем условием, чтобы после смерти Роуз авторские права перешли ее любимой библиотеке, которая уже становилась главным хранителем мифа об Ингалзах. На момент смерти Лоры годовой доход от книг составлял около 18 000 $, что и сейчас славно, а тогда – совсем прекрасно. Можно каждый год по ферме покупать. Но нет. Роуз сначала перерегистрировала права на себя, и это было необходимым действием для их продления, но потом завещала их одному из своих протеже, выросшему мальчику, которому она помогла выучиться, а потом – и сделать неплохую политическую карьеру. Роджер Ли Макбридж права на маленький домик, разумеется, на выпустил из рук, а назвал себя “приемным внуком Ингалзов” и прилично заработал на бесчисленных переизданиях книг и очень популярном сериале, который шел много лет.