Мир малых дел поглотил меня.

Пока освобождаюсь, продолжаю слушать лекции Быкова о русской литературе – они местами завиральные и отчаянно милые. Мне больше всего нравится, что Быков у всех классиков находит любовь к жизни. Даже не любовь к жизни, а бешеную жизненную энергию, гениальную витальность. Казалось бы, где у Цветаевой хотя бы намек на жизнелюбие – а Быков видит: вот она, суровая, стоическая воля к работе, к великому творчеству. Ахматова? Ахматова в изложении Быкова – вообще Полианна. Это, скорее всего, ненаучно, но здорово, потому что быть сильным, злым и веселым сейчас – первое дело.

И вот я нашла самую завиральную из его лекций! Не лекция – а таблетка-озверин для академически настроенного слушателя. Всю лекцию Быков проводит вычурную параллель между лермонтовским Демоном и Карлсоном как архетипическими летающими сущностями, которые являются чистым душам. Это чистая фоменковщина (которую я тоже люблю), выдуманная метаправда, справедливо приравнивающая Эхнатона к Петру Первому. Что для историка – ахинея, то для математика – конструкция.

Действительно, можно представить себе, как люди представляют себе нечто больше их – таинственную суперсилу. Нечто летающее, нечто могущественное и поразительное. Это так естественно – у всех есть сказки про драконов, крылатых коней, валькирий и всякое такое. Но, поскольку суперсила выдумана, ей приходится липнуть к нам, к своим бескрылым создателям, чтобы продолжать свою иллюзорную жизнь.

Лекция, конечно, не о выдумках, а о нас – если в девятнадцатом веке к мечтательной душе слетел эпический Демон, ого-го, какой масштаб, то в двадцатом это был уже камерный Карлсон, и к двадцать первому коллективный образ летучего гения упростился до Супермена. Ангела в эту линейку я пририсовала от себя, потому что до романтического увлечения демонами и задумчивыми вампирами были серафимы и херувимы.

Вторая из прослушанных мною лекций Быкова была о Николае Гумилеве, идоле моих отроческих лет.

Как раз до нее я слушала быковскую же лекцию “Код Онегина”, в которой было замечательное замечание, что над попытками двигаться вперед и делать что-то свое очень приятно поржать. Онегин в глазах Быкова именно такой остроумец – он надежно защищен от насмешек над собой отсутствием предмета насмешек, зато хорошо умеет побыть веселым умником за чужой счет – балерин и поэтов (что Ленского, что Пушкина-героя), не считая влюбленных женщин, их мужей, московских старушек и любимых друзей, быстро превращавшихся в “ваш покорный слуга”. Гумилев же – дистиллированный, идеальный предмет для насмешек в том, что он делал, антионегин. Дикая серьезность на фоне множества разнообразных дефектов – это рецепт повеселите всех, стреляться и терять калошу. За готовность быть серьезным, последовательным и смешным я его и любила десятилетие жизни с десяти до двадцати лет.

Быков очень верно замечает, что в русской литературе больше нет поэта, который страстно воспевал бы усилие над собой, волевое преодоление внутренней слабости, конструирование и осознанное сочинение. Сальери, который взял себя в руки. Мне это всегда очень нравилось, потому что я не талантлива и много чего “не ” сама по себе, а в те самые годы еще и чувствовала себя некрасивой. И во мне много смешного. Гумилев, конечно, отличный подростковый герой для гадких утят.

Мой Костя, при том, что он не будет гадким утенком, обречен на неслабые порции Гумилева, в корзине “лабиринта” уже лежит иллюстрированная книжка “Капитанов”.

Надо будет перечитать стихи, которые я много лет со мной только в памяти. Что там для взрослых?  Должен же он до своих 37 лет успеть написать что-то для меня в 35. Хотя не думаю, что действительно переросла все это “мы рубили лес, мы копали рвы”. Может, даже и не доросла в полной мере.