Tag Archives: эволюция

Как скажешь

Cultish: The Language of Fanaticism

Книга о том, что народная поговорка “хоть горшком назови, только в печь не сажай” глубоко неверна. Автор утверждает, что названия имеют большое значение, и все культы и квазикульты просто очень правильно погружают неофитов в свой язык, который, по сути, одинаков и у адских гуру деструктивных сект, и у MLM-компаний типа Amway.

Отец автора провел часть своего детства в одном из довольно жестких американских культов, сама Аманда как-то получила личный опыт попадания в воронку продаж саентологов, а еще она провела много интервью с теми, кто был в секте или в одном из коммерческих квазикультов. Она считает, что никакого зловещего промывания мозгов, гипноза или накачивания наркотиками даже в самых радикальных сектах нет, главный инструмент любого такого контроля – именно язык, причем, даже не зажигательные речи гуру, а постоянное использование специально сконструированной речи.

Язык фанатизма переименовывает многие вещи удобным для задач гуру образом. Например, в самых радикальных случаях, в сектах, члены которых совершали массовые самоубийства, люди переворачивали полностью то, как они говорят, и коллективно подолгу обсуждали все это, называя смерть – возвышением, самоубийство – освобождением, репетиции коллективного самоубийства – “белыми ночами”, и так далее. В MLM распространитель товаров и рекрутер новых распространителей называется предпринимателем, директором и боссом. И, в общем, это явления одного порядка, потому что именование имеет над человеком волшебную власть, если хотя бы немного раскрыться ему.

У переименований есть много использований: замаскировать что-то плохое или ужасное под хорошее и желаемое. БОльшая часть MLM – это вытягивание денег из участников и вовлечение их в рекрутинг новых членов. И все, все на входе понимают, что это такое, но достаточно долгий контакт с этим измененным языком, где введена подмена понятий, заставляет некоторую часть людей считать, что вот это – предпринимательство и путь к независимости. Не распространитель, а бизнесмен! Там есть много способов внедрять понятия: через встречи, давление коллектива, бомбардировку входящими сигналами, разжигание алчности – и, что отдельно важно, насаждения противопоставления “своих” и “чужих”.

Это прям взлом мозга, который эволюционно запрограммирован держаться своих и с подозрением относиться к чужакам. Все культы интенсивно используют этот древний баг: в первую очередь свои именуются одним словом, а чужие – другим, а дальше это поддерживается изо всех сил. Начинающий распространитель косметики или кастрюль будет называться будущим миллионером и директором, а все остальные – узколобыми офисными рабами. Будущие жертвы безумного гуру – перерожденные, освобожденные и адепты, а их сомневающиеся друзья и родственники – существа низких вибраций.

Переименовать все – страшно действенный метод. Одна из женщин, которая давала интервью автору о своем обширном саентологическом прошлом, рассказывает, что и много лет после выхода из сообщества она мгновенно распознает саентологов или бывших саентологов по характерным терминам и даже построению фраз – и они ее тоже узнают, хотя она все эти годы пытается искоренить у себя весь сленг. У саентологов это лихо поставлено, их словари насчитывают тысячи понятий, которые все надо выучивать и знать. Метод универсальный, им пользуются не только культы-культы, но и, скажем, организации, где надо много работать за зарплату ниже рынка: там будет много сокращений, много специфических разных подмен понятий, и даже, скажем, клиентов или руководителей, будут называть за глаза не по имени (и не по обидному прозвищу или там “шеф”), а специальными аббревиатурами.

Еще есть такая неотразимая штука как блокирующие банальности. Ну там “Правда – это конструкт”, “Не давай страху управлять собой”, “Не болит – не растет”, “Трудности проверяют твою готовность”, “Этот путь не для слабаков”, “Не иди вслед за стадом”, “В масштабе космических вибраций это не имеет значения”, “Правильно сформулированное желание всегда исполняется”, “Вселенная дает тебе все, что нужно”. Речь фанатиков забита такими фразочками, после которых бессмысленно продолжать диалог, что хуже всего – внутренний диалог тоже. Многозначительной банальностью можно заткнуть любую попытку возразить: “у нас просто нет доступа ко всей информации”, “исторический процесс устроен сложнее, чем кажется”, “это все часть большой стратегии”. И тоже не всегда банальности говорят те, кто хотят, чтобы вы немедленно отписали на них свою квартиру и пошли просить подаяние в пользу гуру. Так много кто делает.

Тех, кто использует язык фанатизма и чисто сектантские приемы больше, чем кажется. В десятых годах в США и у нас развелось удивительное количество околоспортивных мини-культов, которые делали все – и жесткое вовлечение, и раздувание чувства избранности, и противопоставление сильных и мускулистых себя ленивым мешкам с жиром, то есть, остальному человечеству, и схемы удержания тех, кто пытается соскочить. Какое-то время назад читала несколько душераздирающих материалов об интенсивах для молодых мужчин, где будущие спартанцы делали какие-то безумные вещи типа сотен берпи или марафонов без подготовки. Некоторые участники не сдавались до сердечных приступов, но все, что их держало там – это сконструированный информационный пузырь. Очень интересно рассказывается про многочисленные йога-пирамиды, участники которых вовлекаются в цепочки тренингов, каждый из которых вроде бы должен сделать человека настоящим сертифицированным тренером и дать отличную работу, но нет.

Автор об этом не пишет, но инфобизнес кажется мне наполненным языком фанатизма. Не весь, конечно, но многие дорогие и популярные курсы строятся именно на нем. Тех, кто купит курс, называют семьей, стаей и бандой, остальных – ждунами, сомневающимися, людьми без готовности к переменам. Какие-то простые вещи типа домашней физкультуры становятся преображением тела, SMM – созданием машины продаж в социальных сетях, сборник советов по финансовой грамотности – путем к абсолютному изобилию. Внутри там тоже много чисто культовых приемов: участников поощряют поставить в своей биографии в соцсети что-нибудь вроде “ученик такого-то потока курса такого-то гуру”, все хвалят друг друга неимоверно, для всего есть своя запутанная терминология, а, кто не очень доволен, тот просто закрыт для восприятия нового или слаб.

И вот что еще интересно – обычно представляется, что целевая аудитория всех сект, бизнес-пирамид, где надо купить восемь коробок витаминов для похудения и завлечь пять друзей, интернет-инфлюэнсеров, вещающих про обогащение через подключение к квантовым полям – это либо отчаявшиеся и несчастные люди, либо тупые и необразованные. Или там “внушаемые”. А вот и нет. Бывшие рекрутеры адских сект рассказывают, что их целью всегда были сильные люди с активной жизненной позицией, желательно, еще и стремящиеся к поиску смысла. Они становятся отличными сектантами. Клиентура рассказчиках о квантовых полях в еде или еще где – образованные люди. Люди с невысоким уровнем образования предпочитают историю об НЛО и тайных обществах, с высшим – нью-эйдж. Вообще, чем больше человек готов читать и слушать, чем развитей у него чувство слова, тем сильнее им управляет текст. Правильно Нил Стивенсон в раннем романе “Лавина” писал: язык – это вирус мозга.

В каждом из нас есть мягкое, уязвимое место для языка фанатизма, потому что он подрубается к основам психики. Важно почаще оглядываться на себя: нет ли приятного ощущения принадлежности к узкому кругу избранных, не слишком ли много странных и вычурных замен простым обыкновенным словам, не выскакивают ли автоматические клише на любые сомнения в том, что ты делаешь.

Деревня, где скучал евгеник

Control: The Dark History and Troubling Present of Eugenics

По большому счету, эта книга должна была быть работой по философии науки – как твидовые британские джентельмены-ученые придумали евгенику, и придумывали они ее, опираясь на передовые идеи своего времени, даже на обширные собранные данные, но такая страшная хтонь получилась. Дарвин сделал популярной теорию эволюции и “выживания наиболее приспособленного”. Кузен Дарвина, Фрэнсис Галтон – на вид так абсолютно “объективный” ученый, основной областью его научных интересов была вообще матстатистика, то есть, то, что должно защищать мягкий человеческий разум от его же неспособности к объективному анализу – так вот, Галтон впечатлился дарвинизмом и предположил, что в нем лежит возможность существенно улучшить людей, если увеличить численность потомства более приспособленных и сократить плодовитость менее приспособленных. Это простое построение взорвало сознание многих людей и принесло неисчислимые страдания.

Почти любой американский или европейский деятель начала прошлого века, как минимум, заигрывал с идеей улучшения рода человеческого, которого можно добиться, если немедленно повоздействовать на жизни других людей – одних заставить образовывать правильные пары, другим запретить, третьим стерилизовать, четвертых сразу вывести за пределы генетического пула относительно гуманным способом. Американские бароны-разбойники особенно полюбили евгенику и щедро финансировали исследования – Карнеги, Рокфеллер, Харриман. Рокфеллер так еще и исследовательским центрам в Германии направлял серьезные суммы. Потом их евгенические лаборатории переименовали поприличней, и они продолжили свою работу как вполне уважаемые исследовательские центры в области генетики.

Александр Белл страшно опасался, что глухие переженятся, а потом захватят мир. Джек Лондон считал, что тоже да, надо бы размножаться сильным, а не тем, кто ему не нравится. Черчилль был редким расистом и большим сторонником евгеники – что довольно занятно, учитывая его роль в борьбе с фашизмом. Да толпы симпатичных на вид людей искреннее считали, что определенным людям стоит немедленно прекратить рожать. В общем, это и есть отличительный признак евгеники: если нормальные люди идут к генетикам, чтобы оценить риски для своих потенциальных детей и принять решения для себя, то улучшатели человечества распоряжаются судьбой тех, до кого могут добраться – кого-нибудь, кто уже поражен в правах и находится в уязвимом положении.

При этом, сами евгеники часто не выдержали бы приема собственного лекарства. Черчилль, например, был подвержен приступам жестоких депрессий и страдал от алкоголизма. Таких же, как он, только бедных и бесправных, в США стерилизовали, а в нацистской Германии убивали.

Огромное влияние на евгеническую мысль оказывал общий восторг перед античным миром. Гиббон вовремя написал свой “Упадок и разрушение Римской Империи”, и все такие: оооооо, сейчас варвары нас всех съедят, таких красивых. Фантазия о великом звучном Риме, противостоящем грязнорылым ордам, возбуждала людей девятнадцатого века куда сильнее, чем самих древних римлян. Тем, надо отдать им должное, цвет кожи не казался особенно важной характеристикой человека. И даже история про спартанцев и скалу – выдумка Плутахра, причем, задуманная совсем не как комплимент.

Что еще меня поражает – так это то, что мир всегда един и страдает от разных поветрий разом. Иногда кажется, что есть вот отдельная жуткая страна-изгой, которая заводит у себя людоедские порядки, но очень часто, если приглядеться, то оказывается, что это везде так было. США и Канада не создавали лагерей смерти для неподходящих людей, но насильственные стерилизации индейцев, алкоголиков, душевнобольных, просто каких-то не очень приятных людей, эпилептиков, “слабых умом”, проституток, преступников были абсолютно массовыми, с законодательной фиксацией.

Вот в чем проблема книги, так это в том, что автор – генетик, но эту свою компетенцию разворачивает не полностью. А подготовки в области истории и философии науки ему недостает. Правда же страшно интересно, как соотносится чистое, фактическое знание – и дикие построения. И как довольно абстрактная теория, например, теория эволюционного развития может врываться в идеологию и становиться инструментом политики.

Интересные выводы “по специальности” автора есть во второй части. Обширные программы отбора людей так или иначе были реализованы. Например, американское рабство целиком было такой программой: не все чернокожие пленники могли выдержать плавание через океан, и дальше на плантациях, очевидно, был отбор по определенным качествам. И так несколько поколений. А потомки чернокожих рабов не отличаются от потомков чернокожих людей, которые никогда не были в рабстве.

Вообще, с точки зрения генетика в евгенике много завирального. Идея сохранения чистоты северной расы ложна, потому что северной расы нет как таковой. Направленный отбор – штука сложная, потому что никакой признак не определяется одним геном. Даже цвет глаз зависит от работы почти двухсот генов, каждый из которых кодирует какие-то еще процессы. Рост тоже нетривиальная характеристика. А уж уровень интеллекта совсем трудно свести к каким-то признакам, по которым можно отбирать. И многие признаки сцеплены с другими, которые уже не так желательны – это видно по собакам, которых как раз здорово успели поселекционировать. Идеальной породы нет, и даже служебные собаки имеют свои проблемы, плюс в каждом помете надо быть готовым выбраковывать щенков. Если уж говорить о породах, в которых прицельно отбирали по одному признаку, то большая часть из них стали очень странными созданиями. Людям такого не пожелаешь.

В общем, самое главное – это не сходить с дороги ценностей гуманизма, права на личную автономию, свобод и прав человека. Прошлое показывает, что в любой момент, в самую просвещенную эпоху человечество может поддаться еще одному безумию. Как сказали в новой “Матрице”, ни одна история не заканчивается. Плюс – математики, стоит им отвлечься от математики, становятся авторами безумных и захватывающих идей.

Про евгеников-любителей еще можно почитать:

Фантастические твари и где они обитали

Похождения видов. Вампироноги, паукохвосты и другие переходные формы в эволюции животных

Если коротко, то “Похождения видов” – это объемная работа, посвященная, преимущественно, основному предмету научных интересов автора – беспозвоночных эдикария и кембрия. Это аммониты и трилобиты, губки, продвинутые бродячие многощетинковые черви, кольчецы, гребневики. Вендобионты! Никаких обещанных в аннотации древних китов и динозавров, про кита там есть только один раз, и то в контексте пожирания китового скелета моллюсками.

Пока читала, много думала о научно-популярной литературе в принципе. Вот есть большая и серьезная книга, которую отдельно проверили пять научных редакторов, чтобы в описание какой-нибудь кутикулы конечности радоскорпиона не вкралась позорная ошибка. Но не учебник. И не то что бы совсем популярное чтение, потому что текст отдаленно напоминает свой предмет – толстый геологический пласт, в котором много маленьких и важных в своей массе скелетиков и ракушек, среди которых иногда встречается какой-нибудь потрясающий организм, и ты такой: вау! А потом снова бесконечные скелетики, которые, безусловно, важны для науки, но несколько однообразны. Массив текста примерно такой:

Поскольку челюсти появились у кольчецов, имевших опорные щетинки (к которым крепятся мышцы параподий), можно предполагать, что и этот важный элемент двигательный системы тоже возник у ордовикских бродячих червей.

Или что-нибудь смешное, но только в силу смешения научного языка с бытовым:

Чтобы интроверт мог свободно ходить туда и сюда, центральная нервная система обернулась вокруг него окологлоточным кольцом.

Я могу читать такое километрами – замечательно медитативное занятие представлять себе древний океан, в котором живут совсем другие, инопланетные (и состав-то океана был не такой, как сейчас) существа, постепенно усложняющиеся или упрощающиеся. Особенно здоровская часть посвящена загадочным вендобионтам, которые жили в эдикарии, и даже не очень понятно, кем именно они были. Вроде бы бродили по дну, волоча за собой хобот, которым собирали питательный осадок. Но крайне сомнительно, чтобы они были настоящими многоклеточными животными. Я бы прочитала отдельную книгу про вендобионтов!

С другой стороны, пока читаешь, отчетливо понимаешь, что ничего из деталей не запомнишь никогда, сам текст для этого не предназначен. Даже общую картину составить трудно, потому что автор полностью сконцентрировался на своей специализации и, если кто-то другой, например, древние крупные млекопитающие и упоминаются, то только в связи с тем, что в останках клеща с Гаити, которого в середине кайнозойской эры запечатало в янтаре, нашли красные кровяные тельца млекопитающего, в которых, в свою очередь, нашлись кровяные паразиты – споровики пироплазмиды. Но вообще о том, как эти штуки из океана сосуществовали с бактериями, другими животными и растениями, нет. Даже про насекомых там начался многообещающий кусок, какие у них крылья потрясающие и какие они эффективные, но потом автор такой: но полно о насекомых, в конце концов, их эволюция – это всего-лишь спин-офф основной рачьей истории.

Но еще с другой стороны, о таких книжках я и мечтала: чтобы ученый взял и написал вот именно о своей работе, но довольно понятно. Экспедиции, двадцать кг образцов в багаже, вглядывание в тысячи отпечатков маленьких усиков. Наверное, такая работа создает более верное впечатление о палеонтологии, чем более удалые тексты. Например, понимаешь, что суждения о том, каким было крошечное животной двести пятьдесят миллионов лет назад – это не домысел, а всегда результат статистического анализа множества разных следов, достижений молекулярной биологии, расчетов нагрузок методом конечных элементов. Как реконструкция картины преступления по трем молекулам. И никакого фан-сервиса в виде динозавров!

Обычно научно-популярным книгам добавляет огня какое-нибудь мощное обобщение, одна занимательная мысль, которую потом можно ходить и пересказывать всем, кто готов слушать. В предыдущей работе Андрея Журавлева “Сотворение Земли. Как живые организмы создали наш мир” как раз была такая сверх-идея – 3000 из 5000 минералов, которые можно насчитать на нашей планете, созданы активностью живых организмов. На мой вкус, это книга-блокбастер, прочитать – ну как человеку, видевшему только передачи на черно-белом телевизоре, сходить в IMAX на “Аватар”, только с верой, что все показанное – чистая правда за давностью полумиллиарда лет. В “Похождениях видов” такого сквозного гвоздя нет, если не считать заявленного и выдержанного намерения описывать переходные формы и общую плавность эволюции. Мандибулы действительно модифицируются постепенно. Или вот еще – книга здорово показывает конвергентность эволюции: если рассматривать много разных существ на длинных промежутках времени, то видно, как похожие решения реализуются разными способами. У гребневиков тоже есть простая нервная система, но нейромедиаторы там совсем другие, нежели у всех остальных животных! То есть, когда-то две ветви развития разделились от последнего общего предка, не имеющего никакой нервной системы, а потом организмы выстроили в себе нейросети, построенные на одинаковом принципе. Или камерные глаза, которые есть и у человека, и осьминога – но развились параллельно, без заимствования.

И отдельное, важное чувство, которое вызывает книга – это ощущение, насколько же любая жизнь сложно устроена. Любой червь фантастически хитро сконструирован, даже удивительно, что такое работает, но работает совершенно замечательно, с многими уровнями запаса прочности.

В идеальном мире каждый исследователь написал бы по такой книге! В реальности же “Похождения видов” наводят на мысль, что чтение – это очень разноплановая активность, видов чтения – как видов кольчецов, просто море. Я прочитала эту работу линейно: открывала за обедом и перед сном айпэд и читала, не отвлекаясь на другие книги. А слушаю сейчас параллельно новый большой роман To Paradise Ханьи Янагихары, который на “Похождения видов” похож типом авторского взгляда на героев – не лишенного прохладной симпатии, но исполненного, преимущественно, исследовательского интереса. Возможно, “Похождения видов” стоит читать как-то иначе – как чтение-проект: брать по главе в неделю и встречаться там с разными фантастическими тварями.

Спасибо за внимание

Rethinking Consciousness: A Scientific Theory of Subjective Experience
Наука сознания: Современная теория субъективного опыта

Продолжаю читать книги о том, как именно может быть устроено человеческое самосознание. Почему быть человеком – это не просто регистрировать и обрабатывать входящие сигналы с целью принятия решения, а еще и осознавать свое существование. Мне кажется, это ужасно важный вопрос, имеющий много практических применений. Книга Грациано, о которой я здесь пишу, хорошая по двум причинам: во-первых, она довольно короткая и бодрая по темпу, во-вторых, автор – практикующий исследователь в сфере нейробиологии, а не журналист, собирающий реферат.

Грациано обещает обосновать собственную теорию сознания, которая будет отличаться от “гипотезы сложной системы”, находящей самое артикулированное воплощение в Теории Интегрированной Информации, и от гипотезы рождения субъектности из переживания боли, о которой пишет, например, лирический дайвер и любитель осьминогов Питер Годфри-Смит. Что особенно приятно, он проходится катком по бесплодным пустыням рассуждений о том, что сознание – это иллюзия. Камон, все иллюзия, включая прямое восприятие окружающего мира, потому что это, грубо говоря, ближе к вычислительной фотографии, чем к картинке из камеры-обскуры.

Общая идея Грациано состоит в том, что способность ощущать субъективный опыт базируется на феномене произвольного внимания. Внимание – это важно, но первичное, примитивное внимание сводится к математической задаче класса выделения сигнала из шума. Вот, например, глаз краба: он состоит из множества детекторов, к каждому из которых подведен свой нейрон, и эти нейроны взаимодействуют друг с другом, стремясь усилить свой сигнал и заглушить сигнал соседних клеток. В итоге яркие части картинки становятся в восприятии краба ярче, а темные – темнее, и это все составляет простейший механизм непроизвольного внимания. У человека восприятие устроено похоже: за восхождение к высшим отделам мозга борются множество входящих сигналов, разные группы нейронов глушат друг друга, как могут, в итоге мы видим, слышим, осязаем – то, что видим, слышим и осязаем. Крошечную часть окружающего мира, которая кажется нам совершенно объемной и целостной.

Но этот чемпионат сигналов не сильно отличается от принципа работы крабьего глаза. Однако, у человека есть кое-что получше: способность направлять луч своего внимания. Это потрясающая победа духа над плотью – и, в общем, то, что стоит за этим механизмом и есть наш дух, самосознание и то-что-переживает субъективный опыт. Наша смертная, но прекрасная и бесконечно важная лично для нас душа.

Мне эта теория очень нравится, почти все, что автор разворачивает вокруг нее – тоже. Пока он не начинает поддавать харари и постулировать, что гипотеза способности к произвольному вниманию как основы самосознания говорит о возможности создания осознающих себя машин и копированию человеческого сознания на цифровой носитель. Эта дорисовка остальной совы кажется мне крайне неясной и малообоснованной, Грациано же она страшно нравится, и он с удовольствием описывает, как именно будет устроено будущее, населенное пост-телесными сознаниями. А что, если диктаторы вот так себя начнут копировать, чтобы править вечно? А что с торможением развития за счет очевиднейшей геронтократии? Как мне кажется, обстоятельней всего эту тему обдумал со всех сторон Нил Стивенсон в своем великом и мучительно-тягучем романе Fall (на русском языке тоже уже выпущен). Там вся история строится вокруг копирования сознания в цифровой мир, но даже в чем-то манящего переселения в любимую компьютерную игру не получается. Лишенное привычных опор сознание тускнеет, забывает себя и начинает выстраивать жизнь в аиде цифрового мира из бесконечно древних изначальных конструкций, которые в наиболее явной форме даны нам античными мифами. Вместо задорных портретов директоров Хогвартса, возникают тени, в которых горит огонек самосознания, есть что-то от оригинальной личности, но существование их совсем потустороннее. И даже нельзя повторить толком фокус Одиссея с кровью и молоком, хотя крови и молока, в смысле, электричества, Bitworld требует как раз очень много.

И вот еще один вывод, который Грациано не проговаривает: если считать, что произвольное внимание – это основа самосознания, то все, что лишает человека способности управлять своим вниманиям, ломают механизм фокусировки – довольно жуткая штука. Но об этом знают все, кто строит индустрию развлечений, обучающие системы и пропагандистские машины.

Есть ли душа у любого мыша

Metazoa: Animal Life and the Birth of the Mind

Логическое продолжение прекрасной книги, в которой автор пытался разобраться в феномене самосознания, исследуя сложную внутреннюю жизнь осьминогов. Здесь тоже без осьминогов не обошлось, но невод закидывается пошире.

Вопреки названию, автор исследует не столько “рождение разума”, сколько способность переживать субъективный опыт: насколько он присущ разным живым существам. В общем, та же тема, что и в недавно прочитанной мною The Feeling of Life Itself, но с другим подходом.

Для меня самый большой инсайт книги – довольно печальное размышление о том, что самая первая, самая простая искра самосознания, переживания “я существую”, может быть порождено переживанием боли. Автор именно это не пишет, но боли у него посвящено много убедительных страниц. В книжке про осьминогов тоже об этом упоминается, но не так детально. А здесь автор прям развернулся. Это же действительно колоссальный вопрос: кому больно – а кто просто отползает? В отличнейшей книжке Николая Кукушкина “Хлопок одной ладонью. Как природа породила человеческий разум” автор пишет, что вполне бестрепетно режет гигантских улиток, потому что им точно, совершенно точно, нечем осознавать себя – слишком мало нейронов в нейронной сети, чтобы реализовывать такую сложную реакцию как переживание боли. Ну не знаю.

Боль же – классный интеграционный механизм, который делает ответ на внешнюю угрозу намного эффективней, чем просто реакция типа “включаю программу наращивания расстояния от раздражителя”. Любому сложному организму нужна оркестровка действий: изменить давление, частоту сердцебиения, отвести кровь от одних сосудов и наполнить другие, все ресурсы перераспределить, бросить что-то важное и полезное, чем занимался, сделать сильный рывок. Наверное, это можно делать и как-то алгоритмически, но четкое, ярчайшее впечатление от острой боли это все собирает куда лучше. А, чтобы было больно, нужен кто-то, кому будет больно. Вот так самосознание и заводится. Может быть. Другое дело, что, как и многие эволюционные механизмы, боль бывает и неполезной, и тогда приходится придумывать разные заплатки, чтобы оно все продолжало хорошо работать. Например, абсолютно здоровый человек вынужден глушить фоновые болевые сигналы от всего тела эндоморфинами – и героиновый наркоман в ломке страдает, потому что у него этот механизм сломался, надо ждать, когда количество соответствующих рецепторов в синапсах дойдет до нормы.

Этот кусок – про боль – заметно пересекается с рассуждениями автора из прошлой книги, но все равно интересно. Вот насекомые, которые вроде бы и не проявляют никак болевую реакцию на повреждение тела, а молюски разные проявляют. Хотя насекомые более чувствительные с точки зрения сенсорики существа: у них хорошее, сложное зрение, восприятие вибраций. Насекомые умеют делать сложные вещи: летают, бегают, преодолевают препятствия. Еще ни один робот, сделанный людьми, не научился так здорово и адаптивно двигаться, как муравей или таракан. Но, если насекомое даже очень существенно повредить, оно будет продолжать свою миссию – ну, разве что муравей может добродетельно избавить муравейник от своего тела, если почувствует, что ему скоро конец. Возможно, это потому что у насекомых почти нет индивидуальной жизни, летающие насекомые часто – вообще гениталии с крыльями, которым только спариться и яйца отложить, остальные тоже живут мало и очень так, высокоспецилизированно. Хотя не все: например, рабочая пчела за несколько недель своей жизни набирает опыт и знания, которые важны семье. Но пчелы, как раз, и проявляют некоторую реакцию, похожую на болевую. Моллюски же, которые на фоне великолепных роботов-насекомых просто куски мяса, живут дольше, их тела могут заживлять себя, поэтому им есть смысл что-то такое чувствовать. Здесь гипотетическое самосознание внезапно зависит не столько от сложности организма, сколько от полезности.

Кстати, о признаках “оно чувствует боль” – может, полезно окажется. Выделяют четыре: 1) попытки обработки повреждения и оберегание поврежденной части тела 2) при возможности – обращение к обезболивающим (даже очень простые существа быстро выясняют, что стоит окунуть поврежденную часть тела в анестетик) 3) быстрое научение избегать поведения, которое может привести к болезненным ощущениям 4) готовность преодолевать боль, если это ведет к каким-то выгодам.

По этим признакам видно, что даже определить со всей точностью, больно кому-то или нет, очень трудно. Все эксперименты могут содержать в себе методический порок, а что-то опирается на глубокое убеждение: вон, Декарт верил, что только человек обладает сознанием, и ему нетрудно было живьем кроликов резать. Поэтому эксперименты, направленные на изучения “эмоционально-подобных состояний” и “настроений” кажутся мне несколько неоднозначными. Ну вот есть идея эмоцио-подобных состояний и настроений у животных. Если подвергнуть насекомое стрессу, то оно начнет “трактовать” неоднозначные стимулы так, как если бы они были негативными. А шмеля внезапная награда (слово “награда” – на совести автора. Наверное, в мире шмеля нет наград, но есть капля нектара, ради которой не надо было особенно трудиться) переводит в “оптимистичное” состояние, и он готов реагировать на неоднозначные стимулы как на положительные. Где-то здесь начинается область легкого булшита.

Интересней другое ответвление логики автора: что феномен самосознания не очень связан с изощренностью организма и совершенством его сенсоров. Человек создает достаточно изощренные сенсорные системы, но мы же понимаем, что даже в телескопе Хаббл самосознания не заводится. А вот – по мысли автора – у практически слепого дурацкого слизня оно может быть. Не в смысле какой-то глубокой эмоциональной жизни, нет, просто “быть слизнем” как-то ощущается, слизень есть сам для себя. В общем, автор подводит к малоприятной мысли, что самосознание – крайне распространенный феномен, и в той или иной форме есть у многих существ. Это тяжелая для меня мысль, я бы предпочла мир Декарта.

Наметила еще две книги на эту тему: I Am a Strange Loop и работу, из которой растут уши у многих книг о “сложной проблеме сознания”, Phi: A Voyage from the Brain to the Soul.

Пламя над бездной

The Feeling of Life Itself: Why Consciousness Is Widespread but Can’t Be Computed (она же, на Сторителе)

Как именно плоть, биологический орган порождает совершенно нематериальное ощущение собственного “я”, способность ощущать себя и быть кем-то? Свежая книжка на животрепещущую тему от академического нейробиолога Кристофа Коха – ну, то есть, от человека, который работает в рамках традиционного научного процесса, профессор, преподаватель, научный руководитель магистров и аспирантов, автор статей в рецензируемых журналах. Это довольно важно для понимания книги – не обязательно быть “настоящим” ученым, чтобы писать книги о чем угодно, но всегда полезно знать, кто где стоит.

Проблема сознания – довольно старая история, наиболее ясно ее сформулировал Декарт, и долгое время дальше, чем он, двинуться не удавалось. Декарт, кстати, после долгих размышлений пришел к выводу, что сознанием обладают только люди, а все животные – просто автоматоны, которые выдают наборы реакций сообразно стимулам, но там, внутри не существуют, не переживают, потому что субъектность у них отсутствует. Это позволяло ему быть еще и знатным вивисектором, потому что резать кролика – все равно, что разбирать музыкальную шкатулку.

При этом, человек может быть абсолютно уверен в своей способности переживать субъективный опыт, и это все, в чем можно быть уверенным. Чисто теоретически, все вокруг могут быть философскими зомби – то есть, эмулировать все правильные реакции, но оставаться, при этом, совершенно темными внутри. Это довольно вредная теория, поскольку она не ведет ни к каким конструктивным выводам, поэтому ее можно отбросить. Хочу только заметить от себя, что, наверное, идеальный психопат или социопат воспринимает мир именно таким: с единственным важным и чувствующим существом в центре, и пустыми андроидами вокруг. Должно быть, это, одновременно, приводит к ощущению полной свободы и полного одиночества. Но вот что интересно – где, если рассматривать разные виды живых существ, пролегает граница между “чувствующими осознающими созданиями” и философскими зомби? Между людьми и остальными? Высшими приматами и остальными? Млекопитающими и остальными? Позвоночными и остальными? Это же практический вопрос с прямым отражением в правовых нормах: например, кто может быть только собственностью, а кто – иметь права.

Кох очень интересно это все обсуждает. Из своей личной области экспертизы он приносит несколько увлекательных единиц хабара. Во-первых, у него есть идея относительно того, где именно в мозгу располагаются нейронные образования, отвечающие за “чувство самой жизни”. Против ожидания, это вовсе не лобные доли, которые принято считать вместилищем высших интеллектуальных функций – люди после лоботомии остаются такими же живыми и чувствующими, хотя и более несчастными. Я книгу слушала, поэтому не могу воспроизвести, где именно он расселяет сознание, но это довольно древняя и загадочная область мозга.

Дальше – вот где бездна – Кох описывает представление о нейроных коррелятах сознания – минимальных необходимых и достаточных структурах из нейронов, которые способны осознавать себя. Это очень важная тема, поскольку стандартные способы определения “есть сознание – нет сознания” несовершенны, а от них часто зависят жизнь или смерть. Человеческий мозг огромный, и может обходиться без фантастически большой части ткани, оставаясь, при этом работоспособным – где граница, когда сознание уже не поддерживается? Отдельно интересная линия экспериментов с нейронными органоидами, то есть, подрощенными в пробирке цепочками человеческих нейронов. У них есть некоторая активность, они взаимодействуют между собой – вот сколько таких нейронов и как надо соединить, чтобы там возгорелась искра ощущения “я есть”?

Дальше Кох разворачивается и начинает подробно пересказывать основные положения интегрированной теории информации, которую предлагает его давний соавтор Джулио Тонони. Общая мысль такая: если система обладает достаточным уровнем внутренней интегрированности и способности влиять самой на себя, то там заведется самосознание. Я не читала книгу самого Тонони (видимо, следует), но встречала другой пересказ в книге Макса Тегмарка “Жизнь 3.0”, где он радостно предрекает неизбежное появление настоящего искусственного интеллекта с самосознанием (еще у него есть хорошая книга “Наша математическая вселенная”, а эту он написал так, как будто собирается преподнести нашим цифровым повелителям как знак своей вассальной преданности, когда будет преклонять перед ними колено). Кох, исходя из этой же теории, выводит невозможность реализации самосознания на основе любого устройства, сводящегося к машине Тьюринга, и невозможность создания осознающей себя цифровой копии человека. Вот эти выкладки, к сожалению, на слух не воспринимаются никак (сигнал, исходящий, из ворот а, таким образом, достигает ворот б – аааааа), поэтому не могу сказать ничего определенного.

IIT – integrated information theory, между тем, неимоверно интересная. Она позволяет моделировать наличие у человека сразу нескольких субличностей, что подтверждается рядом экспериментов. Забавно, что “главной” всегда становится субличность, захватившая себе кусок мозга с речевым центром, остальные себя проявить не могут. Но все истории о тульпах, двупалатном уме, музах сразу же расцветают новыми красками. Еще прямым выводом из IIT является возможность объединения разумов в новое сознание, если каким-то образом интегрировать два нейро-коррелята сознания в достаточной мере, чтобы мера интеграции их объединения была больше, чем мера интеграции каждого по отдельности.

Преувлекательно! Я дочитываю еще одну книгу на эту же тему – лирическое исследование природы сознания от автора отличной работы про разум осьминогов, и не планирую на этом останавливаться.

До самых высот ползи

Хлопок одной ладонью. Как неживая природа породила человеческий разум

Фан-приквел к Sapience Юваля Харари – это не я, это автор сформулировал. Если продолжать эту логику, то не знаю, фан ли, но сиквел “Происхождение жизни. От туманности до клетки” Никитина. Объемный, продуманный обзор хода эволюции примерно от живой клетки к человеку разумному с несколькими сквозными линиями рассуждения.

Очень ценю книги, в которых явления, который обычно описываются в самых общих словах, объясняются в деталях. Например, фотосинтез, обычно сообщают, что за счет использования энергии солнечного света растения синтезируют сложную органику из углекислого газа, воды и небольших добавок. Но как, как можно посветить на углекислый газ, воду и добавки, чтобы получить из этого сахар? В “Хлопке одной ладонью” самые крутые, с моей точки зрения, части – это объяснения, пусть даже очень грубые – потому что для неспециалистов, как накопленные в тилакоиде протоны вращают шестигранный ротор на АТФ, формируя запас энергии. Животные в своих клетках тоже накапливают АТФ, чтобы потом использовать ее как единицу энергии – хотя вот эту часть, как именно АТФ отдает энергию, я не вполне уловила.

И при животном дыхании: кислород из гемоглобина переходит в клетку и попадает там в митохондрию. Дальше что-то не совсем ясное происходит, в результате чего “в железно-медных объятиях митохондрии” с помощью кислорода из длинных органических молекул выбивает электроны, которые как-то передвигаясь по мембране митохондрии заставляют пространство между двумя мембранами наполняться протонами и они, уравнивая потенциал, “раскручивают ротор АТФ-синтазы”, превращая ее в АТФ. Были условные сахара, их сломали до воды и углекислого газа, полученную энергию вложили в довольно сложный белок АТФ, которую почти любой фермент может “сломать” и высвободить энергию. Изощренная хитрая схема, чтобы органические молекулы (например, глюкозу) пересобрать в другую органическую молекулу АТФ, которую можно любым из тысячи ферментов снова слегка упростить, получив благодаря этому достаточно много энергии – причем, без участия опасного кислорода и целой митохондрии. Это очень логично, но вот как энергия химической связи АТФ переходит в механическую энергию сокращения мышечного волокна?

Еще в книге много поражающих воображение фактов. Например то, что переход к хищничеству – то есть, поеданию клетками других клеток, было огромным и неочевидным эволюционным шагом. Бактерия не может съесть бактерию, у нее мембрана так не гнется, чтобы кого-то обволакивать. Бактерии сначала растворяют, потом всасывают через мембрану молекулы. Пожирать может только клетка с гибкой мембраной, это бывает у архей и эукариотов, то есть, клеток с ядром – как у нас.

Поедание растений тоже непросто далось животным. Растительные клетки окружены грубой целлюлозной стенкой, которую умеют разлагать некоторые бактерии. Корова не умеет, например, и полагается на бактерии-симбионты. Скорее всего, так случилось, потому что древний предок всех животных – губки – питались бактериями без целлюлозы, наработать специальный фермент не успели, а потом их потомки уже слишком усложнились, и было поздно. “Изобретение” таких сложных штук как фотосинтез, дыхание, расщепление целлюлозы, доступно бактериям, которые исчисляются недоступными для более ресурсоемких существ количествами и обновляются с невероятной скоростью. Эукариоты и, тем более, многоклеточные могут эти полезные изобретения приобретать только вместе с бактериями-симбионтами.

Поверх собственно фактов и фактоидов автор развивает общую мысль, основательно опирающуюся на метафору эгоистичного гена Докинза: что каждый конкретный организм – это “плодовое тело” гена, бесплодные соматические клетки – рабы половых, которые несут гемоплазу сквозь поколения, как рабочие муравьи – придаток муравейника и его королевы. Но ход развития позволил соме приобрести некоторую независимость от генов: способность обучаться навыкам, которые не заложены в наследственности, что дает возможность конструировать все более сложные организмы для все более сложной среды, причем, с шансами на адаптацию к резкой смене условий. Локальным экстремумом этой независимости стал страшно сложный и ресурсоемкий человеческий мозг.

Про собственно мозг и нейроны отличные главы с ярким описанием, как именно нейрон принимает, обрабатывает и передает дальше сигнал. Там тоже есть скачок от овала к остальной сове – от получения нейроном множества нейромедиаторов и последующего потенциального действия собственно к мышлению. Но так это у всего человечества еще нет вполне ясного понимания. Особенно здоровский про гиппокамп есть тезис: это область мозга, где формируются воспоминания – и очень быстро, потому что там есть механизм усиления сигнала – ассоцитивная петля, которая зацикливает импульсы, отправленные из коры, чтобы они многократно курсировали по одной цепи нейронов. Фиксация же некой мыслительной прото-схемы в цепочке нейронов происходит от повторения сигнала, чисто физически, и эту закономерность гиппокамп использует, чтобы формировать цепочку быстро. В коре головного мозга тоже формируются устойчивые цепи нейронов, но это много раз должен повториться стимул и случиться реакция.

Там еще много такого есть – про дофамин (и описание клинических случаев, когда аутоимунная реакция на вирус уничтожила у нескольких десятков людей черное тело с дофаминовыми нейронами, потом эти люди просто сидели десятилетиями и смотрели в одну точку), баланс возбуждения и торможения сигналов, функцию сна и принцип работы кофе. Сознание же – вполне в духе многих современных работ на эту тему – оказывается побочным эффектом интерпретационной деятельности мозга, который постоянно стремится собрать из избыточного количества сигналов согласованную картину реальности.

Отличная, увлекательная и целостная книжка. Даже если вы не любите “про природу” или “биологию” – попробуйте. Есть одна проблема, которую надо просто пережить: в первых главах много насильственно вкрученного туда юмора – когда атом углерода называют четвероруким крепким хозяйственником, обозначения “очковая кобра” и “анальный переход” представляется автору невыносимо смешными, и он настойчиво доносит крупную соль каждой шутки до читателя. Но что хорошо – так это то, что шутки довольно быстро иссякают, а новые не придумываются, поэтому основная их масса сконцентрирована в начале. В остальном – здорово, желаю, в первую очередь, издания на английском языке, во вторую – как минимум, попадания в короткий список “Просветителя”. Как мне кажется, это вполне экспортный продукт с перспективой мирового успеха. Я бы еще десять таких книжек прочитала.

Месть животных

Spillover: Animal Infections and the Next Human Pandemic

Дэвид Куаммен: Зараза. Как инфекции, передающиеся от животных, могут привести к смертельной глобальной эпидемии

Книжку прочитала давно, отзыв написала давно, сейчас читаю новую работу этого автора, поэтому решила перенести отзыв в основной блог.

60% инфекционных заболеваний происходят от болезней животных. Самые смертоносные эпидемии древности: чума, оспа, грипп – следствие чрезмерно близкого контакта скученных людей со скученными животными. Малярия до сих пор губит четыре миллиона человек каждый год, люди и обезьяны успешно обмениваются паразитом не без участия москитов. Бешенство. Пугающие экзотические болезни современности – лихорадка Эбола, болезнь Лайма, лихорадка восточного Нила, сибирская язва, лихорадка Ласса, боливийская гемморалогическая лихорадка, Хендра, энцефалит Nipah – от животных. Главная новая пандемия – СПИД – от них же. Несостоявшиеся пандемии – атипичная пневмония и птичий грипп… Ну, вы поняли.

Если бы люди меньше убивали и эксплуатировали животных и держались подальше от тропических лесов, то многих болезней могло бы и не случиться. В журналистском задоре, то все это можно назвать местью животных, но, разумеется, никакой мести здесь нет, речь идет об успешных эволюционных стратегиях возбудителей болезней, большая часть из которых – вирусы.

В книжке очень длинно и подробно рассказывается о том, как устроены всыпышки зоонотических заболеваний. Автор много поездил в качестве научного журналиста по местам, где случались вспышки, провел много интервью с учеными и врачами, поэтому книжка интересная. Он довольно консервативно рассказывает о том, что видел и узнал, но основной посыл работы – попытка предположить, что будет The Next Big One. Следующая пандемия, которая окажется страшнее испанки (50 миллионов жертв) и СПИДа (30 миллионов жертв, 32 миллиона носителей вируса).

Сейчас страшные экзотические заразы на эту роль не годятся. Эбола удается локализовать, и вспышки гасятся на месте возникновения. Это крайне смертоносная болезнь – 60-70% летальных исходов, но контролируемая. За пределами Африки известно всего несколько случаев заболевания, и все жертвы заражались в лабораториях, неудачно ткнув себя иголкой или как-то еще нарушив защиту. В России зафиксирован один прецедент, в 1996 году, подробности неизвестны. Остальные тоже успевают локализовать. Хотя, после всего прочитанного, я больше не ходок в пещеры с летучими мышами, храмы со священными обезьянами и, пожалуй, в рестораны, где едят все живое.

Из животных главными поставщиками новых болезней оказались птицы, летучие мыши и обезьяны. Птицы Юго-Восточной Азии – это котел, в котором постоянно циркулирует и меняется вирус гриппа. Периодически новый штамм оказывается способным заражать свиней. Если те же свиньи будут заражены другим штаммом гриппа, способным поражать людей, то есть некоторая вероятность появление третьего штамма, опасного для человека. Если он же достаточно легко будет передаваться от человека к человеку, то вот она, новая пандемия. Летучие мыши уникальны своей суперсоциальностью, способностью покрывать большие расстояния и удивительным разнообразием. Летучие мыши иногда передают новые вирусы крупным млекопитающим, а те – людям, но в результате получается не Бэтмен.

Отдельная большая глава посвящена ВИЧ. Очень сложными методами – работой с большим количеством образцов тканей  зараженных людей и обезьян, исследованием разных линий вируса ВИЧ и вирусов иммунодефицитов обезьян удалось примерно восстановить картину. Вирус очень давно циркулирует в популяции макак и некоторых других некрупных обезьян. Так давно, что смертоносность болезни давно сгладилась. Какое-то время назад произошла мутация, поражающая шимпанзе. Примерно в 1908 году где-то в Камеруне произошло первое заражение человека, который передал вирус дальше. Скорее всего, это был охотник, убивший и разделавший шимпанзе. Долгое время ВИЧ был практически незаметен, поскольку жители Камеруна жили так, что передача вируса шла не по взрывному сценарию. В основном, внутри семей, между супругами и от родителей – детям. Теоретически, там он мог и сгаснуть, если бы все носители умерли, никого не заразив. Возможно, такие неудачные для ВИЧ вспышки уже происходили ранее, когда в Африке не было крупных городов и других благ цивилизации.

Отличная книжка, прям очень советую прочитать.

Красное дыханье, гибкий смех

Происхождение жизни. От туманности до клетки. Михаил Никитин.

Хадкорный науч-поп о биохимических гипотезах возникновения жизни. Книжка обеспечивает читателю приключения духа, поскольку заставляет переваливать через сложные моменты, за поворотом которых открываются поражающие воображение виды. В отзывах ноют, что непонятно кому такая книга нужна – обычные читатели не поймут, потому что почти учебник, а специалисты и так все знают. Ну уж нет, это как раз научно-популярный труд для энтузиастов жанра. Он требует от читателя некоторой концентрации внимания, зато и отдачу дает. Бонус-трек: преодоление трудностей дарит радость познания.

Я вдохновилась на чтение после “Сотворения Земли” Андрея Журавлева, вместе эти книги составляют команду мечты. Журавлев больше пишет о всепроникающей преобразующей силе жизни – как бактерии, водоросли, растения и прочие создали привычную для нас атмосферу, тысячи разных минералов, изменили рельеф континентов, состав океанской воды и сделали Землю – Землей, а не Марсом. Никитин же детально описывает, как именно самая-самая первая жизнь могла появиться с учетом всех обстоятельств, включая астрономические.

Обычно же как пишут: вот был океан, густой доисторический бульон, и там ээээ… ну молекулы разные органические, и под влиянием ультрафиолетового излучения, а то и просто так эти молекулы все как-то усложнялись, пока не появились белковые цепочки, способные воспродить себя, а там и до настоящей жизни уже не далеко. Дорисуйте остальную сову!

Меня эта идея – описанная с большей или меньшей степенью лиричности – всегда казалась дико надуманой. Как, ну как органические молекулы могут собраться в какие-то аппаратики, копирующие базовую цепочку? Автор объясняет, как. Готовьтесь к сотням страниц детальнейших рассуждений.

Во-первых, место зарождения прото-жизни. Вероятно, это был не собственно океан, а окрестности термальных источников и геотермальных полей: там вода обогащена калием, фосфором и микроэлементами, есть постоянный источник тепла, есть пористые минеральный осадки в микроотсеках которых могут прятаться доклеточные формы жизни – крошечные поры в каком-то смысле заменяли им клеточные оболочки, есть солнце и есть защита от ультрафиолета, есть возможность испарения лужиц, что обеспечивает концентрацию солей.

Дальше сложно, но прям запределельно увлекательно. Совершенно абиогенно (без жизни) появляются четыре азотистых основания – на поверхности глины или оксидов железа/оксидов титана при ультрафиолетовом облучении. Как из них сложились молекулярные “машины копирования”? Прочитайте – останетесь с очень смутным, но просветляющим представлением. Там миллион формул, но это ерунда, потому что формулы тоже не демоны для пыток грешников придумали, они довольно наглядные.

Отдельный небольшой подсюжет посвящен исследованию хиральной чистоты живого вещества. Все белки живых тел состоят из левых аминокислот, а ДНК и РНК построены на правой рибозе. Правые аминокислоты – точно такие же, как левые, но в зеркальном отражении. Ничем не хуже, с точки зрения химии. В абиогенном синтезе левые и правые изомеры сложных органических молекул образуются в разных пропорциях. Но сделать подходящие для жизни белки можно только из изомеров одинаковой ориентации  – они тогда чисто геометрически будут сворачиваться в двойную спираль и принимать устойчивую форму. Чтобы жизнь могла возникнуть, нужен механизм деления совершенно одинаковых для неживой природы “левых” и “правых” молекул. “Левое” как-то должно всерьез отличаться от “Правого”. Как оно так? Возможно, так получилось, потому что наш сектор космоса облучался поляризованным ультрафиолетом, а поляризоваться он мог при прохождении пылевого облака в сильном магнитном поле. Поляризованный ультрафиолет избирательно сильнее уничтожает “левые” или “правые” изомеры, как повезет. Возможно, дело в том, что слабое взаимодействие тоже несимметрично, и это влияет на химические реакции и процессы кристаллизации с аминокислотами, у которых есть в составе тяжелые металлы. В любом случае, в нашей части мира “левого” и “правого” оказалось не поровну, а дальше смещение баланса раскачало само себя. Было бы “поровну”, ничего бы не получилось.

А вот LUCA – последний универсальный общий предок всего живого. Возможно, это даже не организм-клетка был, а сообщество генетических элементов, населяющих микронного размера поры в сульфидных отложениях горячих источников. Может, даже без мембраны. Или с мембраной, которая покрывала плоские скопления белков. Там шло кодирование рибосом, самовоспроизведение какое-то, обмен веществ осуществлялся. Еще не бактерия, не архея и не вирус, и, тем более, не эукариот, но уже и не натюрморт.

Что поразительно, LUCA наш появился до поздней метеоритной бомбардировки. Это астрономическое событие произошло где-то 3,9 миллиардов лет тому назад, на планеты земной группы обрушлось большое количество астероидов – судя по кратерам на Луне, Марсе и Меркурии, размер астероидов достигал 50 км, может, 200 км. Энергии столкновения с такими телами достаточно, чтобы испарить океаны и основательно простерилизовать Землю (Нил Стивенсон что-то такое, только в меньшем масштабе придумал для своего последнего на нынешний день романа). А вот и не простерилизовало, ветви жизни бактерий и архей разошлись до того, и как-то они выжили. Вроде бы удар даже самого огромного метеорита прокаляет только одно полушарие Земли, а на другом просто становится очень жарко, но термофильные микробы выживают. Или удары астероидов выбили из планеты осколки, которые могли выйти на околосолнечную орбиту, и до 30% осколков возвращаются в ближайшие 5000 назад. За 100 000 эти осколки добираются до Марса, а за 300 000 – до Юпитера и его лун. Может быть, и долетело что-то потенциально живое.

Происхождение “настоящих” живых клеток с ядром – эукариотов. Вот есть бактерии и археи, они отличаются между собой биохимией и устройством мембраны, а, в общем – мешочек с жидкостью, в которой плавают молекулярные машины. Эукариот совсем другое дело. Это одноклеточный, но очень сложный зверь. Клетка эукариота здоровенная, раз в десять больше бактерии. У нее есть ядро, отделяющее геном от всего остального, там у нее есть множество органелл, внутренний “скелет” из тонких белковых нитей – если в мембране бактерии сделать дырочку, из нее все вытечет, а эукариот переживет, у него все ценное прикреплено к цитоскелету. Ого-го, сложная штука. От бактерии или археи к эукариоту – как от мопеда до самолета практически.

Как оно так получилось? Очень поразительно. Скорее всего, наши с вами живые клетки – еще те химеры. О том, что митохондрии – это потомки бактерий-симбионтов, и у них даже своя отдельная генетическая система, довольно общеизвестно. Но это еще не все. Конструкция может выглядеть примерно так: архея-хозяин, альфа-протеобактерия превратилась в митохондрии, хлоропласты – от цианобактерий (это только растениям досталось и водорослям). Белки, которые обеспечивают взаимодействие между компонентами клетки больше похожи на белки, которые работают в бактериальных сообществах. Что-то такое – архею, близкую к эукариотам, удалось найти в геотермальном поле Замок Локи в Северной Атлантике.

От архей в эукариотах взят синтез белков, зачатки цитоскелета, зачатки систем управления мембранами. От бактерий – ферменты обмена сахаров и липидов, защиты от кислорода. И митохондрии же. Их история особенно прекрасна:

Фагоцитирующий предок эукариот сначала поглащал их как добычу, потом стал откладывать их переваривание и сначала подращивать на своих продуктах брожения, а потом симбионты стали отдавать хозяину АТФ и были оставлены в живых окончательно. Эти события чем-то похожи на переход древних людей от охоты к скотоводству.

И ядро. А ядро вполне может происходить от крупного ДНК-вируса, заразившего древнюю архею. Вирус мог перейти к умеренной эксплуатации хозяина (также, как архея перешла к экспулатации бактерий-митохондрий). Постепенно вирус взял клетку хозяина под полный контроль, и вот они, мы. Химеры из археи, бактерии и вируса. Дальние потомки биоматов. Летим на огромном куске слипшихся хондр. И сделаны из пыли погасших звезд.

Мне хочется, чтобы как можнобольше людей купили и прочитали эту книгу. Она потрясающая on so many levels. Там есть большие куски, понятные семилетнему ребенку, я своему сыну зачитывала, и мы вместе поражались, как же оно все потрясающе устроено. Есть сложные части, но их можно пропускать, вы не обязаны вычитывать все формулы. И главное, что дает книга – острое ощущение “в этом мире есть большие звезды, в этом мире есть моря и горы”. Оно знаете, как бывает – засидишься в своей минеральной микропоре на геотермальном поле, и кажется, что все оно как-то бедно и жалко в жизни устроено. На самом же деле – упоительно.

Каждый год в нашей Галактике формируется семь новых звезд.

Природа вся в разломах

Сотворение Земли. Как живые организмы создали наш мир

Грандиозная, неровная и требовательная книга. Это редкая работа, которая может сообщить читателю что-то совсем новое по достаточно забитой сведениями теме. Казалось бы: ну материки сходились и расходились, первобытный суп океана, в котором зародилась жизнь, водоросли выработали столько кислорода, что изменили атмосферу, то-се, из древних деревьев получился каменный уголь. Но нет, у автора действительно есть, что сказать широкому читателю так, чтобы прям поразить воображение.  И Журавлев с холодным презрением относится к формуле Хокинга, согласно которой каждая формула сокращает количество потенциальных покупателей книги вдвое. Химические уравнения, термины и выкладки рассыпаны по тексту щедрой рукой. Легко можно на прозвольной странице найти что-то в духе:

Обугленная оболочка нитчатой ганфлинтии свидетельствует о присутствии аэробных гетеротрофов, которые сохранились в виде округлых телец, а пиритизация такой же оболочки – о существовании сульфатвосстанавливающих анаэробных гетеротрофов (возможно, серных бактерий).

Но о каких же неимоверно интересных вещах говорится! Идея обсуждать стык биологии и геологии – это исключительная удачная находка. У меня все способности к воображению перегрелись – автор рисует глобальную картину последовательных волн, которыми жизнь преобразовывала планету. Всерьез преобразовывала: всего на Земле можно насчитать примерно 5000 минералов, и около 3000 из них появились под прямым или косвенным влиянием живых существ. Миллиарды лет назад появились первые архейские бактерии – и для своей странной, тихой жизни они разлагали горы, выбирая себе нужные ионы, остальное стекало в океан и осаживалось новыми породами, иногда – железными рудами, иногда золотыми, урановыми или марганцевыми, молибденовыми и платиноидными, карбонатами, фосфатами, сульфидами. Из-за образования новых пород ускорились тектонические смещения плит. При ничтожности биомассы по сравнению с геологической массой, живая материя способна прогонять через себя активные ионы и энергию с такой скоростью, что становится преобразующей силой. Современные деревья прогоняют через себя весь атмосферный пар и углекислый газ по несколько раз за год, фильтраты – тоже несколько раз в году отфильтровывают весь океан. Это невообразимо.

Самая здоровская часть книги посвящена древнейшим эпохам. Два миллиарда лет назад одни бактерии ассимилировали других – получились митохондрии, а потом клетки с митохондриями сумели включить в себя свободно живующие цианобактерии, получив хлоропласты – преобразователи солнечного света в полисахариды и крахмал. Миллиард лет жизнь на Земле была удивительно невинной – бактерии образовывали биопленки и биоматы. Никто никого не ел, все смирно на месте сидели. Меняли состав океана и атмосферы.

Дальше во всех книгах по эволюции происходит то, что в интернете принято называть “а теперь нарисуйте остальную сову”: внезапно образуются многоклеточные организмы с ногами, клешнями и раковинами, а то и с глазами и ротовыми нервными кольцами. Этот переход меня всегда поражал, ну где биомат и где хотя бы самая простой червь. В “Сотворении Земли” этот тонкий момент слегка более подробно описан.

В теплых и мутных морях эдиакарского периода начали появляться мягкотелые… штуки, колоннии клеток, ловко формирующие системы протоков и трубок для более эффективной фильтрации воды. И из них уже получились вендобионты, тоже странные штуки, которые еще не были настоящими многоклеточными животными, потому что не имели ни ротового, ни анального отверстия, кишечника, зооидов, щупалец, конечностей – в общем, ничего у них не было, кроме мягкого, неопределенно растущего тела с системой внутренних камер. Органики в том океане было растворено много, и вендобионты могли питаться, всасывая нужные вещества всем телом. От этого состояния даже понятен шаг к тактике перемещения по дну и выедания бактериальных пленок (и еда, и кислород сразу). При этом, вендобионты – не растения, не животные и не грибы, и были ли они предками кого-то из этих царств, непонятно. Но хотя бы ход развития намечен, как именно из совсем протоплазмы получаются существа с глазами.

Вся книга в лучших своих частях состоит из подобных картин, с моей точки зрения, еще и необычайно живо описанных. Там есть свои провисы и куски, которые могут спугнуть чувствительного читателя науч-попа – особенно длинные перечисления видов и их тонких различий между собой несколько утомляют, конкретные формулы преобразований я перестала для себя разбирать уже на второй трети книги. Но это все нужно как-то преодолевать, потому что остальное очень того стоит.

Книга описывает крупнейшие коллизии развития. Тупики трофических цепочек: когда, при вполне благоприятных условиях, экосистемы не развивались из-за невозможности выстроить устойчивую иерархическую лестницу, кто кого ест. Неустойчивая трофическая цепочка -> массовое вымирание, потому что все всех съели и сформировали черные сланцы из избыточных остатков продуцентов. Биосфера вообще довольно легко может организовать собственно вымирание, произведя слишком много кислорода, или выбросив из массы отмершей органики слишком много углекислого газа, или поменяв состав океанской воды. Было уже много раз.

На мой взгляд, “Сотворение Земли” – важная книга по нескольким причинам. Во-первых, это просто классный научно-популярный труд, каким он и должен быть. Густой, как эдиакарский океан, поражающий воображение, как тридцатитонный звероящер. Во-вторых, книга кажется мне возможным прототипом российского типажа крепкого науч-попа международного класса. Есть же американская традиция нон-фикшена: там всегда будет гуманистическая и социальная проблематика, приправленная человеческими историями – в случае труда на стыке геологии и биологии автор обязательно написал бы, что вот, хотел всегда быть геологом, но подался к врачи ради заработка, в ординатуре понял, что его призвание – наука, горько плакал в подушку и ушел к биологам, но геология так манила, так манила всегда, и старый мудрый профессор посоветовал… Это все очень мило, но аааааа. О личной судьбе Журавлева и его друзей из книги “Сотворение Земли” мы не узнаем ничего (спасибо). Думы о проблемах современного общества представлены одной фразой в самом конце книги, из которой следует, что в сложившейся ситуации пошедшего в разнос антропоцена нам всем капец. О трепетной психике читателя, который может застопориться на тезисе о влиянии коколитовых илов в зонах субдукции на число землетрясений, автор не заботится, автора интересует, как бы постройнее уложить тезисы и снабдить их максимальным количеством фактов. Вот он – классический рашн-хадкор-сайнс-стайл. Вот оно, суровое поле, лишенное смол-тока и человечины, на котором мы можем конкурировать.

Поэтому лично я желаю этой книге максимально возможных продаж, премии Просветитель и агента хорошего для англоязычного рынка.

В эту же тему можно еще почитать книжку о попытках восстановить плейстоценовую степную экосистему.