“Анна Каренина” похожа на “Звездные войны”: во-первых, даже те, кто не знакомился лично с этой историей или прошел по касательной, все равно знают, в чем там дело. Во-вторых, “Анна Каренина” – такая же объемлющая вселенная, как далекая-далекая галактика, такая же густонаселенная, просторная и гостеприимная. Очень изменчивая, каждый раз что-то новое будет. При этом, роман не то что бы огромный. Я в воскресенье, после того, как прочитала новую книгу Басинского, просто на минуточку заглянула, хопа – и уже 27% от книги, и тень Вронского преследует Анну в петербургских гостиных. Но изнутри текст намного больше, чем снаружи. И, повторюсь, всегда разный. Я читала “Анну Каренину” несчетное количество раз – начиная с возраста, когда восемнадцатилетняя Кити казалась мне весьма взрослой девушкой, и вот сейчас, приближаясь годами к Каренину. И вовсе он был не старый!

“Подлинная история Анны Карениной”, в отличие от всех остальных книг Басинского о Толстом (по тегу Л.Н. Толстой у меня небольшая толстововедческая библиотека) хорошо будет читаться теми, которые хорошо знакомы с текстом романа и отлично помнят, кто такая Лидия Ивановна или Кознышев. Тогда размышление Басинского, в котором есть много детективного начала – кто убил Анну буквально – приходятся очень кстати. Остальные все книги, от канонического “Бегства из рая” до узкоспециализированного “Льва против Льва” можно читать совершенно отдельно, ничего о Толстом не зная, и будет прекрасно. Но людей, внимательно прочитавших “Анну Каренину” много раз, прихватив черновики и обширную критику, у нас много, потому что, повторюсь, это такие “Звездные войны”. В любой момент можно что-то чирикнуть про АК, и тут завяжется обстоятельный спор, была ли Анна развратной наркоманкой или чистой душой, пострадавшей из-за своей правдивости. Вся книга Басинского – как такой спор или разговор с особенно просвещенным собеседником.

Автор сконцентрирован только на линии Анны и, не лишая ее субъектности и своей воли, выводит троих “обвиняемых” в гибели героини. Первая из них – старая графиня Вронская, мать Алексея Вронская, которой, как когда-то тетке самого Толстого, казалось, что молодому человеку была бы полезна связь с блестящей светской женщиной. Тут стоит вспомнить, что Вронский – совсем молодой человек с блестящим дворцовым воспитанием, безупречно умеющий держать себя, но его ближайший круг – товарищи по полку и женщины полусвета. Мать нисколько не порицает этого образа жизни, находя его вполне естественным, но понимает, что любой баронессе Шильтон до настоящей аристократки, как до неба. И Анна была идеальна – из очень хорошей семьи (урожденная княжна Облонская), прелестная и умная, но не слишком богатая или влиятельная, с маленьким любимым ребенком, и муж – чиновник, который точно будет заботиться о сохранении приличий, без скандалов и драм. Эту фразу Вронской про полезность светской связи я хорошо помнила и раньше, но роль старой графини никогда не казалась мне сколько-нибудь активной. А она и правда могла быть инициатором всех последующих событий!

Вронский и Анна были знакомы до встречи на вокзале, но не замечали друг друга, он не выделял ее среди почтенных матрон, для нее Вронский был еще один мальчик-офицер. Но княгиня так расхвалила сына за время пути – и как он делает успехи при дворе, и как спас утопающую, и как хотел отдать свою часть наследства брату, что при случайном столкновении в коридоре поезда Анна взглянула на него с теплом и интересом, и этого – наведенного материнским восторгом старой княгини – блеска глаз оказалось совершенно достаточным, чтобы Вронский тоже взглянул на нее. Потом княгиня сказала еще несколько точных слов, прощаясь, которые читатель слышит, и, возможно, что-то, чего мы не знаем.

Княгиня Бетси и бесфамильная Лидия Ивановна тоже постарались, причем не без скрытого злого умысла, но не об этом я хотела бы сейчас написать.

Мне всегда странно было, что Толстой вообще начал писать такую жанровую прозу, великосветский роман, населенный всеми его знакомыми сразу, скандальный – про секс, суицид, наркотики, контрацепцию, крестьянский вопрос, новые технологии, модные философские разговоры – Пелевин времен расцвета, когда каждую осень можно его было читать, радуясь узнаванию. Может быть, отправной точкой и правда была его довольно циничная поездка посмотреть на тело самоубийцы – экономки и любовницы соседа, бросившейся под поезд после того, как тот ее оставил. Толстой же сдержанный, но кровавый автор, у него почти во всех больших вещах есть откровенная расчлененка. Он не эксплуатирует эту слишком уж броскую тему, но понимает ее силу. От ужасного зрелища растерзанного тела молодой женщины он мог развернуть сюжет в обратную сторону, вспомнив – ну как не вспомнить – Госпожу Бовари, и переведя все в сферу высшего света, хорошо ему знакомого, в отличие от жизни прислуги. И, как мне кажется, расчетливо писал бестселлер.

А потом получилось очень интересно: он вывел в романе себя через Константина Левина, но Левин там еще не весь Толстой, потому что Анна Каренина – тоже его автопортрет. История ухода из образцовой семьи с перечеркиванием всего хорошего и дорогого, что осталось позади – это история перемещения фокуса внимания Толстого от жены и детей к Черткову. Со всеми этими неприятными дрязгами вокруг завещания, которые сложились комедийно похожи на интригу вокруг чемоданчика с завещанием старого графа Безухого из “Войны и мира” и трагически похожи на ходящий кругами в тупик развод Карениных. И еще один уход, уже от новой “семьи”, по железной дороге, которая сгубила и Анну, и Толстого. Конечно, он писал с сверхъестественной точностью про свою героиню, которую полюбил, хотя она не была похожа ни на кого из его близкого окружения – ни на Софью Андреевну, ни на Татьяну Кузьминскую, только на дочь Пушкина, Марию Гартунг, и то исключительно внешне. Но, создавая этот образ почти с нуля, не списывая, как Наташу Ростову, например, он создал его из себя.

Толстой бы никогда не сказал, как Флобер, “Анна – это я”, а было бы правдой. Разве что там половина населения романа – Толстой. И Вронский – тоже Толстой времен юности, каким бы он хотел тогда быть – безупречным, никогда не смешным и не нелепым, красивым. И несчастная кобыла Фру-фру тоже Толстой. Про Фру-фру с изумлением узнала, что кличка взята из французской комедии и означает то ли шум шелкового платья, то ли подушечку над турнюром, которая размещалась непосредственно на пояснице модной дамы. Я думала, имена породистых лошадей всегда происходят из комбинации имен родителей, и, скажем, победивший на тех офицерских скачках Гладиатор, мог бы быть потомком Глашатая и Дианы, как-то так. Но Фру-фру! Как они лошадь с таким игривым именем вообще вывели на глаза императора.

И да, на это прочтение у Вронского правда выросла борода. Никогда этого раньше не замечала, увидела в тексте книги и поразилась, неужели правда. Бородатый Вронский, подумать только! В “Анне Карениной” столько нового каждый раз, что иногда я думаю – если прочитаю еще раз, она не успеет отбросить красный мешочек с руки, который мешал ей броситься под поезд, состав уйдет, и Анна придумает, что делать дальше.

И еще одна книжка хамовитого лингвиста. Джон Маквортер – специалист по пиджинам и креольским языкам, поэтому его работа об истории английского показывает, как староанглийский язык столетиями размывался и разрастался одновременно, в итоге, превратившись в вариант языка германской группы с некоторыми странными особенностями.

Я за этот год послушала еще две книги Маквортера – спорную и увлекательную историю языков и его новую книжку об английских ругательствах. Он там щедро рассказывает о разных вещах, но у него есть одна сквозная мысль: каждый живой язык одновременно разрушается и усложняется. Какие-то конструкции выветриваются под воздействием времени, а что-то новое на него нарастает, страшно раздражая при этом носителей традиционных ценностей. Как в любом живом существе, которое постоянно должно и убивать старые клетки, и наращивать мускулы.

Отдельные прилагательные и наречия довольно легко прилипают к существительным, образуя суффиксы и приставки, а суффиксы и приставки часто стираются от постоянного употребления, люди редуцируют, укорачивают многие вещи. Длинные конструкции сливаются в обобщенное мяукание, потому что носителям языка и так все понятно. Так английский подрастерял свои падежи, родовые окончания и изрядную часть неправильных глаголов. А что-то, наоборот, становится больше и сложнее.

Английский формировался из прото-германского и, по логике событий, должен был бы быть похож на немецкий, шведский или исладнский. Вот исландский – самый нетронутый, самый чистый язык германской группы, исландцы даже до сих пор могут читать древние саги без особого напряжения. Средний англичанин не сможет прочитать “Беовульфа” без перевода, Чосера, скорее всего, тоже, Шекспира – с трудом и с кучей недопониманий.

И дело тут не только в словах, но и в грамматике. Вот это – вторая любимая (и здоровская) идея Маквортера, что изменения языков надо искать не в словах. Про слова всяк готов говорить, и о том же английском каждый, кто читал в детстве “Айвенго” помнит, что половина слов – англо-саконские, а половина – норманские, и, пока бычка надо кормить, он будет называться староанглийским словом cow, а к столу подадут уже французский beef, потому что и есть-то говядину будет французский завоеватель. Отличная книжка о сравнительной лингвистике, там еще много такого.

Английский не очень похож на нормальный германский язык, потому что у него есть странные грамматические особенности – например, класс continious времен и обязательные конструкции с “бессмысленным do” – вспомогательным глаголом – в отрицательных и вопросительных конструкциях. Автор уверяет, что такого больше ни в одном нормальном европейском языке нет. Скорее всего, говорит Маквортер, эти конструкции в английском – от кельтских языков. Основа – от германских, лексика – от старогерманского, латыни, каких-то языков викингов, французского и норманского, а огромный кусок грамматики – из кельтских языков. Почему же так мало кельтских слов? Это отдельный детектив с участием кельтов, викингов, римлян, французов и сочувствующих. Все-то они, как половцы и печенеги, терзали английский язык, а он все равно восстал, еще лучше, чем был. Поэтому-то и bastard tonge, дворняга с непростой родословной.

И третье, что он обсуждает в этой книге, тоже очень интересное – зависимость мышления от грамматики. Есть такая мысль, что, если в языке нет какой-то категории, то люди и думать не смогут в эту сторону. Об этом писал Орулэлл, когда придумывал новояз без слов “свобода” и “выбор”, об этом любят рассказать некоторые антропологи, приводя в пример племя Пираха, у которых в языке вообще почти ничего нет. Но, скорее всего, это полная ерунда. В японском языке нет отдельной грамматики для будущего времени, только вряд ли кто-то откажет японцам в способности планировать. Русский язык допускает свободный порядок слов в предложении, в английском нет родовых окончаний, но вряд ли это влияет на точность мышления.

Идея такая: мифы – довольно странные, противоречивые и местами абсурдные конструкции – нужны людям, чтобы осмыслять вызовы, которые слишком велики для рационализации. Долгое время эти вызовы не особенно менялись: ощущение восторга и ужаса перед силами природы примерно одинаковое что в античности, что в эпоху великих географических открытий. Но индустриализация и переселение людей в большие города породили новые вызовы, и люди начали создавать новые мифы. Вот о них-то и поговорим, обещает автор.

Замысел книги мне очень понравился, и вступление, где это все здорово описывается – тоже. Мысль о том, что Звездные войны не создают никакого нового мифа, хотя и называются иногда легендой, сагой и эпосом, кажется мне замечательно верной, потому что история юноши, воспитанного приемными родителями, который внезапно обретает учителя и некий особенный меч, а потом встречается с неведомым ему отцом и влюбляется в незнакомую ему родную сестру, не очень новая. Античная совершенно история. Что не делает ее хуже. А вот зомби, хоть и апроприированы у гаитянских рабов на уровне общей идеи и названия, как раз являются современным мифом, в котором сконцентрирован страх горожанина перед безликой агрессивной толпой, из кого бы она не состояла, а также ужас чисто городской эпидемии необыкновенно заразной болезни. При этом, можно не посмотреть ни одного фильма ужасов и не прочитать ни одного хоррора, но отлично знать, что такое зомби – тоже хороший признак, что образ оторвался от своего первоисточника и стал отдельным явлением. Долгое время это было самой невероятной деталью всех историй о восставших мертвецах – герои каким-то образом ухитрялись не знать, и при виде 100% классического зомби, не убегали, а смотрели и гадали, как такое может быть. Теперь, я думаю, даже среди персонажей жанровых фильмов, таких нет.

Я ожидала от книги еще разных интересных мыслей, но, к сожалению, автор не сдюжил – в основном, из-за недостаточности подготовки. Вот чувствуется, что Филипп Бол умело пишет нон-фикшн, он профессиональный автор, у него вышли научно-популярные книги по химии и физике, но серьезного образования в области гуманитарных наук нет, поэтому книга получилась добросовестной, но неглубокой. Он там последовательно разбирает ряд произведений английской литературы, которые считает основополагающими источниками мифов нового времени. Иногда это интересно, иногда – странно.

Лучшие две главы посвящены “Франкенштейну или новому Прометею” и Дракуле. Кстати! Есть мифы, а есть еще мощные культурные коды – и один из них это ситуация, когда несколько путников или товарищей застревают из-за плохой погоды или других обстоятельств в каком-то изолированном месте и коротают время, рассказывая друг другу истории. 1816 годы был годом без лета из-за последствий извержения вулкана Тамбора в Индонезии, знаменитая компания Байрона с друзьями скучала на Женевском озере, остальное все знают. Что особенно здорово, там появился не только монстр Франкенштейна, но и Дракула, каким мы его знаем. Врач Джон Полидори выступил со своей историей “Вампир”, в которой описывает таинственного лорда Рутвена, который соблазняет сестру главного героя, убеждает ее выйти за него замуж – и после брачной ночи Рутвен исчезает, а девушку находят мертвой и обескровленной. “Дракула” Брэма Стокера куда более известен, но основу мифа заложил Полидори, это он превратил жалких фольклорных упырей в элегантных аристократов-вампиров, которых мы хорошо знаем. Стокер добавил гениальную деталь, которая завершила формирование универсального и живучего образа: вампир – всегда не просто аристократ-богач-красавец, но еще и получужак, приезжий.

Еще в книге есть глава о “Войне миров” – трудно не согласиться, что да, это основа всех последовавших историй об инопланетных вторжениях, как научно-фантастических, так и лавкрафтианских. С удивлением узнала, что Герберт Уэллс дожил до 1946 года, интересно, что он думал о новом мире. А байка о массовой панике во время трансляции радиопостановки “Войны миров” оказалась газетной уткой! То есть, в газетах об этом писали, но в реальности такого не было. Джекилу и Хайду посвящена отдельная глава, хотя я не убеждена, что это такой уж важный для культуры образ, Шерлок Холмс получил свою главу – ну, наверное, да, он стал мифом о человеке эпохи рациональности, и успел уже не только набрать силу, но и подвергнуться некоторому сомнению.

Очень жаль, что автор не может опереться на какую-то сформированную концепцию и объяснить, почему то или это – миф. Самая проблемная глава – про Бэтмена, который мне не кажется сколько-нибудь новым и оригинальным явлением. Бэтмен – это Зорро, Зорро – это Робин Гуд, а Робин Гуд – Одиссей. Царь, эсквайр или просто богач возвращается в родные места из долгих странствий, находит их под властью новых злых сил, которым не может противостоять открыто, и, приняв чужое обличье, начинает наводить порядок. Как ни странно, самый сложный и человечный из этих героев – древний Одиссей. Он единственный, кто меняет облик не на суперменский и красивый, а превращается (с помощью Афины) в старого бродягу. Это, знаете ли, показатель, тянет ли человека наряжаться в доспех с выдавленными на нем рельефными мускулами и длинный черный плащ. Единственный, кто бывает очень разным, и у кого есть внутри сложная жизнь. Дальше, по мере продвижения от Одиссея к Бэтмену герои здорово уплощаются и приобретают звериную серьезность. Зорро еще веселый, а Бэтмен уже – романтический отверженный герой. Что тоже не очень современный типаж. И даже то, что он живет в мегаполисе и пользуется гэджетами, не сильно отличает его от предшественников. С ними же его роднит еще интересная деталь: Бэтмен сохраняет вот эту линию борьбы не только с преступниками и злодеями, но и с коррумпированными властями. У Одиссея такого, конечно, и в заводе нет, Робин Гуд и Зорро сражаются исключительно с шерифом, губернатором и их приспешниками, Бэтмен вроде бы с преступниками, но, на самом деле, с властями.

Там у автора есть еще одна интересная мысль о жизненном цикле мифологических героев, которые сначала создаются как отдельные сущности, захватывают воображение людей, развиваются, отрываются от своего источника – все знают про Дракулу, но мало кто читал роман Брэма Стокера – начинают жить сложной и противоречивой жизнью, потом же кластеризуются в пантеоны. Полно историй, в которых есть и Дракула, и чудовище Франкенштейна, и вервольфы разом.

Самое интересное, конечно, что станет мифом современности, потому что эти все были созданы в девятнадцатом веке, а мы с тех пор заметно продвинулись в создании себе новых, невиданных ранее страхов. По-настоящему современный миф, повторюсь, это зомби, которые прямо сейчас обрели новую актуальность в связи с пандемией. Остальное досталось нам из девятнадцатого века, с его завороженным и опасливым отношением к науке, первыми восторгами индустриализации, переоценке роли элит. А теперь-то что?

Смешное и обстоятельное исследование природы самых непристойных слов английского языка. Аудиоверсию начитал сам автор, и она идеальна – если решите читать, то я бы рекомендовала брать именно ее, потому что Джон Маквортер здорово показывает, как звучат и работают все эти слова в разных вариантах английского языка и в разных языках, включая русский.

Важно заметить, что книга посвящена не оскорблениям, не ругательствам в чистом виде, а интереснейшему феномену табуированной лексики – ужасных, запретных слов, от произнесения которых у всех дух захватывает. Почему какие-то слова превращаются в Волан-де-Морта, имя которого нельзя произносить вслух? Как представление о запретном меняется со временем? Являются ли непристойности общечеловеческим достоянием или они обусловлены конкретным языком и культурой?

Книга построена в виде глав, посвященных, соответственно, девяти ругательствам, запрещенным в разное время к использованию в СМИ – базе английского мата. В вступлении автор дает интереснейшую схему эволюции запрещенной лексики, которая многое объясняет. Схема такая: в истории английского языка есть три эпохи обсценного. В средние века запретной бранью были слова, связанные с поминанием всуе имени бога, ада, дьявола, проклятья и клятвы. До сих пор одно из обозначений брани в английском языке – swearing, то есть, клятва/божба. И до сих пор бытует миллион замен для этого класса слов – oh my gosh, oh my goodness, Jimmy Cricket и так далее. Второй волной ругательств, пришедшей уже в новое время, стали многочисленные слова, обозначающие телесные отправления и функции. С этим все понятно, у нас такого своего навалом. И третье, новейшее поколение жутких слов, за произнесение которых можно оказаться изгнанным из приличного общества – это обозначение некоторых национальных групп и сексуальных меньшинств.

Все три когорты табуированной лексики переживают одну и ту же дугу развития. Сначала это просто слова с некоторым буквальным смыслом. Просто слова. Потом, в силу сложных социально-культурных процессов они довольно быстро превращаются в жуткую, непроизносимую похабщину. В книге даже приведен фактоид, согласно которому, на МРТ видно, что при произнесении/прослушивании обычных слов у человека активизируется речевой центр в левом полушарии головного мозга, а на брань реагирует некая область в правом полушарии. Это, конечно, не значит, что в правом полушарии существует специальное хранилище слов, прибереженных на случай, когда какая-нибудь скотина тебя подрежет на дороге, но то, что некоторые слова и правда вызывают эмоциональный отклик – факт. И что в некоторых ситуациях пара грязных ругательств вызывает необъяснимое облегчение, тоже трудно оспорить.

Самое же интересное происходит на третьем этапе жизненного цикла непристойностей: они не могут очень уж долго задерживаться на пике своего вербального могущества. Вот эта способность вызывать содрогание и ощущение, что сейчас потолок на голову всем упадет, постепенно выветривается, “страшное слово” начинают употреблять все больше и больше, и оно начинает врастать в разговорный язык. С некоторыми из этих слов происходят удивительные грамматические приключения – например, они обретают способность выполнять в предложении функцию местоимения. Тут стоит заметить, что в русском языке это будут только неодушевленные местоимения (фиговина), а в английском – и одушевленные, в том числе, первого лица. Это удивительно! Некоторые слова становятся своеобразными усилителями вкуса, которые акцентируют на том, что что-то имеет крайнюю степень чего-то. На эту тему в книге много интереснейших лингвистических наблюдений, снабженных многочисленными примерами. Буквальное же значение слова теряется совершенно, и без некого грамматического чутья и понимания невозможно понять, что может означать фраза типа run like hell. Какая характеристика ада может быть применима к бегу? Или this is a hell of the shot – это вообще что, если разбираться? Смысл утекает из лексики в грамматику. Нехорошие слова становятся дурацкими, смешными, выразительными, зачастую – неуместными, но безобидными. Надо сказать, что автор – человек разносторонний, какое-то время стригся в русской парикмахерской и успел там почерпнуть интересный материал для компаративистики и довольно ловко показывает, как на базе одного распространенного русского корня образуется огромный набор выражений с самым разным смыслом. Старая поговорка “мы матом не ругаемся, мы на нем разговариваем” имеет свой смысл.

Прямо сейчас английский язык тяжко переваливает за экстремум волшебной силы страшного слова на букву n. Сам автор, по счастью, чернокожий, но и он в начале главы, посвященной слову nigger, долго объясняет, что это – исследовательская работа, и что ему не очень комфортно произносить ТакоеУжасное. Известно много случаев, когда этот Волан-де-Морт без шуток лишал людей карьеры, контрактов и друзей. Несколько лет назад произошла диковатая, если смотреть с нашего берега, история, когда Ульяна “My niggas in Paris”, та опубликовала фотографию букета в инстаграме, после чего обеим пришлось долго замаливать грехи и извиняться. Белым женщинам из страны, где много разного, конечно, происходит, но негров никогда особенно не угнетали! Между тем, Сергеенко в своей записке просто проявила слишком передовое мышление. Во-первых, она написала niggas, а не niggers. Это очень важно, потому что niggers – это слово из “белого” английского, а “nigga” – из черного английского, так говорят сами чернокожие, и сейчас идет процесс проприации. Во-вторых, между собой называть друг друга нигга – признак общности и товарищества. Грамматически nigga начал проявлять признаки местоимения и может выполнять функцию местоимения первого лица, что поразительно. Существует огромный спор, могут ли латиноамериканцы и азиаты называть друг друга nigga, не оскорбляя, при этом, чернокожих, и, скорее всего, он завершится тем, что можно станет всем. Смысл будет что-то вроде “братан”, только без родовой принадлежности, потому что женщинам тоже можно.

Что же будет дальше? Может ли человечество жить без табуированной лексики и не придумывать себе очередное страшилище? Тот самый центр-то в правом полушарии пуст не бывает. Тут, я думаю, есть несколько сценариев. Вполне возможен вариант, когда все понесется в сторону полнейшей неприемлемости эйджизма, лукизма и сексизма – и вот тогда эпитеты, указывающие на пол, возраст, вес превратятся в непроизносимое. Если же нас в ближайшее время прихватит климатический кризис, то затабуируются разные слова, связанные с обвинением в наличии избыточного карбонового следа. С другой стороны, если приглядеться, то видно – слова становятся плохими уже на излете социально-культурных ситуаций, которые делали их такими важными. Ладно, клятв и божбы это не очень касается, но вот лексика телесного превратилась в брань в девятнадцатом веке, когда уровень приватности и гигиены уже заметно выправился. От слова на букву n шарахаются сейчас, а не во времена американского рабства. Поэтому новые ругательства могут отрасти из тренда, который сейчас уже вполне реализован. Из технологий что ли? Или – ну вдруг – мы уже переросли этот атавизм? Порошок, уходи.

В американском каноне классических детских книг есть серия из девяти повестей о маленьком домике и его обитателях – семье настоящих первопроходцев, которые возделывают девственную землю и ведут удивительно чистую трудовую жизнь. Почти невыносимая добродетельность героев компенсируется обаянием идеи крошечного домика, который, при всей своей хрупкости, может согреть и защитить. По настроению и образности похоже на “Чука и Гека”, где два мальчика и их веселая городская мама оказываются в избушке посреди тайги за Синими Горами, и там хрустит снег, ночью выходят волки, отличной игрушкой становится заячий хвост – от свежепойманого сторожем зайца, а елку украсят самодельные игрушки из папиросной бумаги и фольги. “Чук и Гек” талантливей, “Маленький домик” – длиннее, и это достоинство, потому что хочется больше сцен вечерних посиделок и варки карамели из кленового сока. И еще одной важной частью притягательности обоих миров – тайги Синих Гор и прерий Дакоты – является смертный ужас, бродящий за стенами домиков. В одном случае – это приближающаяся война, о которой Гайдар говорит в последних фразах “Чука и Гека”, в другом – гибель детей и совершенно чудовищные трудности жизни фронтира. Ужас – необходимая часть любого уюта.

“Маленький домик” – это большой американский культ, поэтому биографии матери-основательницы, Лоры Ингалз, которая является и автором, и персонажем книг, выходят регулярно. Основной нерв биографий состоит в двух вещах: насколько славный мир детских повестей расходится с реальностью (расходится) и кто написал эти книги: сама Лора или ее дочь Роуз (я думаю, что Лора Ингалз писала сама). Здесь ситуация, конечно, здорово похожа на цикл о Корфу Джералда Даррелла, который создал ослепительный солнечный мир на месте жительства дисфункциональной семьи крепко любящих выпить людей. И всегда есть вопрос, кто написал эту нетленную прозу – человек, который почти не мог толком учиться в детстве, или его брат, большой прозаик и почти-нобелевский лауреат? Впрочем, я думаю, что и здесь никаких сенсаций нет.

Биография Лоры Ингалз “Огонь прерий” дарит читателю все сразу: и исторически-культурный очерк, и семейную сагу на три поколения, и историю создания важного литературного мира. По своему значению “Маленький домик” близок к более известным у нас “Маленьким женщинам”, разве что сестры Ингалз на одно поколение моложе сестер Марч. Но семья Марч живет в городе и их лишения сводятся к отсутствию красивых подарков на Рождество и новых платьев, тогда как Ингалзы тянут деревенскую лямку, и всегда едва сводят концы с концами. Там бесконечное количество печальнейших испытаний, когда им приходится страшным трудом осваивать очередной участок земли и уходить с него, работать в услужении, столбить очередную землю – и терять ее. Прилетает адская совершенно саранча, которая съедает даже деревянные ручки от плугов, на глазах Ингалзов происходит великая экологическая катастрофа: из-за распашки целинных земель деградируют прерии и начинаются страшные пылевые бури, а земля становится невозможной для жизни. Почти триллион тонн плодородного слоя унесло ветром. Голод все время где-то рядом. Налоги. Смерть. Но не безнадежность – годам к пятидесяти, нажив разнообразные тяжелые болезни, супруги Ингалз обустраивают свою последнюю ферму и живут в некоторой стабильности.

И у этих неимоверно работящих людей – соли земли – растет поразительная дочь Роуз, которая при первой же возможности отбывает в Сан-Франциско, чтобы строить там жизнь городской девушки. Из телеграфисток она довольно быстро переквалифицируется в журналистку и начинает карьеру, полную взлетов и падений. Например, она пишет неавторизованные биографии Чаплина, Форда и Лондона, щедро подливая туда разных сенсаций. Отправляется в Сирию, Бейрут и Албанию с миссией Красного креста, пытается покончить с собой, заводит бурные и странные романы, строит дом-дворец в Албании и бросает его, усыновляет и облагодетельствует нескольких подростков, то берет у родителей в долг, то строит для них экстравагантный новый дом. Отношения Роуз с матерью – это отдельная, очень странная история. Сама Лора росла в не менее трудных условиях – канонизированный в ее повестях Па был не слишком удачлив, но стала идеальной, несгибаемой женщиной, образцовой фермершей и столпом местного сообщества. Роуз была человеком-катастрофой.

Но именно Роуз была проводником Лоры в литературный мир. Первой работой Лоры стала книга воспоминаний “Девушка из Прерии”, в которой она описала все, примерно как оно было. Лора взялась редактировать – и в своей неподражаемой манере решила добавить огня, вставив в историю столкновение мужа Лоры (и своего отца) с семьей маньяков Кровавыми Бендерами. Ну нормально так. Потом Лора переписала эту историю в детскую повесть “Маленький домик в больших лесах”, которая, после некоторых непростых этапов, начала продаваться. И Лора написала “Маленький домик в больших прериях”. И историю детства своего мужа “Мальчик с фермы”. И еще историй – каждая из которых стала частью мифа. Роуз, при этом, то писала конкурирующие книжки на том же материале, заодно описывая свои обиды на родителей и на свое ужасное детство, то помогала редактурой и связями, что потом породило сомнения в авторстве саги. И еще деталь: Роуз Лэйн была в когорте трех ярких писательниц того времени вместе с Энн Рэнд и Мэри Паттерсон. Если бы все сложилось чуть-чуть иначе, то она могла бы быть до сих пор идолом определенно настроенных людей, которые готовы по доброй воле читать “Атлант расправил плечи”.

И самый яркий штрих: Лора Ингалз завещала роялти дочери, которая была бездетна, с тем условием, чтобы после смерти Роуз авторские права перешли ее любимой библиотеке, которая уже становилась главным хранителем мифа об Ингалзах. На момент смерти Лоры годовой доход от книг составлял около 18 000 $, что и сейчас славно, а тогда – совсем прекрасно. Можно каждый год по ферме покупать. Но нет. Роуз сначала перерегистрировала права на себя, и это было необходимым действием для их продления, но потом завещала их одному из своих протеже, выросшему мальчику, которому она помогла выучиться, а потом – и сделать неплохую политическую карьеру. Роджер Ли Макбридж права на маленький домик, разумеется, на выпустил из рук, а назвал себя “приемным внуком Ингалзов” и прилично заработал на бесчисленных переизданиях книг и очень популярном сериале, который шел много лет.

Свежая биография Льва Толстого, книга любопытной судьбы: вообще говоря она написана для мировой аудитории (выход на английском языке запланирован на март следующего года), но версия для российского рынка вышла к нон-фикшену.

Я прочитала эту работу за выходные, книга компактная, и ясная. Если вы не читали новые длинные работы о Толстом, то очень советую: это интересная книга. Не всегда так бывает: просто приятно открыть и читать, хорошая история (пусть даже с известными всеми поворотами) и славные разные детали. Хорошо же, когда Толстой говорит Чехову, что Шекспира не любит, но чеховские пьесы еще хуже. Потом ласково взял за руку и нежно сказал: “Вы хороший, Антон Павлович”. И не удержался прибавить: “А пьесы ваши все-таки плохие”. Ну или знаменитая несостоявшееся дуэль с Тургеневым, чье умиление незаконной дочерью Паулиной, которая “шьет для нищих”, Толстой счел необыкновенно пошлыми. (А Паулина, к слову говоря, была подкинута Тургеневым в семью Виардо, где она и воспитывалась, правда, при финансовом обеспечении отца. Тоже интересная история, в “Европейцах” об этих коллизиях много рассказывается)

Я, кроме пары удивительных деталей (Фет заказал ему пару ботинок за 6 рублей и дал расписку, что будет носить, всякое такое), поняла для себя одну важную вещь, до которой не могла додуматься, потому что почти всегда принимаю сказанные слова за чистую монету. Так вот, до меня наконец дошло, что Толстой – совершенно ненадежный рассказчик в своих дневниках и письмах. Дневники страшно трудные у него, но это часто нагнетание, бывает такой эффект, когда начинаешь писать с каким-то настроением, и каждый следующий абзац текста отталкивается от предыдущего, двигаясь все дальше и дальше в намеченном направлении. Кто занимается нарративными практиками серьезно, тот много говорит о технике безопасности и о том, что благородная привычка вести дневник может здорово навредить в некоторых обстоятельствах. В дневниках люди вообще склонны впадать в разные крайности. Поэтому – да, он увидел некоторую правду, которую уже нельзя развидить, но нет, жизни и радости в Толстом больше, чем этой мрачной бороды.

Мне кажется, этот опыт Толстого, который со всей ясностью сфокусировался на страшной несправедливости, которая творилась вокруг него, и понял, что так жить нельзя, а как можно – непонятно, крайне важен для нас сейчас. Социальное устройство стало очевидно получше (хотя местами тоже адище), но есть другая правда – глобальной климатической катастрофы, которая происходит прямо сейчас, и через несколько десятилетий станет общим кошмаром. В это точно также не хочется верить, как не хотелось благополучным современникам Толстого думать о голодных крестьянах (во-первых, их страдания сильно преувеличены, во-вторых, все от лени и пьянства, в третьих, пусть сами разбираются). Но мы помним, чем кончилось все в начале прошлого века. Как писал Толстой совсем по другому поводу, то, что казалось абсолютно невозможным и немыслимым, стало единственно возможным.

Утешительно, что Толстой всегда говорил о том, что жизнь побеждает. Например, вот эта цитата кажется мне необыкновенно важной: “Если бы мне сказали, что я могу написать роман, которым я неоспоримо установлю кажущееся мне верным воззрение на все социальные вопросы, я бы не посвятил и двух часов труда на такой роман, но ежели бы мне сказали, что то, что я напишу, будут читать теперешние дети лет через 20 и будут над ним плакать и смеяться и полюблять жизнь, я бы посвятил ему всю свою жизнь и все свои силы”. Здорово же. Или история Хаджи-Мурата, в которой у кого больше чистой витальности, тот и прав. Или как он встрепенулся при известии о сдаче Порт-Артура – уже старенький совсем и мирный – “в мое время оставленные крепости взрывали, но не отдавали врагу”. И как скакал в компании детей “Нумидийской кавалерией”, когда уходили, наконец, докучливые толстовцы.

Да, и вот что интересно – главной амбицией Толстого в плане духовного предводительство было совсем не абстрактное учение. Самой грандиозной его идеей было создать круг ежегодного и еженедельного чтения для самого массового читателя. Он редактировал сборники небольших историй из классики, мудрых наставлений и высказываний, чтобы люди регулярно, постоянно к ним обращались. Если учесть, что в некоторых традициях вот так по кругу принято читать в семье Библию, масштаб замысла становится понятным.

Это книга о том, как за девятнадцатый век Европа стала собой, пройдя путь от соседствующих стран, неожиданно малоизвестных друг другу, к единой культуре. Во-первых, железные дороги, во-вторых, паровой печатный пресс, в третьих – люди особого склада ума, космополиты и настоящие европейцы. Среди таких особых людей автор следит за тремя своими героями: мировой оперной звездой – испанкой, импрессарио, журналистом, коллекционером искусства, автором новой концепции музея изобразительных искусств – французом, помещиком и автором бестселлеров – русским. Гарсиа-Виардо, Виардо, Тургенев.

Книжка пространная – повествование завязано на биографию знаменитого трио, но вольно отклоняется от нее в детали устройства шоу-бизнеса (опера-опера-опера), приключениях законодательства об авторском праве, доходах и расходах знаменитых писателей и развитии железных дорог. Общая мысль такая: железные дороги связали Европу, буквально схлопнув расстояния: путешествие, которое раньше требовало несколько дней в карете с остановками на ночевки в придорожных харчевнях внезапно стало делом одного дня. Поэтому артисты начали гастролировать по небольшим городам, и люди за пределами столиц приобщились ровно к тому же набору популярных опер, которые стали общеевропейским каноном. Плюс благодаря промышленной революции появился многочисленный новый класс профессионалов с хорошей зарплатой, которые готовы были ходить на концерты, читать романы и учить своих детей музыке. А еще вошло в обиход газовое освещение, и стало легко проводить вечера с чтением и музицированием. Тем более, что профессионал, в отличие от крестьянина или лавочника, работает днем на работе, а вечером должен отдыхать.

Главное, что тогда случилось – это массовизация. Наконец-то появились большие тиражи всего. Например, довольно чудовищную книжку Эжена Сю “Тайны Парижа” (я читала в детстве, хорошо помню только, как злая старуха вырвала у прелестной сиротки зуб), в общей сложности, прочитало с пол миллиона человек. Книжки стало печатать существенно дешевле благодаря паровым прессам, поэтому и журналы повысили тиражи, и отдельные издания стали дешевым. Например, были в России дешевые издания романов по 40 копеек, которые шли стотысячными тиражами. К первой мировой в вендинговых машинах на вокзалах и в других проходных местах только одна крупная компания продала 1,5 миллиона книг каждый год. Совершенно внезапный эффект это оказало на оперу.

Появилась такая новая штука как адаптированные для домашнего музицирования аранжировки популярных мелодий из опер. И началось массовое производство домашних пианино – замечательных инструментов, на которых легче научиться играть, чем на скрипке, которая, к тому же, считалась неженственным инструментом, потому что требовала перекосить фигуру. А виолончель вообще ставят между ног. А духовые инструменты требуют некрасиво раздувать щеки. Арфа мило выглядит, но на ней много не наиграешь. Зато пианино – идеально для прелестных юных дев. Так женщины обрели свою роль и голос в домашних развлечениях, рынок нот взорвался. Чем больше люди знали оперы по доступным аранжировкам хитов, тем охотней они ходили в театр на большой спектакль (на концерты же не за новой музыкой ходят, а за масштабом). И композиторам открылся новый источник дохода – роялти от продажи аранжировок. Это было колоссально, потому что композиторы перестали зависеть от способности гнать все новые и новые оперы для постановок и смогли получить некоторую финансовую независимость. К слову, такую же важную роль сыграли и дешевые репродукции картин – люди сначала смотрели на открытки и иллюстрированные журналы, и потом понимали, что интересно будет увидеть оригинал в музее.

Вообще, опера – это блокбастер девятнадцатого века. Здесь я бы хотела еще раз горячо порекомендовать замечательный курс Роберта Гринберга “Как слушать и понимать великую оперу”. Я совсем не понимаю театр и практически не слушаю музыку, поэтому оперой отдельно не интересуюсь. Но курс этот послушала с большим удовольствием, там хорошо и компактно уложены действительно существенные сведения об операх, почему они именно такие, как устроены, зачем нужны и что означают. Плюс разобраны ключевые оперы культурного канона – Гринберг буквально пальцем показывает, куда слушать. Потом я еще прослушала почти все его курсы – тоже прекрасный “Как слушать и понимать великую музыку”, это прям А+, “Оперы Моцарта” и сломалась, кажется, на сонатах Бетховена, потому что там нужно хоть что-то разбирать. Сейчас заглянула по ссылкам – и оттуда на меня посмотрели обложки еще десяти курсов Гринберга. “Музыка как зеркало истории” – должно быть увлекательно.

Так вот же, и профессор Гринберг, и Файджез описывают, как в начале века опера была самым красивым, что видел средний человек в своей жизни, кроме, может, некоторых соборов. Во всяком случае, самым ярким, удивительным и нарядным. Декорации волшебные, в больших театрах делали настоящие спецэффекты с полетами и исчезновениями, примадонны в шелках и драгоценностях. При этом, правда, традиционный оперный зал с партером, ложами и оркестровой ямой появился сравнительно поздно, до этого прямо во время спектакля люди разговаривали и ели (а неплохо, в такую оперу я бы ходила). Только в Италии к 1868 году работало 775 оперных театров – я заглянула в статистику, в 2017 году в Италии было 1204 кинотеатра, немногим больше, а по сравнению с численностью населения так и меньше. Примадонны блистали звездами вполне современного толка: с огромными заработками, фанатами и хейтерами, пиар-стратегиями. Правда, и пиратство в этом мире процветало зверское: специальные люди ходили и слушали новые оперы, быстренько записывали партитуры и передавали для постановки в региональные театры. Зато, когда гайки авторского права затянули, и оперы могли исполняться только под полной лицензией – с контролем декораций, костюмов, точной последовательности сцен (до того удивительное количество отсебятины было), мировой прокат европейской оперы стал чем-то похож на распространение голливудских фильмов. Опера Верди Троваторе, возможно, была первым международным таким явлением – через три года после итальянской премьеры ее поставили в Константинополе, Александрии, Рио де Жанейрно, Пуэрто-Рико, Буэнос-Айресе, Гаване и Нью-Йорке. Еще через десять лет она добралась до Китая, Филиппин и Кейп-Тауна.

Поэтому в трио супругов Виардо и Тургенева главной звездой долгое время была Полина Гарсиа-Виардо. Примадонна и дива. На выступлениях сцена скрывалась под ковром из цветов. Дружила с прусской императорской четой, выступала для Николая I, королевы Виктории и большинства коронованных особ Европы, гонорары ломила астрономические – от 12600 франков в месяц, но за сложные гастроли, например, в Россию, конечно же больше. Для сравнения: годовой доход Тургенева от имения Спасское составлял в пересчете с рублей 24000 франков, а каждый из своих прекрасных домов-вилл Виардо покупали за 100 000 франков. Но что поражает, так это прагматизм Полины, которая знала, что ее певческий голос будет жить максимум двадцать лет, а потом она не сможет уже выступать в столицах. Поэтому она гастролировала и работала на износ, и делала из себя нечто большее, чем просто исполнитель. Дружила со всеми выдающимися деятелями искусств своего времени, продвигала на европейский рынок испанскую и русскую музыку, покровительствовала молодым музыкантам. А гвоздем ее салона всегда был алтарь Моцарта с партитурой “Дона Хуна” руки лично Моцарта. Когда оба ее мужчины умерли чуть ли не одновременно, Полина была безутешна, но прожила еще двадцать семь лет, преподавая, принимая и покровительствуя. Понятно, почему Тургенев влюбился, последовал за ней во Францию и в Германию, ждал с гастролей и писал тоскливые письма из имения, а потом очень помогал супругам Виардо деньгами.

Луис Виардо, кстати, тоже был выдающимся человеком. Он не пел, как жена, и не писал большую прозу, как эээээ друг семьи, но собирал испанский фольклор (Испания тогда была очень экзотической, не сильно-то европейской страной. Многие даже сравнивали Испанию и Россию как европейские страны, сильно мутировавшие под воздействием мавров и монголов, соответственно), сделал канонический перевод “Дон Кихота” на французский, первый придумал, как правильно развешивать картины в галереях и музеях – не на всю стену и без особого разбора, а на уровне глаз, в отдельных залах, разделенных по периодам, странам и школам. Это был прорыв. Еще Виардо написал несколько путеводителей по музеям (новаторская на тот момент мысль), и новый профессиональный класс целевым образом с его книжками по музеям ходил. Ради Полины Луис отказался от поста директора театра, был ее менеджером, хотя она и сама хорошо с делами справлялась.

В итоге из всех трех лучше помнят Тургенева. Полина Виардо в не самое удачное для исполнителя время жила – без записи голос исчезает еще при жизни человека. А Тургенев удачно выступил с “Записками охотника”, которые мне всегда казались довольно скучными, но современники ценили их, даже считается, что “Записки” повлияли на отмену крепостного права. И денег автору именно они принесли больше всего! Тургенев много занимался продвижением русских авторов в Европе – не без его усилий количество переводных русских романов во Франции выросло до 25 в год в 1888 с двух в начале 1880. Но не без подвоха – как раз в этот период формировалась европейская система авторского права, Россия не подписала соглашение – поэтому русских авторов можно было издавать без отчислений. Тургенев горячо поддерживал “Войну и мир”, всем своим европейским друзьям рассказывал, какой это поразительный роман – и что его нужно обязательно издать. Он был старше Толстого на десять лет, и испытывал к нему слегка отеческие чувства, что, конечно, поразительно. Поразительно, что кто-то мог так относиться к убер-отцу Толстому.

И о самом интересном – о деньгах. Имение Спасское после смерти Тургенева стоило где-то 165000, а при жизни писателя приносило тощие 9500 рублей в год. Все права на произведения писателя после его смерти были проданы издателю Глазунову за 80 000 рублей (320 000 франков). А так к концу жизни ежегодный доход Тургенева составлял приблизительно 10 000 рублей (40 000 франков) – половина от Спасского (которое могло бы давать куда больше, но очень плохо управлялось), половина от писательских трудов.

Пока читала, книжка казалась рыхлой и несущественной. Когда начала разбирать заметки, поняла, что все на так, “Европейцы” – замечательно насыщенная работа, и довольно внезапный для меня взгляд на историю.

А еще прекрасное: Виктор Гюго завещал похоронить себя в бедняцком гробу, самом дешевом и простом. Поэтому под Триумфальной аркой на колоссальном пышном постаменте, среди факелов и гор цветов возвышался этот самый бедняцкий гроб. Так высоко, что его почти не было видно.

О чем говорят бестселлеры. Как всё устроено в книжном мире

Прекрасная книжка, которая может организовать читательский план на год вперед, и этот год будет наполнен самыми чудесными литературными переживаниями – без проходных вещей или заведомо неподходящих текстов. В работе много инсайдов от человека, который читает по-настоящему много, и знает, как работает этот сложный книжный мир.

Пока читала, сформировала гипотезу, что “не так” с чтением у взрослых. Я знаю множество умных и глубоких людей, которые вычитывали до дна библиотеки в юности, а, скажем, за последний год – прям точно – не прочитали ни одной книги от начала до конца. Это никак не объясняется высокой занятостью и общей загрузкой: я же читаю. Не очень много, на самом деле, за прошлый год только 29 книжек, но читаю. Значительную долю – в виде аудиокниг в машине, а тексты – преимущественно за едой, перед сном и когда придется. У меня иногда спрашивают, как это мне удается так много одолевать – ответ в том, что, на самом деле, не много, приятная иллюзия объема создается потоком заметочек в телеграм-канале, а еще в том, что сейчас все читают каждый день очень много, просто я волевым решением определила выделила в этом объеме заметную квоту именно книгам, а не фэйсбуку, статьям, другим видам текстов.

Так вот. Гипотеза. Проблема чтения в том, что в современном мире оно мгновенно иссякает, когда становится замкнутым, герметическим занятием. Может, лет двадцать назад, сценарий “прочитал интересную книжку, хорошо провел время” и работал, но сейчас “тупиковый” экспиренс чахнет. Все изолированные лужи пересыхают, держится только та деятельность, которая связана с общим потоком жизни. Но хороших форматов вот этой связи любительского взрослого чтения с ноосферой меньше, чем кажется. Книжные блоги и каналы – специфическое увлечение. Форумы книголюбов тоже не для всех формат, многие не любят форумы как класс. Агрегаторы с челленджами, рейтингами, списками и прочими бубенцами довольно бодро существуют, Goodreads, например, но они требуют, чтобы человек вписал в свою экосистему сервисов еще один большущий кусок, что довольно ресурсоемко. Классические книжные клубы, когда люди сначала месяц все читают одну книжку, потом в чьей-то гостиной под печенье обсуждают, кажутся неимоверно соблазнительными, и было несколько попыток запустить такое, но что-то не взлетает.

Чтение критики от “знакомых” постоянных авторов может отчасти служить способом разрушения изоляции читающего человека. Ты прочитал – и вот другой прочитал, два мнения создают объем. Но нужна какая-то новая практика, не знаю какая.

А почему нужна? Потому что чтение – это самый легкодоступный, безопасный и неисчерпаемый источник удовольствия, который только существует. Я здесь полностью согласна с автором, что закрывать для себя или для своего ребенка такой ресурс – величайшая несправедливость. Предположение, что видео или виртуальная реальность могут стать более подходящим медиа для передачи образов и мыслей из мозга в мозг, глубоко ошибочно на мой взгляд. Во-первых, язык – это код мышления, читайте “Лавину” Стивенсона. Во-вторых, производство и распространение текста радикально дешевле, чем любого другого медиа, что создает практически бесконечно расширяющуюся вселенную. В-третьих, пусть сначала станет, начну тогда писать в блог о приключениях духа в виртуальных мирах. Или не писать уже, а VR-мир отзвуков впечатлений монтировать.

Все хорошие книги писались для радости в том или ином ее понимании. Стивен Кинг работает исключительно для того, чтобы доставить удовольствие своему читателю, и правда, ужасно приятно слушать хорошее исполнение “Истории Лиззи” или “Оно”, потому что описанные кошмарища – способ упорядочивания мирового хаоса. Лев Толстой три канонических романа писал для радости нравственного познания, и от любви к жизни, невозможно же не почувствовать. “Одиссея” – это ослепительные лучи средиземноморского солнца, которые обжигают и зимой в Подмосковье. “Тихий Дон”, дико трагическая книга, полон потрясения перед сложностью жизни и мыслью, что жизнь все равно побеждает, навстречу растерявшему весь огонь Гришке выйдет его сын. Весь нон-фикшн, который я люблю больше вымысла, любой, на любую тему – это вечное “не пресытится око зрением”. Когда мне не оч, я не читаю уютные английские романы или “Анну Каренину”, или “Женитьбу Фигаро”, или даже Стивена Кинга. Лично мне душевное равновесие возвращают две вещи: практические шаги по решению проблемы и хороший нон-фикшн, что-нибудь про квантовую механику для недоучек особенно хорошо идет или про историю пандемий. Нон-фикшн – это то, что возвращает острое чувство “в этом мире есть большие звезды, в этом мире есть моря и горы, здесь любила Беатриче Данте, здесь ахейцы покорили Трою”.

Весь чит-код состоит в умении правильно подобрать свою литературу. У меня однажды немного сломалась способность живо интересоваться беллетристикой, зато я обнаружила бездны нон-фикшена. В главе, посвященной детскому чтению, Галина Юзефович пишет, что, может и не надо заставлять читать то, что считалось безупречной детской литературой, когда мы были маленькие. Кстати, хочу уточнить, что в моем детстве “Три мушкетера” были больше воображаемым идеальным образом увлекательной книги в головах взрослых, нежели реальным пэйдж-тернером. Большинство заставляли читать мушкетеров из-под палки, поскольку роман довольно тягомотный, и вообще не похож на кино. Я прочитала, но я в юные годы вообще любила длинную занудную литературу, поэтому не без удовольствия прочитала “Двадцать лет спустя”, а над концовкой “Десять лет спустя” рыдала. Но я и “Тихий Дон” перечитала в школе раз пять, так что не сильно релевантный пример. И вообще, в годы моего детства мы всем двором читали, страшно страдая от неимоверной скуки, новеллы Мопассана, надеясь найти там то, что “рано”. Тоже мне, ориентир.

Так вот, если что-то не идет, то и не надо. Моему сыну не понравился “Хоббит”. Да и ну его, этого хоббита, то, что я его с замиранием сердца читала в третьем классе прямо на уроке, еще ничего не значит. Может, в третьем классе сам прочитает. Или нет. Не так важно. Важно, что сейчас у нас с ним здорово идут прямодушные романы Хайнлайна – “Космический патруль” и “Туннель в небо”, которые я читаю ему вслух – потому что читать своему ребенку – это невероятое удовольствие для обоих. А закончится то из Хайнлайна, что удобоваримо для мальчика его лет, я ему прочитаю “Неукротимую планету” Гаррисона (за вычетом крошечной эротической сцены, которая, по-моему, сводится к фразе “и звезды закружились” или чему-то в этом духе). Тетралогия о смертоносном мире – это вообще главная книга в моей жизни ever.

К себе же надо относиться иногда, как к своему ребенку. В том числе, читать. Не нравится современная проза – есть толпы проверенных авторов прошлого, не хрестоматийные классики – так авторы “второго ряда”, там такая укатайка бывает, что слов нет, не про квантовую механику – так биографии, не мемуары – так медицинские драмы, не детальные разборы адских интриг Тюдоров, так отчеты о невероятных личных проектах. Сто процентов, что на развесистом древе всевозможных видов книжек, есть ветка с самыми сладкими и витаминными лично для вас плодами. И стоит это счастье, как один хороший обед. Лучше сделки просто не бывает.

Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой: история одной вражды

Иоанн Кронштадский был колоссальной фигурой в России рубежа веков: священник – не постриженный в монашество, а значит, без возможности делать большую церковную карьеру – стал центром личного культа, центром сбора и распределения огромных средств, практически святым при жизни. Люди на него молились. Толстой тоже был гигантом, писателем номер один – как по влиянию, так и по тиражам (и гонорарам), хотя чисто народная популярность у него была несопоставимо меньше, чем у отца Иоанна. Все-таки исцелений за ним не числится, и деньги он раздавал куда с меньшим масштабом. 30 000 рублей гонорара за “Воскресенье”, отданные на переселение молокан в Канаду, и даже сотни тысяч рублей, собраных на борьбу с голодом, меркнут перед миллионами отца Иоанна.

Cама коллизия, вынесенная в подзаголовок книги, несколько надумана. Да, было дело, Иоанн Кронштадский называл Толстого сатаной и Иудой, и желал, чтобы он как можно скорее очистил мир о своего влияния. Но заочная полемика с Толстым не составляла сколько-нибудь существенной части его напряженной жизни. Писатель же – куда более искушенный полемист – на критику не отвечал, и как-то назвал отца Ионна один раз. Добрым старичком. Если прочитать этот толстовский текст полностью, то становится очевидной вся его жестокость, направленная больше на церковную систему и на самого автора, чем на отца Иоанна, зато в истории остались два впечатления: Иоанн с его жаркими потрясаниями в сторону льва, рыкающего из Ясной Поляны, и “смирный” Толстой, проронивший только про “доброго старичка”. Пытаться текстом атаковать литературного гения вне категорий – это же как на танк с зубочисткой идти. Лучше не начинать.

Работа Басинского описывает не столько конфликт, сколько две параллельные и в отдельных своих эпизодах поразительно схожие истории духовного развития титанов своего времени. При том, что я об Иоанне Кронштадском до этой книги не знала вообще ничего. А он был асболютно культовой фигурой своего времени. Сын бедного священника с Севера, настоятель храма в не самом важном городе империи, собирал вокруг себя такие толпы людей, что на литургиях зафиксированы смертельные случаи из-за давки. Каждый выход отца Иоанна встречали тысячи и десятки тысяч людей. В Кронштадте открыли отдельное почтовое отделение для приема писем в его адрес. Через руки отца Иоанна ежегодно проходили миллионы рублей пожертвований. При том, что начинал он с раздачи собственных невеликих рублей бедным.

У отца Иоанна неоднозначный образ, потому что он – видимо, в силу сконцентрированности на выбранном духовном пути – допустил несколько серьезных посчетов в публичных словах и действиях. Отозвался на еврейский погром в том духе, что жертвы сами на себя беду навлекли. При том, что антисемитом он не был, и ксенофобом тоже. Один из самых красивых эпизодов жизни отца Иоанна связан с случаем, когда к нему пришла жена парализованного татарина с просьбой “Мулла Иоанн, помолись за исцеление мужа”, и он предложил ей молиться по-своему, пока он будет молиться по-своему.  По легенде, после когда они вышли к толпе, на своих ногах к ним направился исцеленный муж. Еще более печальная ошибка отца Иоанна была в том, что он как-то поддался и принял участие в освещении хоругви и знамени “Союза русского народа”, что навсегда связало его с черносотенцами. Мне кажется, что с высокой вероятности он просто не вникал в детали.

А так – поразительный человек, который, окруженный фанатичными поклонниками, не забронзовел. Это главный подвиг, почти невозможный для простого смертного. Даже представить себе трудно: портреты висят в домах рядом с иконами, царская семья осыпает дарами, сильные мира сего умоляют заехать на минутку хотя бы. Исповеди становятся коллективными, и люди в церкви выкрикивают признания в убийствах и преступлениях. Оставит стакан с водой – дерутся, чтобы допить. За возможность окунуться в ванну, которую принимал отец Иоанн, платили большие деньги. На причастии, бывало, кусали за палец. Не тронуться умом в этом всем и сохранить себя как человека, священника, делать свое дело – а он занимался домами трудолюбия для бедняков и обителями – вот это да, высота.

Вот чего недостает мне в книге, так это более подробного разбора политической стороны отлучения Толстого от церкви. Легко недооценить поразительную близость всего толстовского круга к центру предельной власти в стране. Когда застопорилась публикация “Крейцеревой сонаты”, Софья Андреевна без особого труда устроила аудиенцию у Александра в обход Победоносцева. Мать Черткова – Елизавета Черткова, была заметной фигурой при дворе со времен Николая I, и цари Александр II и Александр III заезжали к ней в гости “запросто”. Сам Чертков в юности был дружен с Александром III. То, что делал Толстой, критикуя церковь, было большой политикой, в том числе. И его деятельность “на голоде” – тоже. И даже “Азбука”. Отлучение готовили в несколько этапов, за которые оно смягчилось от анафемы (при том, что предавать в церквях анафеме даже Гришку Отрепьева перестали за какое-то время до того) к “отпадению” – и итоговый текст определения святейшего Синода от 1901 года написан замечательно умно: там перечисляются взгляды Толстого (не поспоришь) и говорится, что Церковь больше не считает его своим членом и не может считать, пока он не раскается, и молится о возвращении. Правда, и этот – уже существовавший – конфликт в истории выглядит к полному торжеству Толстого. Потому что на уровне текстов он непобедим.

И еще о книгах Басинского:

• “Любовь и бунт” – непростые отношения Толстого с супругой. Мрачновато, конечно, всех жалко, но, как и в других книжках Басинского – множество премилых анекдотов из жизни.
• “Лев в тени Льва” – непростые отношения Толстого с сыном. Там лучшие главы посвящены работе семьи Толстых “на голоде”. Огромную работу они сделали: наладили фандрайзинг, открывали столовые. Много людей спасли.

Если хотите из этого многообразия прочитать одну работу, то лучше всего – “Бегство из рая”. Она самая системная и глубокая. И там много не только о тяжелейшем периоде 1910 года, когда все стало грустно, но и о первых – двадцати – самых счастливых годах жизни семьи.

Загадки старых мастеров, Александр Шапиро. Также можно скачать (с полного разрешения и согласия автора) здесь.

Прочитала короткую книжку “Загадки старых мастеров”, которая вся состоит из еще не истертых анекдотов и любопытных фактов. Ну там, что пра-пра-бабушка Черчиля была индианкой из племени ирокезов, а традиция англоязычного мира давать детям второе имя была придумана, чтобы подросший ребеночек мог выбрать себе одно из двух имен, какое больше нравится, для постоянного использования. Причем, девочкам давали редкое первое и распространенное второе, а мальчикам – наоборот: Джером Клапка Джером, Джозеф Редьярд Киплинг и так далее. Родителям тоже хорошо, можно и самовыразиться, и не мучать ребенка, если он окажется не настолько готовым быть самым особенным в классе.

Хорошая книжка, я сразу зауважала автора, который выпустил ее в свет просто так, чтобы мы потеплели душой к великой классике.