Дорога в Москву, еще одна лекция Быкова, с многообещающим названием “Анна Каренина” как политический роман. Я всерьез понадеялась, что речь пойдет именно о сказанном в заголовке.

В тексте романа немного государственной мысли – что-то о работе Каренина с переселенцами, его выступлениях в госсовете, важных докладах, взлете и остановке карьеры. Есть своя линия с неудачной деятельностью Левина в дворянском собрании и земствами, про людей, которые хотят поставить в каждой деревне школу и аптеку, тем самым, преобразовав страшное российское крестьянство (ср. с знаменитыми скамейками урбанистов). Но для такой суперкниги открытое проговаривание темы в тексте и не обязательно, там, в толще, много отчетливого непроизнесенного.

Быков не пытается реконструировать политическую реальность. Этого от Быкова было довольно наивно ожидать. У него более общая мысль. Как справедливо указывает сам лектор, мы живем в печальной ситуации: с одной стороны, наша классика – наш основной свод всего: типажей, ролевых моделей, норм. Вместе с тем, у нас той классики мало. Двести лет – против шестисот у бритишей. Поэтому мы и облетаем свое небольшое великое наследство и так и эдак, со всех углов.

Ремарка в сторону: я думаю, поэтому тот же Быков делал свою “реконструкцию” последней главы Онегина и даже писал продолжение “Анны Карениной”. Оба предприятия заведомо безнадежны, заведены с полным сознанием этой безнадежности. Не ради коммерческого успеха или славы, только от любви. Некоторые младенцы месяцев в шесть сильно кусают родителей, тоже не из агрессии, а от невыразимой любви к чему-то сверхважному и непостижимому, что хочется, но невозможно присвоить. Бесконечные обращения к классическому корпусу текстов во всех доступных видах от того же. Хоть укусить.

Быков предпринимает тот же заход, что Любимов по отношению к “Онегину”: а что, если Анна символизирует Россию как страну, а Каренин – государственную машину. Он приводит ранние черновики романа, в которых Анна – прям мать сыра-земля, почти уродливая в своей полноте и приземленности, неолитическая Венера. Как плодовитая здоровая самка Наташа из финала “Войны и мира”, но у Наташи силы обратились на размножение, а у Анны, из-за нелюбви к мужу, весь жар уходит в страсть. В итоговом тексте романа эта образность притушена, в конце концов, Толстой писал еще и расчетливый бестселлер. Не то что бы я подозреваю Толстого в фан-сервисе, я просто не отказываю ему в знании, что хорошо продается. Но и в изящной светской Анне осталась тень широкобедной тяжелогрудой фигуры плодородия. К слову говоря, Ирэн Форсайт кто-то из Форсайтов тоже сравнивает с языческой богиней, когда она молча и прямо стоит в своем золотом платье с бриллиантовой звездой.

Возможно, говорит Быков, вот это и есть наша страна, в потенциале обладающая неимоверной плодовитостью, но из-за иррациональной взаимной нелюбви, а то и гадливости, с государством, не производящая вместе с ним ничего хорошего. Каренин же отлично изображает суть определенной части нашего государственного аппарата: по сути, незлого, многоумного, умозрительного, стремящегося наладить стратегию и что-то такое для страны спроектировать, чтобы все стало хорошо. Но не получается, не получается – и уши не такие, отвратительные, и тонкий голос, и сто раз согласованную стратегию никто читать не хочет. Потому что с жизнью у Каренина связь весьма отдаленная, а Анна – сама жизнь.

Быков об этом не говорит, я же метафору могу развернуть дальше. Кроме высокопоставленного чиновника Каренина в романе есть еще и средней руки госслужащий Стива Облонский, который представляет вторую часть государства, и с которым связь у страны куда как плотнее, но тоже безблагодатная.

То, что стратегировать можно сколько угодно, но, в итоге, оно пойдет, как пойдет, Толстой выяснил еще в “Войне и мире”. У автора есть попытка дать конструктивное предложение – идея умельчения миссии до строительства идеальной семьи и крепкого хозяйства (ср. с недавно прослушанной мною Теллурией: жить на своей поляне в справном доме, кланяться только солнцу, спорить только с птицами, обнимать только зверушку мохнатую). К счастью, Толстой не опускается до продавливания этой важной для него идеи (он же пишет “Анну Каренину” как раз в пятилетку расцвета своей собственной большой семьи и поместья). Хороший Константин Левин, владелец личной утопии, к концу романа приходит к тому же, что и поломавшая все Анна. Может, ему даже хуже – Анна бросается под поезд, потому что автор все так сложил – от давних страшных снов про мужичка с железками и погибшего обходчика до внезапной поездки на станцию, Левин же всерьез обдумывает самоубийство, не ходит на охоту, чтобы избежать соблазна застрелиться. Ну, свезло, ружье и веревку удалось от себя спрятать, а поезд – попробуй спрячь.

Я не помнила этого эпизода, а Быков приводит фразу Софьи Толстой, которая очень обидела самого Толстого: Константин Левин – это Толстой без писательского дара, и поэтому он совершенно невыносим. В общем, какой-то хороший выход в ситуации, когда бесполезно убегать и строить – написать “Анну Каренину”. Здесь можно возразить, что автора “Анны Карениной” тоже, в итоге, сгубила железная дорога, однако, я думаю, что для самого Толстого это был не такой уж плохой исход. Я себе это представляю примерно как последнюю сцену второго сезона сериала Ганнибал, когда он выходит под дождь из своего красивого дома, перешагивая через перерезанных им же любимых людей , и испытывает ни с чем не сравнимое облегчение.