Tag Archives: nonfiction

Бегемот, но не тот

Behemoth: A History of the Factory and the Making of the Modern World

Велик шанс, что ты, мой любезный читатель, тоже работаешь на заводе, хотя и не варишь сталь, не собираешь трактор и не вяжешь узелки. Поэтому идея книжки об эволюции индустриальной революции важна для всех.

Сначала были мастерские: сидит-тачает. Потом были мануфактуры: сидят-лудят. Потом в Новом Свете научились так использовать рабский труд, что хлопка стало очень много, в ответ на это появились первые предприятия легкой промышленности, с настоящими станками, высокой концентрацией ресурсов – и понеслось. Форд, Магнитка, китайские заводы на сто тысяч человек в одну смену.

Я ожидала от книжки несколько большего, потому что переход к фабрично-заводскому типу организации труда действительно изменил все. Фабрика раннего этапа – это такое место, куда могла придти женщина или ребенок и обеспечить себе, по современным меркам чудовищное, но независимое существование. Сейчас мы даже не понимаем, насколько это было радикальным шагом. В до-промышленном мире большая часть населения жила в патриархальном крестьянском хозяйстве, где ты сам по себе зиму не протянешь. Альтернативой были разнообразные отхожие промыслы и переход в сервис, но это недостаточно массовый вариант.

И тут – вдруг – оказывается, что можно придти в специальное место, стать работницей или малолетним рабочим и в обмен на 8-12 часовую смену каждый день, кроме воскресенья, когда работают всего половину дня, получить право спать на койке в бараке, брать продукты из лавки и даже еще немного наличных. Без вопросов, без сватовства, замужества и вот этого всего. Не понравится – уйти в другое место или домой. И это было просто потрясающе. Революция. Свобода. В восемнадцатом веке процесс начался в Великобритании – король-хлопок, продолжился в США, в двадцатые годы прошлого века развернулся в СССР, во второй половине века перенесся в Китай, а сейчас разворачивается, например, в Эфиопии, где крестьянские дети тоже хотят закончть день сурка.

Чтобы это все происходило пришлось создать привычную нам систему школ с классно-урочным подходом – крестьянских ребятишек надо было превращать в рабочих, способных выдерживать однообразную смену и действовать по инструкциям. И поэтому же традиционная школа кажется сейчас нелепым порождением прошлого. Понадобились новые города, устроенные по схеме большое предприятие + обслуживающая инфраструктура + спальные районы.

Даже креативные и постиндустриальные конторы тоже стали заводами, потому что основа традиционной менеджерской школы заложена Тейлором именно для производства, а почти все организации вокруг на 80% состоят из менеджеров. Большой офис – завод с опен-спейс цехами, компьютерами-станками, сменами, мастерами, нормами выработки и всем прочим. Кстати, офисная работа выполняет сейчас такую же функцию придания относительной независимости от семьи на условиях отказа от свободы распоряжаться своим временем, как раньше – фабрики. Почти любой дееспособный гражданин может податься в офис, который даст ему возможность поддерживать свое существование.

Анализ писем и свидетельств рабочих и работниц “первой волны” – выходцев из деревень во всех странах показывает, что люди делятся не тем, что тяжко гайки крутить, а ощущениями от новоприобретенной свободы: вау, кино вечером, чулки на трудовую копеечку можно купить, с ребятами в паб сходить, огни большого города смотреть.

К сожалению, книжка не погружается в детальный разбор того, как все наше общество стало заводом, и как мы теперь пытаемся деиндустриализироваться, потом заново индустриализироваться и сами уже не знаем, что делать. Там этого нет, но, совершенно как завод, устроена система здравоохранения. Современная больница архитектурно выстроена по лекалу фабрики – с цехами, внутренними транспортировочными линиями, складами, разделением на уровни, идеей специализации.Базовый сюжет книги же состоит в синусоиде отношений крупного рабочего коллектива и менеджмента предприятия.

Это именно синусоида: сначала панует менеджмент, потому что желающих много – можно крутить гайки во всех смыслах. Потом неожиданно для всех срабатывает ловушка масштаба: концентрированное производство оказывается слегка заложником сотрудников. Но кризис или еще что-нибудь – и снова силовой баланс смещается на сторону менеджмента. История борьбы рабочих за свои права – это очень интересно. Хотя подписчики моего канала в телеграме и отписываются десятками после каждого поста про фабрики, но мне кажется, что это бесконечно увлекательная тема.

Например, в США рабочие зверски боролись за повышение уровня заработной платы, сокращение рабочего дня, улучшения условий труда, базовые социальные гарантии. Дело доходило до уличных боев. Если вдуматься, то любая забастовка – сложнейшее дело. Это как надо проработать коллектив, чтобы люди согласились поставить на кон буквально выживание. В результате самая капиталистическая страна на свете получила могущественные профсоюзы (результатом одной из больших войн, стало автоматическое зачисление в профсоюз всех новых рабочих заводов GE).

Поскольку следующим шагом человечества может стать новая индустриализация, когда реальный сектор вернется в столицы, и что-то по-настоящему производить, а не только проектировать и менеджерить снова станет важным, то книга нужная. Может, издательский микротренд появится, и будет еще несколько работна эту тему.

Вот что круто автор придумал, так это название! Есть два главных библейских чудовища, одно из них – Левиафан – удачно так стало метафорой для государства – а второе – Бегемот – долго болталось без дела. Замечательно удачно было сделать его несвятым покровителем монструозной системы, которая стоит вровень с государствами и имеет все шансы их пережить.

Спасатели, вперед

Strangers Drowning: Grappling with Impossible Idealism, Drastic Choices, and the Overpowering Urge to Help

Книга-размышление о природе деятельного сверхальтруизма: как устроены люди, которые посвящают свои жизни безнадежной работе по вычерпыванию океана страданий чайной ложкой. Кто-то навсегда уезжает в вечно воюющие страны лечить детей, кто-то отдает 90% своего невеликого дохода фондам, совершающим полезные дела, кто-то усыновляет двадцать детей.

Мы все знаем о чудовищной жестокости мира – все хоть раз заглядывали в эту бездну, но большинство из нас вовремя отскакивает, не дав бездне заглянуть в них. Отделываемся потом “чашечками кофе” на очередные сборы для человека, ставшего героем особенно ярких публикаций. Иногда бывает жутко, особенно за обедом, который стоит примерно как тонна специальных палочек-фильтров, защищающих африканских детишек от личинок страшных паразитов. Или как много-много противомалярийных таблеток. На сумму счета в хорошем ресторане можно купить двухнедельный набор здоровых и питательных продуктов для пенсионера, много памперсов для лежачих больных, серьезный кусок какого-нибудь нужного медицинского прибора. Или пару часов вкусной еды и приятной беседы с любимыми людьми. У меня есть клиентская карта Бизона с максимальной накопленной скидкой – и вы знаете, что я выбрала стейки против добра.

А живут же люди, которые выбирают добро. Я лично знаю одного настоящего такого героя, который, впрочем, не живет на сто долларов в месяц, а очень даже ездит на хорошей машине и красиво одевается. Это есть такая мысль, что справедливо жить на Word Equity Budget – сумму, которая получается делением общего мирового ВВП на численность населения, в восьмидесятые это было где-то 1200 $ в год, то есть 100 $ в месяц. Все, что сверх того – несправедливо, дурно и должно отдаваться на благие цели. У некоторых людей вполне получается. Правда, эти люди владеют каким-никаким жильем и не владеют детьми. И живут в Калифорнии. Мой герой из Москвы, и это человек, которого не ослепляют трагедии потопов, пожаров, войн и семейного насилия.

Очень интересно, что мало кого так остро презирают, как делателя добрых дел. Это все пиар. Нет, это прикрытие для политических амбиций. Слабенькое такое прикрытие для необоснованных амбиций. Патологическое желание славы. Компенсация личных проблем. Сплошное вранье.

Автор книжки хорошо прослеживает историю отношения к альтруизму: от христианского одобрения еще в викторианскую эпоху, когда миссия у кровожадных дикарей-людоедов была вполне нормальным пасторским шагом, к глубокой подозрительности наших дней – через дарвиновские и фрейдистские идеи разумного эгоизма. Сейчас мы думаем про таких людей: это пиар и уход от налогов. Ну, как после заявления Присциллы и Марка Цукербергов, хотя их шаг не то что бы особенно радикален. Или мы говорим: это святые – как про мать Терезу. В общем, люди за пределами нормы, поэтому можно не сравнивать себя с ними.

По своему устройству книжка похожа на “Далеко от яблони”, хотя и уступает ему в масштабе и элегантности. Автор рассказывает несколько историй радикальных альтруистов (не со всеми из них она общалась лично) и перемежает их размышлениями о природе феномена. Сами истории здорово написаны. Там про разных людей: большая глава о знаменитом Баба Амте – брахмане, который ушел с молодой женой и двадцатью прокаженными в дикое и неприглядное место, где тигры утащили всех коз, но не тронули двух младенцев, а умер святым в процветающем городке с колледжем, школами, больницей и очередью волотнеров, желающих поработать.

Отличнейшая, самая проработанная глава о людях, усыновивших двадцать с лишним детей всех возрастов. Нормальные, обыкновенные люди из не вполне идеальных, но и не ужасных семей. Просто заглянули в бездну страданий детей, которые кочуют из одного опекунского дома в другой, а потом вырастают и оказываются на улице. Родили двух своих, усыновили много чужих: из далеких стран, терпящих бедствия, очень больных детей, проблемных, четверых сиблингов, которых иначе бы разлучили по разным семьям. Малявок, подростков – всех.

Денег у этих прекрасных людей всегда было негусто, но они справлялись, тем более, что некоторым детям полагалось небольшое пособие от государства. Выезжали всей огромной толпой в походы, мама держала сложный сетевой план-график, кто что делает. Постепенно папа стал домохозяином – у него это лучше получалось, мама – видным общественным деятелем в сфере работы с детьми без родителей. Местами там все шло плохо: все приемные дочки забеременели еще в школе и на первых курсах колледжа, разбив мечты приемных родителей, что они по-настоящему изменят судьбу этих детей. Многие из выросших детей живут на пособие – как жили их родные матери. Трое умерли, но это были тяжелобольные дети, которые прожили сильно дольше, чем прогнозировали врачи. Двое в тюрьме: один сын стал наркоманом и мелким грабителем (как его настоящий отец), другой в 28 лет начал роман с шестнадцатилетней “сестрой”, получил срок как педофил. Что может быть кошмарней для приемных родителей. Муж начал пить, и потом сражаться с алкоголизмом, мать впала в депрессию. Тем не менее, по большому счету они справились – и живут теперь в том же большом доме, где растили всю эту толпу, на праздники к ним съезжается шестнадцать детей и невообразимое количество внуков.

В других главах рассказывается о женщине-пасторе, которая отдала почку незнакомцу, борцу с жестоким отношением по отношению к промышленным курам (не то что бы он так любит кур, но это самые страдающие животные на свете, если брать количественно), акушерка, оставившая вполне приятную жизнь представителя среднего класса в США, чтобы спасать женщин в Гватемале.

С этой же темой отдаленно связано “Дитя джунглей”, там тоже родители с миссией и их дети.

“Далеко от яблони” будет издан в России

Now it’s official. Издательство Карьера-пресс готовит к публикации “Far from the Tree” Andrew Solomon.

Переводит Ирина Ющенко, словом, все прекрасно с этой книжкой.

Я прочитала “Далеко от яблони” в конце 2012, сразу после выхода, и здорово впечатлилась. Во-многом потому что тогда моему ребенку был год с небольшим, а родительство – это такое дело, сподвигает к размышлениям о том, где лежит граница между стремлением обеспечить благополучие ребенка в понимании родителя и тем фактом, что ребенок – другой человек с абсолютно отдельной от родительской программой развития. Чтобы вы там не сложили в его генокод, и как бы не пели свои колыбельные. В каком-то смысле Соломон об этом и пишет: ребенок может быть совсем, совсем другим. Вся книжка о вариантах слова “другой” – от слабоумных до тех подростков, которые расстреливают одноклассников.

Забытый уже дурацкий фильм про химеру тоже в чем-то говорит правду:

Химера

даже мамам и папам румяных малышей, как с картинок. У меня изумительный сын, которому скоро исполнится четыре года. Если бы я когда-то мечтала о ребенке, то так бы себе его и представляла: маленького умника и резонера, любителя машинок, роботов и космоса, в потенциале – мрачноватого красавца. При этом совсем другой человек, если и понятный сейчас, то только в силу юного возраста и постоянного контакта. Часть этого понимания и вовсе иллюзорна.

Поэтому – читайте Far from the Tree.

Related reading.

Про то, что родители имеют право делать со своими детьми: про Childe of the Jungle, мемуары дочери миссионера, который забился в джунгли Индонезии и там завел трех белоснежных ребятишек, сделав, тем самым, за них выбор колоссального масштаба: жить в хижине, учиться по радио, косвенно участвовать в племенных войнах, видеть всякое-разное.

Другая книжка Эндрю Соломона, про депрессию. Отличнейшая вещь, как и “Далеко от яблони” написана на основании многочисленных интервью и – увы – личного опыта автора.

Still Terry

Терри Прачетт нон-фикшн

A Slip of the Keyboard: Collected Non-fiction by Terry Pratchett.

Терри Прачетт для меня, как Старбакс: мне нравится платоновская идея Старбакса, хотя я и не люблю кофе, мне нравится идея Плоского мира, но из всего цикла я прочитала книжек 5-6, и не то что бы много смеялась. Самые лучшие, на мой взгляд, Small Gods и Hogfather.

Сборник эссе и выступлений, в общем, тоже не сильно увлекает. Собран он достаточно механически, поэтому одни и те же шутки и байки кочуют из одной речи в другую, никаких особо потрясающих вещей Прачетт не рассказывает. Есть несколько милых заметок.

О письме:

Ты стоишь на краю долины и видишь только колокольню, дерево и пару камней, все остальное закрыто туманом. Но ты знаешь, что, раз они существуют, есть и дорога между ними, которую просто не видно. Так начинается путешествие.

Ежегодно Прачетт писал ответы на письма от поклонников общим объемом почти 200 000 слов, что составляет примерно две книжки. Это необыкновенно трогательно.

Первые главки книги веселые: Прачетт выступает на конвентах и рассказывает байки о своей коллекции шляп. Потом шутки становятся горькими: он начал особенно много выступать после диагноза. Там нет особых откровений, но слова рефлексивного человека, наблюдающего за разрушением собственного мозга стоят дорого. Самые последние эссе посвящены личной борьбе Прачетта за право на assisted death. Судя по всему, он выиграл.

Книжка по теме: Как быть смертным, Атул Гавандэ.

 

Как быть смертным

Being Mortal: Medicine and What Matters in the End

Все мы смертны. Что для нас дорого в самом конце и чем тут может помочь медицина. Атул Гаванде

Рим, который 

Б. Пастернак

Потомственный врач – американский хирург, этнический индус из семьи, не потерявшей связь с традициями, любитель и знаток хорошей литературы, автор нескольких известных популярных работ написал книжку о том, как жить (или помогать жить другим), когда от жизни осталось всего ничего.

Это важная книга, потому что в ней обсуждается одновременно и философская, и практическая сторона печальных событий, которые ждут всех нас. Мы станем старыми, что еще хуже, наши близкие станут старыми. А потом мы перейдем от старости к дряхлости, когда даже вот это все полузавиральное, но привлекательное из серии мечтаний о золотых годах с танго и мемуарами, “буду внучкам подружкой, внукам – партнершей в танцах”, сменится на полураспад организма. Если повезет, можно помереть раньше (я успела прочитать еще пару книжек о практической стороне смерти, и поняла, что самый безболезненный и эстетичный вариант – погибнуть в эпицентре ядерного взрыва). Если не повезет, то тот же полураспад настигнет раньше из-за болезни. Поскольку автор видел по-настоящему много людей, проживающий финальную стадию своего пути, он знает, о чем рассуждает.

Он говорит: медицина достигла потрясающих успехов в области непосредственной починки человека. Когда что-то ломается, бригада медиков часто может поправить ситуацию – запустить сердце заново, обеспечить искусственное дыхание, вырезать и сшить. Это абсолютно прекрасно, когда молодой человек получает серьезную травму или вдруг падает с сердечным приступам – в другие времена он бы умер, а теперь будет жить. Но есть предел, за которым, сколько не чини отдельные детали, система все равно рушится, и упорная борьба за фиксинг каждой новой поломки не помогает человеку – он все равно умрет, но без сознания, под светом больничных ламп и, скорее всего, без особого достоинства.

Философия медицины сегодня такова, что абсолютным приоритетом стало сохранение жизни человека. Вырвать человека из лап смерти означает выиграть, выигрывать хотят все. Кроме того, каждый день человека на излечении – это деньги. Гаванде работает в медицине высокого напряжения, он хирург, а не участковый терапевт, поэтому ему близок доктор-хаузовский азарт вытащить человека.

Атул Гаванде – один из тех авторов нон-фикшена, которые производят впечатление симпатичных и добрых людей (другой такой писатель – Эндрю Соломон). Он может посмотреть на ситуацию со стороны и признать, что не все медицинские победы стоят того, чтобы их добиваться. Он много раз видел, как очень старых или очень больных людей спасают ради того, чтобы они протянули еще неделю или месяц на системах жизнеподдержания, но что дает этим людям и их близким дополнительный месяц слабого дыхания?

Главная проблема, на взгляд автора, это принципиальная ошибка в отношении к последнему этапу жизни человека. До сих пор время перед смертью считается областью медицинского вмешательства, цепочкой травм и обострений, которые надо лечить.  Отсюда – nursing homes для совсем старых людей, которые больше похожи на больницы строгого режима. Стареющие американцы (при хороших раскладах) однажды переезжают из своих домов в специальные retirement communities с хорошей инфраструктурой для людей старшего возраста, потом их настигает assisting living, последняя стадия – nursing home, где люди живут по законам больницы, в общих палатах, с режимом, запретом на взрослые вредные привычки и вообще на взрослую жизнь. Как может взрослый человек смириться с тем, что его будят в шесть и укладывают в девять? Как взрослая женщина может знать, что ее участь на всю оставшуюся жизнь –  больничная сорочка с завязочками на спине? Все во имя безопасности и недопущения проблем – как сказала одна из героинь книги, “меня держат в тюрьме только за то, что я стала старой”. На самом деле, в тюрьме порядки мягче.

Гаванде считает, что современный западный мир лжет сам себе, когда дело касается вопросов жизни и смерти. Его любимый пример на протяжении книги – новелла Толстого “Смерть Ивана Ильича”. Герой Толстого мучительно умирает, но окружающие – доктора и близкие – предпочитают считать, что он болеет, и только крепостной Герасим признает, что барину недолго осталось, и старается, как может, облегчить его страдания. Тоже самое происходит и сейчас – чуть ли не большинство людей умирает в больницах, среди других людей, страдая, а не так, как хотелось бы (если это выражение применимо) – в собственном доме, в окружении близких, помирившись и попрощавшись с каждым из них (не уверена, возможно, я бы лично для себя предпочла эпицентр ядерного взрыва).

Автор призывает не врать, что последние дни человека – время для “лечения”. Однажды нужно прекратить лечить и начать заботиться только о качестве жизни, сколько бы ее ни осталось. У него есть идеи, какими могут стать дома престарелых и хосписы в США, чтобы люди были в них счастливы. Это малопонятные идеи для страны, где дом престарелых – знак полного краха в жизни, заведомый кошмар, которого все хотят избежать, но в Америке, судя по всему, это важный вопрос. Не даром же 99% родителей героев сериала “Отчаянные домохозяйки” жили в пенсионерских комьюнити.

У Гаванде есть своя история о сложном выборе – его отец, преуспевающий хирург, губернатор провинции в Индии, любитель гольфа, однажды начал чувствовать онемение в руках, оказалось – редкая злокачественная опухоль в шейном отделе позвоночника. Так Атул по-настоящему узнал, что такое выбор. Если оставить, как есть, Гаванде-старшего парализует со временем, если сделать операцию – то тоже, может быть, парализует, и, в любом случае, через несколько лет он умрет. Атул научился у своих коллег, работающих в хосписе, задавать один важный вопрос: что для вас самое главное, что вы не хотите терять, даже заплатив за это высокую цену. Его умирающие знакомые и пациенты говорили о разных вещах – отсутствие боли, быть дома, быть среди близких людей, возможность закончить что-то. Для Гаванде-старшего последней ценностью было не оказаться полностью парализованным и завершить губернаторский срок. Согласно этому желанию и была построена стратегия медицинского сопровождения – против мнения онколога, которая настаивала на обычном курсе агрессивной химио и радиотерапии, откладывающей гибель пациента, но не спасающей от паралича.

Несколько лет назад по нашему с вами фэйсбуку ходила ссылка на текст “О чем жалеют умирающие”, “Быть смертным” в самых философских своих частях исследует ту же тему поподробней.  Что имеет значение, когда все заканчивается? Что является высшей ценностью человеческой жизни, ради которой можно жертвовать остальным? Зачем смертельно больные люди продлевают свои порой адово мучительные последние дни? Что лучше – пожить меньше и без боли или дольше, но в страдании? Какая мера страданий уже слишком велика, чтобы жить с ними? Как жить, чтобы потом, когда организм разложится, память и разум откажут, личная свобода и независимость останутся позади, у человека остался какой-то смысл жизни?

Это и есть философия – ответы на предельные вопросы. Попытки ответа доктора Гаванде хороши тем, что он видел очень много страданий и смерти, и много думал о них. Он что-то да знает. Тем не менее за теоретической основой своей философии Гаванде обращается к Рональду Дворкину, юристу, прокачавшемуся до философа. Здесь стоит пошутить, что это надо совсем скатиться, чтобы консультироваться по вопросам смысла жизни у адвоката, пусть даже и с такой здоровской фамилией.

Дворкин в своей работе Autonomy and Demented Self пишет о свободе в пределе. Поскольку свобода – сложная штука, для чистоты рассуждения хорошо ее свести до автономии, способности контролировать обстоятельства своей жизни. Это безусловная ценность нашего мира. Но, рассуждают хирург и философ, уровень свободы, которой располагает человек еще не является мерой ценности его жизни. Также как безопасность пуста сама по себе, свобода еще не конечная сверхценность. Дворкин говорит о втором уровне автономии, который выше простого контроля над обстоятельствами – это свобода быть автором своей жизни:

“The value of autonomy … lies in the scheme of responsibility it creates: autonomy makes each of us responsible for shaping his own life according to some coherent and distinctive sense of character, conviction, and interest. It allows us to lead our own lives rather than be led along them, so that each of us can be, to the extent such a scheme of rights can make this possible, what he has made himself”

Гаванде делает выводы для своей практики врача и того, кто заботится о старших родственниках: главное – дать человеку возможность контролировать свою жизнь как историю. Избавить его от боли, дискомфорта и бесконечных мелких унижений немощи, предоставив выбор в подведении итога. Это продуктивная позиция, но мне, человеку, который еще долго не собирается помирать, ясно, что мои проблемы в этой области, если ничего не изменить, будут связаны с самой историей.

related readings: Элизабет пропала. Все тоже самое, но художественно (хотя и далеко не Толстой).

Вся королевская биг дать

The Victory Lab: The Secret Science of Winning Campaigns

После двух победоносных кампаний Обамы возник великий миф о технологичных выборах. Обама действительно здорово работал со своим контингентом через интернет, на голову обходя соперников.  Об этом много всего написано: здесь есть мой отзыв на неплохую книжку Yes We Did! An inside look at how social media built the Obama brand

здесь – моя заметка об обамовском же проекте Нарвал и подробней про Нарвал с примерами.

The Victory Lab: The Secret Science of Winning Campaigns – это длинный и спокойный разбор, как американские “менеджеры кампаний” (в отечественной традиции принят термин “политтехнологи”) постепенно дошли до современных подходов, предусматривающих глубокую работу с данными об избирателях. Заодно получился краткий обзор эволюции избирательных технологий. Освежающе-приятно читать книжку, написанную не с привычной “компьютерной” позиции превосходства над ламповым аналоговым миром. Айтишники всегда чувствуют себя миссионерами, несущими дикарям свет истины. Мило, но зачастую дикарями оказываются сами миссионеры.

В одном малькольм-гладуллском труде развивается мысль о глубоком различии между “культурой риса” и “культурой пшеницы”, которое порождает, в частности, видимое преимущество китайцев в современной большой математике (не спрашивайте. Я тоже думаю, что китайские математики сейчас так заметны на научной сцене по чисто математической причине – их много). Так вот, Гладуэлл пишет, что столетия культивирования пшеницы взращивают определенный паттерн: размашисто поработать несколько недель, стремясь обработать большую площадь, перерыв, отчаянная борьба за урожай, длинная бездельная зима. Он даже приводит исторические свидетельства того, что европейские крестьяне впадали в зимнюю спячку – проводили дни в полудреме, тесно прибившись друг к другу, чтобы не тратить зря калории. Другое дело – выращивание риса! 360 дней в году нужно встать до рассвета и вручную проделать серию сложных, предопределенных технологией операций над каждым кустиком. В результате имеем вшитую в культуру дисциплинированность и точность.

Теория пшеницы и риса представляет собой веселое вранье, фоменковщину от социальных наук, но от аналогий трудно удержаться. Избирательная культура в США – это производная от бейсбола и комивояжеров. Российские выборы уходят корнями в эээ… субботники? комсомольскую и партийную работу КПСС? Главная же особенность нашей ситуации в том, что современным выборам в России – двадцать пять лет, первые кампании были гениальной местами кустарщиной от комсоргов (да-да-нет-да), до сих пор не полностью сменилось первое поколение тех, кто работал еще при Ельцине. Не накопили еще плодородный слой.

Я люблю выборы! Это как большой спорт, почти бескровная война и игра в казаки-разбойники одновременно. Не знаю, есть ли еще у взрослого человека возможность сыграть в настолько увлекательную игру. Также не бывает в нормальной жизни, в бизнесе, чтобы мир четко поделился на своих и чужих, чтобы ресурсы лились ниоткуда, и их было много, по-настоящему много, ради результата можно было делать все, существовала конечная дата, после которой все закончится победой или поражением. Отсюда и вся стилистика игры “Зарница” с штабами, секретностью, шпионажем, шифровками, тайными сходками. Видит бог, я хочу еще раз поучаствовать в большой кампании.

Если судить по книжкам и фильмам, за океаном они тоже играют в “Зарницу”. И охмуряют кандидатов. И долгое время любая кампания заканчивалась ровно на следующий день после голосования, зачастую даже без попытки понять, а почему мы победили или проиграли – все были слишком заняты ликвидацией штаба и разъездом по домам. Но, поскольку у американцев было больше времени поиграть в эту игру, они уже успели оформить ремесло в индустрию и поставить вопрос о том, что, собственно говоря, работает, какова цена голоса и как оценивать ROI по каждому инструменту.

Я видела это много раз*: ночь (по неясным для меня причинам (возможно, мальчишеская любовь к романтике, помноженная на привычку спать до двух дня) руководители кампаний любят ночные сходки), штаб, сизый дым, руководитель кампании щурит глаза и говорит что-то вроде: “Весь подготовительный этап мы концентрируемся на наружной рекламе, буквально захватываем пространство. А в последнюю неделю пускаем концентрированную телевизионную рекламу, выскакиваем из каждого утюга! Так мы выведем наших избирателей к урнам”. Ни одна душа не спросит: а почему, собственно говоря, так? Почему это сработает? Может, наоборот, сначала телек, потом наружка? Или вообще ну его этот телек, давайте все выльем в радио? Если спросит, то политтехнолог ответ: “Я провел шестьдесят кампаний, из них 58 – победных. Я знаю. А вы не понимаете логики происходящего”. И это еще неплохой вариант. Плохой вариант – общий многочасовой спор об оттенке синего цвета, который пойдет фоном на щиты. Оттенок все равно потеряется из-за плохой цветокоррекции. А на щитах будет лесок, колосок, мрачный кандидат и подпись типа “Он пройдет и не проведет”.

У зарубежных коллег было ровно все тоже самое, и сейчас есть, потому что выборы – такое удобное дело, что ничего нельзя гарантировать, если умеешь охмурять кандидата и доходчиво объяснять, почему мы проиграли, но все равно по-своему победили, то все будет ок. Ходят, конечно, мрачные легенды о политтехнологах, которые были недостаточно убедительны, и злопамятных кандидатах… У всех нас есть знакомые, решившие резко сменить климат, и у всех нас есть знакомые, рано нашедшие свой последний приют – автокатострофа, пьяный водитель, темный переулок, сердце.

В общем, американцы успели задуматься о методах оценки разных избирательных инструментов, и начали заниматься этим во времена никсоновских кампаний. Компьютеров еще толком не было, а они уже собирали данные и делали то, что сейчас называется микротаргетингом.

На самом деле, все началось с микротаргетинга. Когда-то, в золотые времена демократии, кандидаты честно объезжали своих избирателей, выступали в амбарах и на заводах, говорили с фермерами о земельном налоге, а с рабочими – об импорте машин, и это был микротаргетинг. Потом – бум – большое телевидение и изобретение теледебатов, повсеместное распространение домашних телефонов,. Кандидатам понравилась идея меньше проводить времени в непосредственном общении с электоратом, а менеджерам кампаний стало совсем хорошо – они не только сократили свое собственное пребывание в амбарах и на заводах, но и начали строить кампании на больших закупках услуг у сторонних поставщиков: эфир, полосы в газетах, обзвон избирателей, рассылка писем. А где закупки, там и, эгмс, личное обогащение.

Снаряд против брони, закупки против контроля – работа с данными понадобилась даже не для того, чтобы манипулировать избирателями, а для оптимизации затрат. В этот момент развернулась эпическая война гиков против гуру. Одни опираются на цифры, другие – на опыт и авторитет. В книжке описывается замечательная история, когда каждую неделю по штабу рассылались три варианта письма с предложением оценить их эффективность. Потом предположения гуру сравнивались с реальными показателями. Ни один из опытных политтехнологов не выдавал стабильную точную оценку.

Штаб Ромни на губернаторских выборах выкупил все данные по избирателям у Acxiom, тщательно перетряхнул их и выявил, что потенциальные избиратели клиента – небедные жители хороших районов – смотрят кабельное ТВ и HBO, в частности. Большую часть бюджета на ТВ-рекламу они влили в HBO, получив свой охват. У Обамы есть еще более изощренная история с алгоритмическим составлением списков самых дешевых тайм-слотов в телевезионной сетке, имеющих максимальный охват по его аудитории и выкупа. В первой кампании Обамы они разбили базу для телефонного обзвона на десять частей и для каждой из них наняли по конторе, специализирующейся на обзвоне. Каждую неделю вендор, показывающий худшие результаты, терял контракт. Growth Haking.

Финал книги описывает, как один из главных энтузиастов движения “за data-driven кампании” уходит из больших выборов и принимается за менее благодарную работу: вырабатывает инструменты для повышения общей явки на избирательные участки. Когда и какие письма нужно рассылать людям, чтобы они зарегистрировались и проголосовали? Как убедить их участвовать в демократическом волеизъявлении? Списки позора – тех, кто ленится голосовать, или почетные списки ответственных граждан? Другой мир.

Бонус: база данных всех ТВ-роликов кандидатов в Президенты США с 1952 до 2012 гг. Потрясающе.

___________________________________

* пример вымышлен.

Думай, как фрик

“Фрикономика” мне когда-то понравилась, эта книжка тоже ничего. Мне кажется или действительно предтечей всех этих фриков был “Бизнес в стиле фанк”, который стал бестселлером лет десять назад?

В своей основе книжка – сборник анекдотов и цитат в духе ЖЖ mi3ch. Многие с бородой.

Вот, например, история о хитрых рок-музыкантах. В рассказе упоминается название конкретной рок-группы, в двухсотстраничном райдере которой, в частности, значилось требование обеспечить коллективу огромную миску конфет M&M’s, и чтобы там не было ни одного коричневого драже. Если музыканты находили коричневую конфетку, они устраивали скандал и разносили гримерку. Почему? Потому что двухсотстраничный райдер, кроме всего прочего, покрывал вопросы установки и наладки сложного оборудования для шоу. Если организаторы концерта не выполняли пункт с  M&M’s, значит, они невнимательно читали все инструкции, и плохо налаженная электроника и пиротехника запросто может кого-нибудь убить – нужно идти и перепроверять.

Ерунда, в общем. Я слушала, в аудио-формате, под пробки и пробежки ок.

Полуденный демон: все о депрессии

Когда жестокая хандра
За ним гналася в шумном свете
Поймала, за ворот взяла
И в темный угол заперла.
А.С. Пушкин. “Евгений Онегин”

The Noonday Demon: An Atlas Of Depression

Демон полуденный. Анатомия депрессии. Эндрю Соломон.

В системе персонажей “Винни Пуха” я – ослик Иа. Я – Арамис, я -Шарлотт, я – Онегин. Маленький грустный меланхолик, склонный впадать в хандру без существенных причин. Так, из-за общего несовершенства мира и незакрытого дедлайна. По особенно плохим дням мое сердце гложет предчувствие тепловой смерти Вселенной, по хорошим я могу заставить себя не думать об этом. Без плана, календаря, пробежек, дедлайна и билета на самолет с серебристым крылом я впадаю в гибернацию.

“Полуденный демон”, книжка о депрессии с поэтическим названием? Отлично. Хочу все знать. Я высоко ценю другую работу Эндрю Соломона – исследование ситуации, когда дети оказываются не такими, как ожидали родители, “Далеко от яблони”. Горячо рекомендую, потому что она – не об инвалидах и геях, а о том, что значит быть родителем.

Более старая работа “Полуденный демон”, к сожалению, оказалась не философским исследованием меланхолии, а именно книжкой о депрессии. Настоящей депрессии, жертвы которой месяцами лежат лицом к стене и не могут найти в себе силы одеться. Соломон пишет о личном опыте, он сам много лет страдает от настоящей, полномасштабной клинической депрессии с многомесячными обострениями, во время которых он превращался в слегка шевелящийся кабачок. Его отец был вынужден переселяться к сыну, чтобы тот ел, принимал лекарства, просыпался каждое утро и дотягивал до вечера К моменту работы над книгой Эндрю удалось взять проблему под контроль: горсть таблеток каждый день и регулярные встречи с командой врачей. И почти не болит, можно жить.

Э. Соломон – уникальный автор, на котором сошлись редкие обстоятельства: он здорово пишет, очень элегантно и ясно, он глубоко вникает в интересные для него темы, и он не ограничен в своей работе узкими рамками формата, затрат, сроков. У него достаточно денег и времени, чтобы вливать в свои книжки несуразно большие ресурсы. Для того же Far from the Tree Соломон провел около шестисот интервью с семьями. Часть этих семей принимала его в красивых апартаментах с видом на Централ Парк, к кому-то он летел сам, в мексиканские трущобы и пораженные войной африканские деревни. Для “Полуденного демона” Соломон путешествовал в Гренландию, пожить в племени инуитов, народа, у которого отмечен самый высокий уровень депрессии и смертности от самоубийств в мире. Также он провел некоторое время в лагере беженцев в Руанде, где несколько женщин помогают жертвам бесконечной войны вернуться к нормальной жизни. Поездки по США можно даже не брать в рассмотрение. На мой взгляд, это – один из лучших применения для богатства: писать великолепные книги, которые не потянуло бы ни одно издательство.

“Полуденного демона” можно отнести к тому, что называется narrative nonfiction, в системное изложение всех сторон вопроса “депрессия и соматические заболевания”, “депрессия и медикаменты”, “депрессия и самоубийства”, “история депрессии” – и так на много сотен страниц вклинивается печальная история болезни и эвтаназии матери автора. Это очень мастерски написано, как раскрытие тайны в детективе – еще в начале книги автор упоминает, что его депрессия по-настоящему началась после смерти матери от рака, но вся последовательность событий раскрывается только к концу книги, где он описывает их последний день вместе. Я бы написала об этом больше, но само обсуждение темы у нас вне закона.

К счастью, к моей жизни книжка не имеет прямого отношения. Настоящая клиническая депрессия – это болезнь, меланхоличность – свойство характера. При удачном стечении обстоятельств я проживу свою жизнь эдаким Арамисом, который, конечно, вздыхает над тщетой бытия, но к финалу прибывает в сане епископа. И тоже печалится. Но само по себе чтение отличное, советую всем моим рефлексивным друзьям из чатика.

Никто не спрячется, я не виноват

No Place to Hide: Edward Snowden, the NSA, and the U.S. Surveillance State

No Place to Hide: Edward Snowden, the NSA, and the U.S. Surveillance State

Взялась за книжку, потому то ее написал журналист, которого Эдвард Сноуден выбрал для того, чтобы тот помог сделать ему большую историю из миллиона секретных документов о слежке за американцами. Гленн Гринвалд всю свою журналистскую карьеру писал о кознях спецслужб, Сноуден решил, что вот тот человек, который выведет его сюжет на уровень главных страниц всех мировых СМИ.

История получилась не о разоблачении США как всемирного шпиона, а о работе медиа, которая совершенно невидима из вне, также невидима, как работа спецслужб. Вот главный герой – колумнист и автор уважаемых изданий – узнает о том, что в Гонконге его ждет сотрудник подрядчика NSA, который уже слил огромный архив скандальных документов и готов дать эксклюзивное интервью. Шесть дней и ночей автор разговаривает со Сноуденом и пишет серию материалов. Дальше идет потрясающий кусок о том, как эти статьи и материалы пристраивались в СМИ. Юристы хлопочут, редактора летят через океан, звонки без ответа в Белый дом – и до последнего непонятно, опубликует Guardian материал или автор будет вынужден действовать без поддержки СМИ, соответственно, без статуса журналиста, без прикрытия. С одной стороны, все понимают, что это бомба, с другой – как-то боязно. Как мы знаем, опубликовали. Но потрясающее большинство СМИ впилось не в сами разоблачения, а сюжет о взбунтовавшемся агенте (окей, он не агент, а сотрудник крупного подрядчика) – и протащили Сноудена и Гринвальда через грязь.

Мне кажется, главный вопрос Гринвальда в этой книге – это то, как так получается, что журналистское сообщество, которое, казалось бы за прозрачность и солнечный свет как лучший антисептик, так жестоко ко всем разоблачителям и whistblower’ам? Почему Эдвард Сноуден, подаривший всем потрясающую историю (лучше, чем новый ребенок Джолли или вручение Оскара), стал мишенью для агрессии даже со стороны журналистов, не входящих ни в какие пулы, не обязанных Белому дому вообще ничем? За себя Гринвальду тоже обидно, поскольку и ему досталось, хотя и в меньшей мере. Но почему Сноуден рисовался всеми исключительно как неудачник, сумасшедший, нарцисс с манией величия, китайский шпион, предатель и вор. Насчет предателя и вора еще можно спорить, но остальное-то почему? Это социально-философский вопрос, на который мы здесь, в России, знаем ответ.

Второй вопрос книги – как так получилось, что люди, узнав обо всей истории не то что бы слишком возмутились. Автор не поднимает его прямо, потому что он ломает сюжетную линию “мученик прозрачности жертвует собой ради того, чтобы все люди узнали о творящемся, а храбрый журналист помогает ему сделать жертву ненапрасной, сделав ее мировой сенсацией”, но такой вопрос не спрячешь. Прошел год – и что? Что-то произошло, какие-то слушания, обещания, но новый шеф NSA говорит, что вред, нанесенный Сноуденом, некритичен.

Ответ на этот вопрос тоже заложен в книжке. Она начинается с того, что журналисту приходит письмо с изящной отсылкой к классической истории, неизвестный автор которого просит установить PGP, чтобы переслать очень важную информацию о деятельности NSA. Журналист говорит, а, вот еще, возиться с PGP, забывает об этом эпизоде, через несколько месяцев, когда общение со Сноуденом вынудило его озаботиться безопасностью, вспоминает о письме и шлет привет: теперь у меня есть криптозащита, что у вас там? Приходит в Сноудену в отель, а тот смеется. Видите – даже человеку, чей хлеб секреты и разоблачения, лень поставить нехитрую программу, чтобы обеспечить приватность своей переписки.

В 2019 году Сноуден опубликовал мемуары, где рассказал свой взгляд на эту историю

Написал, опубликовал, повторил

Я люблю writing-porn – читать книжки о том, как писать книжки. Благородное объяснение этого пристрастия состоит в том, что, чем больше узнаешь об устройстве литературы всех видов, тем интересней ее читать. Более правдивое – ну, я же собираюсь выдать порцию настоящей нетленной прозы. Хотя бы в виде нескольких книжек про электронное государство.

С некоторых пор мне кажется, что написать хорошую книжку + опубликовать ее через платформу типа Ridero + через свои ресурсы собрать для нее аудиторию будет продуктивней, чем идти через контракт с традиционным издательством. Если все сделать хорошо, то издательство само явится. И продвинутый телеканал будет умолять о контракте на экранизацию бестселлера “Как на самом деле устроено электронное государство”.

Write. Publish. Repeat. (The No-Luck-Required Guide to Self-Publishing Success) – больше об электронном самиздате, чем о литературе. Общая идея состоит в следующем:

  1. Одна книжка – это ничто (в истории известен один случай потрясающего успеха одной самоизданной книжки, и вы ее знаете). Нужны линейки продуктов
  2. Прожить с самиздата можно, если выстраивать воронки продаж, наверху которых – “завлекающие” бесплатные или очень дешевые новеллы, рассказы, романы, в конце – целые серии пакетами за 10$, посередине – отдельные электронные книги
  3. Теория 1000 преданных фанов верна
  4. Но в основе всего лежит производительный труд: необходимо написать все эти серии и саги
  5. Если нет готовой воронки продаж со всеми уровнями, то все вложения в рекламу и продвижение напрасны.

Малопрактичное чтение, потому что не имеет прямого отношения к моей задаче. Но интересно, вдруг селф-паблишинг сейчас как расцветет, как пойдет. Если теория 1000 фанов действительно работает, то даже русскоязычный рынок вполне может поддерживать таких авторов.